Журнал «Новый Мир» - Новый Мир. № 11, 2000

• Название: Новый Мир. № 11, 2000
• Автор: Журнал «Новый Мир»
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Грекам было интереснее выдумать чужака «под себя», чем всматриваться в него. Знаменитый миф об Атлантиде Платон вложил в уста египетского жреца (и ведь не только греки поверили), Ксенофонт приписал персам собственные педагогические идеалы: мальчиков учат только гнуть лук и говорить правду. (И всегда-то эти вымышленные варвары появляются как раз при создании педагогической утопии.) Как набивший оскомину «Кай — человек; Кай смертен» в учебнике логики, эти египтяне и персы — «люди вообще», лишенные всего человеческого. Специально чтобы посмотреть на себя со стороны, греки сочиняют скифа Анархасиса — не представителя иной культуры, но идеального варвара, естественного человека, Кандида.

Римляне не только заимствовали, они еще и запоминали, что от какого народа пришло. «Оружие и доспехи мы взяли от самнитов; регалии магистратов от этрусков…» — говорит Цезарь у Саллюстия. Прославлен римский обычай «эвокации» — переманивания вражеских богов на постоянное жительство в Рим. Покоряя народы, Рим не только не отменял местные культы, но сочетал их со своими, исконными. Уже благодаря этому римляне видели различия между иноземцами, а не единую слитную массу чужаков, видели и точки сближения. Римляне умели «усыновлять» элементы чужой культуры, так что теперь и оружие, и пурпурные полосы на тогах сенаторов, и многие из этих некогда чуждых богов кажутся нам едва ли не самым «римским» из всего наследия.

Греческая культура противопоставляется не другому обычаю, а отсутствию такового, не людям, а «естественным существам», если не прямо животным. Анархасиса привечали киники, всерьез задумывавшиеся над искусственностью разделения человека и прочих тварей. Диоген не только жил в бочке — он и нужду справлял прилюдно. Киники — собаки. Противопоставление грека и варвара фундаментально, и любая попытка устранить его разрушает иерархическую цепочку боги — люди — животные, смещает со своего места богов и сближает людей с животными. «Эфиопы небось рисуют своих богов черными», — ехидничал Ксенофан. Но, не успев порадоваться такой широте взглядов, наталкиваешься: «А быки, если б умели, рисовали бы их с рогами».

Интерес к другим племенам у греков не выходит за пределы этнографического, а то и естественнонаучного. Любознательный Геродот прилежно описывает народы, которые делают все «наоборот»: месят глину руками, а тесто ногами; мужчины ткут, а женщины ходят на рынок продавать их изделия; мужчины мочатся сидя, а женщины стоя — все идет в дело. А еще в тех местах обитает огромное животное с гривой лошади и задом свиньи — гиппопотам. Все это отсчитывается от единственно возможного хода вещей — греческого.

Римлянин удивителен не только своей способностью принять чужое. Он еще может и посмотреть на себя с другой стороны — каков-то он сам в глазах иноземца? В переводных комедиях Плавта и Теренция действующими лицами оставались греки. На потеху публике смешивались греческие и римские реалии, и о римлянах греки, само собой, говорили — «варвары». «Дайте мне где встать, и я переверну Землю», — взывал Архимед. Римлянин перенес точку опоры, центр, с того места, где стоял он сам, в пространство между людьми, в их отношения — и мир перевернулся. Человек увидел себя со стороны.

Для греков «варварство» абсолютно: варвар всегда «он», а не «я». Греческая трагедия, способная проникнуть в душу Медеи и Эдипа, не задумывается о том, что для своих-то «варвар» — не инородец. Нет уж: «Все варваров войско в поход ушло» — о своем войске поют у Эсхила старики персы. «Ай же да Калин, наш собака-царь». Греческий мир так до конца и не сумел преодолеть абсолютное разделение мира на своих и чужих, не было это дано и иудеям.

«Несть эллина, несть иудея» — именно эллин противопоставлен здесь иудею. Вряд ли мы можем принять комментарий, согласно которому всякий чужак в глазах иудея — эллин, этакий «немец». Конечно, историческая справедливость была бы восстановлена, если бы для какого-нибудь народа имя эллина сделалось синонимом инородца, варвара, но в Евангелии наряду с греками присутствуют и самаряне, и финикияне, с их двоюродными и троюродными отношениями к евреям («Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам» — это сирофиникиянке сказано). И опыт отношений с тем же Египтом — тысячелетний, куда древнее, чем с греками, так что обозначений для чужака хватало. Не проходит и версия, будто «эллины» обозначают здесь правящий народ, то есть название прежних господ было перенесено на римлян — слишком уж свежа ненависть к этим новым господам (да и разве не упоминаются в Евангелии многократно римляне?). Противопоставлены именно эллин и иудей — две замкнутые, сосредоточенные на себе, исключительные культуры. И не важно, этнические греки эти «эллины» или же евреи рассеяния, забывшие родной язык, читавшие Писание в переводе (эллины, прибывшие в Иерусалим на праздник (Ин. 12: 20), — несомненные иудеи). Можно осуществить переход из одного мира в другой (были и греки, принимавшие иудаизм), но не соединение этих миров. Две великие культуры, без которых наша так очевидно немыслима, чей вклад в христианство так несомненен, прожили тысячелетие бок о бок, стараясь не замечать друг друга. Чтобы соединить их, потребовался Рим. Римский комедиограф, вывихнув шею, поглядел на себя глазами грека — и увидел варвара: «Там варварский поэт сидит в колодках», — о своем собрате Гнее Невии говорит Плавт.

