Александр Бенуа - Дневник. 1918-1924

• Название: Дневник. 1918-1924
• Автор: Александр Бенуа
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: ISBN 978-5-8159-1031-7

Дневники Александра Николаевича Бенуа (1870–1960), охватывающие 1918–1924 годы, никогда прежде не печатались. Знаменитый и модный живописец, авторитетный критик и историк искусств, уважаемый общественный деятель — он в эти трудные годы был художником и постановщиком в Мариинском, Александринском и Большом драматических театрах, и иллюстратором книг, и заведующим Картинной галереей Эрмитажа. Свои подробные ежедневные записи Александр Бенуа называл «протоколом текущего безумия в атмосфере чада, лжи и чепухи».

---

С Мишей, Татаном, Бибишкой и Маняшей совершили поход в окрестности, было восхитительно — сенокос. Экскурсии на скошенных лугах с оркестром. К завтраку — макароны с помидорами. Вечером с В.К.Макаровым на идиотский фильм «Марион-танцовщица» с Франческой Беттини в главной роли.

Пятница, 18 июля

8,5 часов утра в Гатчине. С понедельника, 14 июля, был в отсутствии и только вчера, 17 июля, к ночи вернулся. Во вторник, 15 июля, вечером в 6 часов отправился с Макаровым и Катей (которую они взяли с собой) в Петергоф. Там ночевал и оттуда вернулся в Петербург в среду вечером. Самое замечательное из случившегося за эти дни, кроме восхитительной благодаря райской погоде и милой прогулке с Надеждой Дмитриевной Макаровой по Петергофу, следующее: я начал вчера хлопотать о своем отъезде, а именно — отвез Кристи бумагу Эрмитажа, ходатайствующую о моей командировке на три месяца, и М.П.Кристи взялся ее сам повезти в Москву и там все устроить. Он попробует устроить и командировку Акицы (тоже согласно бумажке из Эрмитажа, которую ему должны доставить сегодня), но не ручается. Командировки нам помогут облегчить процедуру получения разрешения на выезд.

Обозначился у меня этот поворот — от выжидательной инертности к решимости — в понедельник, после двух разговоров: с Добычиной и с П.К.Степановым. Первая с какой-то удвоенной настойчивостью внушала мне необходимость начать безотлагательно заниматься выездом, и мне показалось определенно, что она просто боится за мою неприкосновенность?! П.К.Степанов (к которому я спустился сейчас же после этого разговора. Н. Добычи на и П.Степанов живут в том же доме на углу Марсова поля и Мойки), находясь в крайней панике из-за внедрения к нам, в Актеатры, еще двух очень жутких коммунистов, кроме уже бывшего заместителя Яцко — бывшего тюремного смотрителя[41], высказал и свою чрезвычайную (причем в такой же степени) встревоженность за Коку из-за слухов, ходящих по театру, что он-де уехал навсегда. Эти слухи получили известное подтверждение в письмах самого Коки к Янышевскому, в которых глупый наш мальчик не удержался, чтобы не похвастать полученным в Париже заказом, наймом мастерской и т. п. Обо всем этом П К. счел нужным мне донести (через Липгардта он выразил желание со мной повидаться), так как он, пожалуй, не без основания опасается, как бы эти слухи не повлияли и на наш отъезд. И вот как раз, вернувшись домой (утром я прямо с поезда приехал в Эрмитаж), я нахожу письмо от Коки, в котором он много снова сулит всяких заказов и тут же сообщает, что Ида (которую он так и не видел, говорил с секретаршей, «балет не существует») меня ждет, а сама уезжает 15-го. Надо, следовательно, быть в Париже до этого момента. И вот я, несмотря на омерзение, которое я чувствую от необходимости обратиться снова к этой коварной бездарности, которая к тому же, чувствуя, что я в ней нуждаюсь, явно «ставит меня на место»… Во вторник же имел беседу на эту тему с Тройницким, который отнесся очень сочувственно и обещал мне всякое содействие (у него в мыслях «нам подбросить Марфу Андреевну», самому же отправиться в сентябре). Во вторник же позвал к себе художника Семена Львовича Минкина, тоже удирающего в Париж (удирает Шильдкнехт П.Н. — здесь не без действия мейерхольдовых спектаклей, «чума уже в городе»), и передал ему подробное письмо Коке. Кроме того, написал Коке и открытку.

Второе замечательное событие — арест Магды Шмидт. Паппе случайно увидел, как ее вели по улице под эскортом. Несомненно, этот арест находится в связи с ранее произошедшим арестом ее начальника по заведованию библиотекой Наркомотдела и еще нескольких библиотечных людей. Это произошло из-за находки среди вещей других политических арестованных книг запрещенного характера со штемпелем названной библиотеки. Дамы их выдавали по знакомству. Но хорош же строй и вся его психология, если за это арестовывают и с позором ведут девушку по улицам! Впрочем, это тот же строй, который расстреливает мелких жуликов, но относится снисходительно к заведомым разбойникам и убийцам. Джеймс (отец) очень расстроен, но утешается тем, что «дочурка» сидит в общей камере и в «хороших» условиях.

