Алексей Зверев - Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник.

• Название: Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник.
• Автор: Алексей Зверев
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-05-002277-0

Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник. Пер. с англ. / Составл. и предисл. А. Зверева. — М.: Радуга, 1989. — 560 с.

Наряду с писателями, широко известными в нашей стране (Дж. Апдайк, Дж. Гарднер, У. Стайрон, У. Сароян и другие), в сборнике представлены молодые прозаики, заявившие о себе в последние десятилетия (Г. О’Брайен, Дж. Маккласки, Д. Сантьяго, Э. Битти, Э. Уокер и другие). Особое внимание уделено творчеству писателей, представляющих литературу национальных меньшинств страны. Затрагивая наиболее примечательные явления американской жизни 1970—80-х годов, для которой характерен острый кризис буржуазных ценностей и идеалов, новеллы сборника примечательны стремлением их авторов к точности социального анализа.

---

По дорожке мимо бассейна шла к дверям мотеля парочка, они целовались на ходу. В номере этажом ниже разговаривали, голоса звучали приглушенно, но, кажется, там ссорились. Вдруг освещение бассейна погасло. Том уперся пятками в решетку балкона и откинулся на стуле назад. С шоссе несся шум машин. Было отчего-то грустно, и остро ощущалось одиночество. Он допил бутылку пива и закурил сигарету. Байрон стал в последнее время замкнутым. Конечно, он и не ждал, что десятилетний мальчик будет бросаться ему на шею и щебетать, как в детстве. А Джо — она, несмотря на весь свой любовный пыл, глотала все лето романы восемнадцатого века, так она ему и запомнилась — сидит, уткнувшись в книгу, и ничего больше для нее не существует. Он стал припоминать, что они делали в эти два месяца, убеждая себя, что провели лето хорошо, много развлекались. Два раза танцевали, ездили на аукционы, однажды взяли напрокат плот и проплавали на нем целый день, четыре раза были в кино — нет, пять, — ловили с Байроном рыбу, играли в бадминтон, Четвертого июля[49] ели на ратушной площади жареные свиные ребрышки и смотрели фейерверк.

Может быть, его бывшая жена права: она всегда упрекала его, что он лишен дара общения с людьми. Джо ему, впрочем, ничего подобного не говорила. И Байрон вот предпочитает проводить лето с ними.

Он выпил вторую бутылку и почувствовал, что слегка опьянел. Много он сегодня проехал. Байрону, наверное, не хочется возвращаться в Филадельфию. Он и сам не слишком-то рвется приступать к новой работе. Вдруг вспомнилась его секретарша, как он сказал ей, что ему предложили такой высокий пост, и она изумленно ахнула и шутливо спрятала большой палец в ладошку другой руки, чтобы не сглазить. «А от них вы куда перейдете?» — спросила она. Ему будет недоставать ее. Она такая веселая, хорошенькая, деловая, с ней замечательно работать. Будет недоставать шуток, над которыми они так смеялись, ее восхищения, ведь она считает его необыкновенно талантливым и умным.

Сейчас ему недоставало Джо. Не потому, что она была в баре, нет. Приди она сейчас, сию минуту, все равно будет чего-то недоставать. У него нет никого дороже ее, трудно даже представить себе, что можно любить сильнее, и все-таки он уже в нее не влюблен. Том пошарил рукой в темноте. Нашел бумажную сумку и стал рвать на кусочки салфетку и скатывать крошечные шарики. Когда набралась полная пригоршня, он встал и швырнул их за балконную решетку. Потом снова сел, закрыл глаза к погрузился в воспоминания о Вермонте, который будет жить в нем теперь всю осень и всю зиму: огород, яркая неоновая зелень молодого горошка, бугристый газон, сосны, их запах по ночам, и вдруг в этот мир ворвался Рикмен, странный, в мятом костюме, но тревога лишь слегка кольнула Тома. Случайный путник, завернувший к ним в летний день. «Райский уголок, — сказал тогда Рикмен, — представляю, как вам здесь хорошо живется». Что ж, может быть, он действительно случайно завернул к ним, сейчас в это легко верилось — так в любительском фильме, где сняты родственники и друзья, даже буйный маньяк вдруг может показаться мирным и безобидным.

Интересно, беременна Джо или нет. Не об этом ли они так долго говорят с сестрой в баре? На миг ему захотелось, чтобы все они стали героями одного из тех романов, что она читала все лето. Тогда все сразу прояснилось бы. На сцену выступил бы Генри Филдинг и рассказал всем, что будет дальше. Если Том когда-нибудь попытается полюбить другую женщину, писатель объяснит ему, как это случится и чем кончится.

Ссорящаяся внизу пара умолкла. Стрекотали кузнечики, в одном из номеров негромко бубнил телевизор. Рабочий мотеля выкатил к бассейну столик. Насвистывая, прикрепил алюминиевый шест — завтра на нем раскроется зонтик.

Джейн Энн Филлипс Эль-Пасо

ХАХАЛЬ

Сперва я с тем стариком фермером познакомился — в баре, накануне вечером. Он сказал, что дешево продаст свой грузовик и чтобы я подъехал к нему в Ла-Розу, да и забрал бы. Всего, говорит, триста долларов, заезжен не чересчур, но брать надо прямо сразу. Ну, я схватил попутку и явился под воскресный перезвон церквушек на всех трех пыльных улочках. Он был во дворе, вышел свернуть шею курице, быстренько это дело спроворил и обернулся ко мне. Темное морщинистое лицо под широкополой шляпой, и голова той курицы из кулака свисает. Я говорю, мол, вот, пришел — как он насчет грузовика-то, а сам думаю: вчера мы оба были в изрядном подпитии, может, грузовик этот ему примерещился — не похоже было, что у него вообще что-нибудь имеется, кроме старой лачуги, торчащей прямо из грязищи. Он сплюнул, кивнул, чтобы я шел за ним, и двинулся, держа курицу теперь уже за вывернутую ногу, ярко-оранжевую в подымающихся волнах жары. Ногти на его руках были того же тусклого оттенка, что и когти у курицы.