Сотник

«Когда же вошел Иисус в Капернаум, к Нему подошел сотник и просил Его: Господи! слуга мой лежит дома в расслаблении и жестоко страдает. Иисус говорит ему: Я приду и исцелю его. Сотник же, отвечая, сказал: Господи! я не достоин, чтобы Ты вошел под кров мой, но скажи только слово, и выздоровеет слуга мой; ибо я и подвластный человек, но, имея у себя в подчинении воинов, говорю одному: „пойди“, и идет; и другому: „приди“, и приходит; и слуге моему: „сделай то“, и делает» (Матф. 8: 5–9).

Этот сотник — римский офицер, оккупант. В изложении того же эпизода у Луки (7: 2–8) центурион даже не решается сам обратиться к Иисусу, но посылает иудейских старейшин, которые свидетельствуют: «Он достоин, чтобы Ты сделал для него это, ибо он любит народ наш и построил нам синагогу».

В латинском тексте Евангелия, как и в русском, повторяется одно и то же слово «dignus», «достоин»; по-гречески старейшины признают центуриона «axios», «заслуживающим», сам же о себе сотник говорит, что послал к Иисусу старейшин, «не считая себя достойным самому прийти к Иисусу» (глагол от того же корня, что и «axios»), и что он не «hikanos» («не способен, не годен»), чтобы Иисус вошел в его дом. «Axios» определяет отношение к центуриону со стороны иудеев; центурион не смеет напрямую обратиться к Иисусу, понимая, что в глазах иудейского пророка чужак скорее всего не «axios» — это человеческие отношения, и они решаются индивидуально, благодаря проявлению доброжелательства со стороны этого конкретного «инородца» к местному населению и заступничеству старейшин. «Hikanos» — внутреннее ощущение себя в отношениях с высшим.

«Услышав сие, Иисус удивился и сказал идущим за Ним: истинно говорю вам: и в Израиле не нашел Я такой веры» (Матф. 8: 10). О какой вере идет речь и почему веру сотника Иисус ставит в пример ученикам и последователям? На тот момент никто в Израиле не признавал в Иисусе Мессию, но и центурион не исповедует Его Богом (обращение «Господи» ни о чем не свидетельствует, «господином» ведь и раб называет хозяина), не следует за Ним, не просит у Него поучения. Этот римский воин достаточно уважает религию евреев, чтобы построить им синагогу, но сам он не принимал иудаизм, он достаточно верит в еврейского чудотворца, чтобы обратиться к Нему за помощью, но остается при своих богах. Веру в благую силу Иисуса с готовностью проявляли и израильтяне (ср.: Мф. 4: 24–25), и не просьбой об исцелении вызвана эта похвала Иисуса сотнику, а именно словами: «Господи, я не достоин». Евреи видели в Иисусе великого пророка, осененного Духом Божьим, но без стеснения обращались к Нему со своими нуждами. Хотя иудаизм рассматривал многие болезни, в том числе проказу, как несомненный признак Божьего гнева, страдавшие этими недугами не признавали себя настолько ниже Иисуса, чтобы обращаться к Нему через посредника, как это сделал центурион.

Представим себе отношения Иисуса и центуриона в обычной иерархии. Иисус, в отличие от Павла, не римский гражданин, Он — представитель покоренного народа, маленькой страны, слишком незначительной даже для того, чтобы быть выделенной в качестве особой провинции; Он — нищий бродяга («Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову», — сказано в той же главе Евангелия от Матфея). В социальной структуре положение такого человека не намного выше раба. Центурион, офицер — опора римской власти, он командует сотней человек, каждый из которых скорее от иудея ждет обращения «господин», чем сам к нему так обратится. Но этот римский сотник способен увидеть и другую сторону отношений: он знает, что иудеи ощущают свое избранничество и превосходство, и смиренно признает это, прося о заступничестве старейшин; обращаясь к Иисусу, он столь же смиренно признает Его «господином». Римляне славны искусством государственного строительства, тот же сотник отлично помнит свое положение в иерархии, свою «срединность» между низшими и высшими («Ибо я и подвластный человек, но, имея у себя в подчинении воинов…»), однако оказывается, что для римлянина социальные отношения отнюдь не застывшая данность, они строятся индивидуально, как строит их сотник с иудейскими старейшинами, они могут быть перевернуты, обратиться в противоположность, как произошло это при обращении сотника к Иисусу.