Третье событие — генерала Ятманова укусила его собственная собачонка, перекусавшая, кроме него, еще человек десять. Всех их теперь лечат, и «генерал» отменил свой отъезд на три недели. Еще до него и совсем на днях Петербург покидает Ерыкалов, у которого обнаружен туберкулез в такой степени, что его немедленно отправляют на кумыс. Вид у него отчаянный. Наше последнее заседание проходило без него. Мы вполне убедились, что об эксплуатации театра не может быть и речи. Резолюцию в желательном для меня смысле в общих чертах составил балда Скалдин, исполняющий должность местного хранителя. Пришлось ее, а также протокол исправить, и все же следы его бестолковой (не без претензий в духе Пети Соколова) дури остались, но, во всяком случае, еще на время дворец спасен.

В Петергоф мы отправились вечером во вторник 15 июля. Поездка по морю на небольшом, бойко зарабатывающем (чего раньше в цветущие времена не было, хотя цена была тоже 60 и 30 копеек, смотря по классу) пароходике, поездка эта оставила чудесное и своеобразное благородное впечатление. Вечером после того, что меня угостили вполне приличным обедом, и до хранительницы Татьяны Васильевны Сапожниковой (впоследствии «женя вредителя») мы еще с Макаровым (который в это время получил в свое ведение и Петергоф. Но, к сожалению, это длилось недолго) совершили большую прогулку по Нижнему саду, причем Макаров то радовался порядку, посаженным цветам, то раздражался на пораскиданные местами бумажки. Из-за этих бумажек у него даже возникла ссора с местным заведующим хозяйством (или комиссаром), пролетарием Тимофеевым, поставленным Ятмановым, которому он (Макаров) в повелительной форме предписал эти бумажки подбирать.

Спал я в прелестной комнате в Кавалерском флигеле, примыкающем к «Гербу», в № 22. Утром Сапожникова (Макаровы проспали до 10,5 часа) меня угостила кофеем, причем меня ужасно раздражал ее ультраизбалованный, капризный и дерзкий мальчуган пяти лет — Андрюша.

Затем мы поехали осматривать «Собственную дачу», в которой, как и во всех прочих павильонах, безвозмездно службу хранителей на местах несут барчуки из института Зубова (в коттедже в качестве таковой я нашел Лелину подругу, раздобревшую Элли Фехнер). В хранители Ораниенбаума, куда мы успели попасть, вызвался быть на лето В.Ф.Левинсон-Лессинг. Столь знакомая, столь безгранично мне близкая дача оказалась запущенной (ворота в садик и мраморные музыканты стоят, заделанные в деревянные футляры с 1918 года, Веррокиевский амур разбит, корзины узорчатые, скамьи убраны), но в общем сама дача не в столь дурном состоянии, как мне описал ее В.А.Никольский, решивший, что ее нечего поддерживать, как дворец, а нужно сдать внаем. еще до того я получил сильный удар в сердце, когда в ожидании Макарова и поездок прошел по прилегающей к дворцовой части Петергофа, мимо Кавалерских домов, в которых я провел первые четыре лета своей жизни, и через Пролетную улицу, а оттуда на Золотую, дабы взглянуть на столь знаменитую в анналах нашей семьи и столь памятную по личным воспоминаниям дачу дяди Сезара, выходившую на обе эти улицы. В 1918 году я ее еще видел, правда, в очень запущенном состоянии, с наполовину содранной верандой (открывавшей бельэтаж с двух сторон), с полусгнившими лестницами, но все же великолепной и монументальной (слишком по месту ограниченной). А теперь от нее остались лишь груда кирпичей, да и флигель во дворе, в котором жила прислуга (знаменитый лакей Тимофей, еще более знаменитый красавец, кучер Ермолай — предмет зависти самого государя) и были комнаты для гостей (в одной из них подолгу живал Обер), да и этот деревянный флигель, который теперь виден с улицы, осел, покосился, а середина его с затейливой крышей в квазирусском стиле наполовину провалилась, зияя пустыми дырами бывших каретных сараев. Для будущих своих мемуаров я снял шагами некоторые размеры этой дачи.

Погибла еще бесследно «готическая» очаровательная деревянная дача 1840-х годов по дороге к «Собственной даче», все время мерещившаяся мне, когда я сочинял декорацию 3-го акта «Дамы с камелиями», с крышей, шедшей раструбами (вроде коттеджа), и вся окруженная затейливым балконом. Я нежно любил этот милый, элегантный «старушечий» домик, обитатели коего мне никогда не были знакомы. Зато по-прежнему стоят лишь слегка обветшалые дачи, снимавшиеся дядей Костей на канале, идущем от Английского парка к Верхнему саду, и также дача Кудлай, на которой жила Акица в 1889 и 1890 годах, когда я был с ней в размолвке, а также дача стариков Малисон. Погибли готические флигели при даче А.Г.Рубинштейна. Но сама она цела. Также как и белая романтическая Томоном сооруженная «дача Крон», в которой теперь помещен какой-то приют, обитательницы коего — подростки, как нимфы, омывают свои ноги в ключе, бьющем среди запущенного сада, местами лишившегося своей железной ограды. Исчез еще деревянный дом у дороги в Ольденбургском парке, с которого я сделал этюд в 1918 году (потом продал), прельстившись его тоном и тем, что через его балконы шел ствол оставшегося дерева.