Прошли пыльный двор — старые покрышки валяются, гнилой матрац, у курятника мул к водяной колонке привязан, — наконец вот он: красный «шевроле» пятьдесят какого-то года выпуска, оборудованный полками под клетки для кур. В кабине крестики всякие, к зеркалу почерневшая кукла из кукурузного початка подвешена, ключи на ленточке, что вплетают в волосы. Я сел за руль и под кудахтанье кур и лай дворняжек, норовивших цапнуть за колесо, сделал пару быстрых кругов по двору. Старик присел посреди двора на корточки и начал ощипывать курицу. Когда я подъехал, вокруг него веером разлетались и падали перья. Я сказал, что машина ведет себя прилично и, если у него есть на нее документы, я плачу и забираю.

Взмахом руки он пригласил меня в дом, где было почему-то темно, несмотря на светлынь снаружи. Запахи влажной шерсти и уксуса. Сослепу я налетел на какой-то стол, послышались голоса: то вспыхивала, то затихала перебранка по-испански. Поднял глаза и вижу ее, Риту, всего в каких-нибудь трех футах; она только что сдернула с одного окна занавеску, что-то гортанно и хрипловато выкрикнула, и всю ее с головы до ног залил хлынувший свет. Вот ее черные глаза в горячем маслянисто-желтом свете, красная юбка в обтяжку и просторная блузка со старым кружевом, надорванным на одном плече. И уже хочется с ней в постель: так и чувствую влажное прикосновение ее тела к моим ногам. У плиты старуха, лицо с одного боку раскрасневшееся, а когда она повернулась, вижу, что глаз у нее слезится, хотя она и не плачет. Рита жарко прошелестела мимо, сжимая в руках волочащиеся по полу дешевые пластиковые занавески.

Смотрю на старика, как он роется в выдвинутом ящике, а сам через всю длину комнаты чувствую ее. Рита непрестанно движется, вот перегнулась через какой-то стульчик. Старик пересчитывает деньги, а я поворачиваюсь и смотрю на нее. Свет заклубился, хлынул во тьму, шкурка тьмы пошла рябью, и нестройными стайками взлетели мухи; медленное басовитое жужжанье по углам, уже заполненным прожелтью этого света, валящегося на столы и стулья большими желтыми шматами. Пыль на свету, и уходящая в глубину комнаты девушка; за нею тянется белый след, как от нырнувшего морского зверя. Она нагнулась: под платьем напрягшиеся мускулы ее бедер, плавные овалы. На стуле сидит ребенок, у него чересчур большая голова. Ногами он не достает до полу, его туго натянутая бледная кожа словно сама испускает свет. Голова, величиной как у взрослого, покрыта белесым вьющимся пушком, и то, что это ребенок, понятно только по тому, как он нянчит у щеки туфлю. Баюкает ее в медлительных коротких ручках. Ритины руки у него в волосах, ее ссутуленные плечи порывисто устремлены к нему. Застрявший было у нее в горле звук высвобождается и раздается, расходится по комнате. Густой сок света кружит, вбирая нас в себя. Ребенок сопит, покачивается, медленно качает туфлю, касаясь ее губами. Это Ритина туфля, и она что-то мурлыкает, качается с ним вместе, отбирает у него туфлю.

РИТА

Я и очки матери купила, чтоб ей не приходилось жить в темноте, сотню долларов ухнула на врача в Эль-Пасо, чтобы она видела на свету, не обжигая свой глаз. А она не хочет надевать их. Спрятала и кружит впотьмах, как летучая мышь, зашторив окна. А ребенок сидит на своем стуле, что-то бормочет, раскачиваясь в темноте под ее тягучее пение. Из шестерых детей я у нее была младшая, и уже под пятьдесят она родила его, такого белокожего и с этой его головой, клонящейся на шейке, как тяжелый цветок, который ей не по силам. Глаза у него то и дело закатываются, будто смотрят, что там, в этой голове, а там не иначе как снежное поле. Нет, говорит, отца нет, он только из меня вышел. Вот и глаз тоже из нее выходит, вытекает мало-помалу. Везла на муле зерно из лавки, на красный свет пошла, и ее сбил грузовик, а мул лягнул в лицо. Теперь глаз слезится и жжется на свету. Она толчет крупу за деревянным столом и поет во тьме, как тогда пела, когда пятеро моих братьев собирали автомобили на дворе, а меня они звали brujita — ведьмочка.

В сумерках народ со всего поселка приходил лечиться. Платили ей кукурузой и тканями. Кукурузу сваливали у двери, а томаты подвешивали сушиться рядом с окороками, белое сало на которых было толще моей талии. Мать в белых шалях, кожа почти черная, руки запущены в порошки, намолотые из кореньев. Поселяне на коленях, ее наговоры кружат над ними. Веки пришедших трепещут, с первыми звуками руки разжимаются. Muerte, Dios, muerte, muerte[50]. Они вставали, кланялись ведьме, которой их детям нельзя касаться. Глухой стук кастаньет провожал их по пятам. Еще когда я была ребенком, она дала мне острую палочку и велела рисовать в пыли их изображения, чтобы не дать их духам возвратиться. Кукол для своего колдовства она делала из початков; когда я стала постарше, она дала мне краски рисовать им лица. Стала их делать и я: голова крестьянина, старуха с зобом.