Александр Бенуа - Дневник. 1918-1924

• Название: Дневник. 1918-1924
• Автор: Александр Бенуа
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: ISBN 978-5-8159-1031-7

Дневники Александра Николаевича Бенуа (1870–1960), охватывающие 1918–1924 годы, никогда прежде не печатались. Знаменитый и модный живописец, авторитетный критик и историк искусств, уважаемый общественный деятель — он в эти трудные годы был художником и постановщиком в Мариинском, Александринском и Большом драматических театрах, и иллюстратором книг, и заведующим Картинной галереей Эрмитажа. Свои подробные ежедневные записи Александр Бенуа называл «протоколом текущего безумия в атмосфере чада, лжи и чепухи».

---

Вечером до Чехонина были Стип и Эрнст. Выходит какая-то «боткинская» история с тремя рисунками Бларанбера и одного Моро, изображающие какие-то празднества, которые за 1500 рублей оставил за собой Аргутинский и которые купил датчанин за 3000 рублей. Аргутинский почему-то в этом винит Эрнста: он-де слишком расхваливал эти рисунки. Эрнст даже поехал объясняться с Аргутинским. Вообще же мне эта история кажется очень подозрительной, я не буду удивляться, если эти вещи окажутся у Яремича. По крайней мере, он слишком ругает Аргутинского за то, что тот сразу не взял рисунки у Шилова. И вообще вид у Стипа «страстно-стремительный».

Понедельник, 11 марта

Я был прав. Яремич здесь при чем, но иначе, нежели я предполагал (если только теперь я ясно понимаю). Сегодня чуть свет он приходит ко мне и сообщает, будто Платер ему телефонировал минувшей ночью, что Бларанбер (ночью в три часа) куплен им, что два рисунка он оставляет за собой, а третий продает. Стип рекомендует поскорее оставить этот дивный, замечательный рисунок за собой — за 1000 рублей. Минуту я боролся между чувствами дружественного долга перед Аргутинским и соблазном получить в свое владение прекрасную вещь, но в конце концов соблазн берет верх (тем более что Аргутинский, без сомнения, поступил так же, а, может быть, и хуже), и я отправился со Стипом к 9 часам к Платеру. Но, увы, здесь меня ожидало двойное огорчение (вполне заслуживающее моей вспышки коллекционной суетности): действительно первоклассного луврского достоинства оказываются оба листа Платера, пленительная Dans sons les arblees Моро и «Ночной бал» в специальном, роскошно декорированном здании Бларанбера, но они бросили «голодать» мое открытие! А памятник Людовику XV, хотя и содержит много милых деталей (в толпе зрителей на первом плане), но, к сожалению, по общему эффекту вещь скучная, с очень сухой архитектурой, с не-прорисованной вовсе статуей самого памятника и вдобавок сильно пострадавшая. Окончательную горечь мне доставило то, что при этом появилась какая-то двойная или тройная игра Яремича. Оказывается, он знал про эти рисунки раньше других и тогда он мне их не рекомендовал; у меня возникло подозрение, что он и устроил всю эту махинацию с Платером (вопрос с подосланием к Шилову Бубки, который и перепродал их Платеру), когда Аргутинский их так опрометчиво «оставил за собой». Думается мне при этом, что Стип тоже поживился, и не у кого иного, как у него, четвертый и, вероятно, лучший из рисунков, ибо ни тот ни другой не могут дать точного ответа, куда он вообще девался? Разумеется, коллекционная этика допускает и не такие еще indilicetenres, и всякий сознает, что мне следовало бы благодарить этих аферистов за то, что они мне хоть «кость бросили». Но горечь остается, и я ее даже не смогу выразить. Рисунок Бларанбера я оставил за собой (но решено скрыть это на первых порах от Аргутинского), с тем, однако, что если четвертый рисунок отыщется и он окажется лучше, то я получаю его вместо «моего». Авось еще Стип «пожалеет старого», того, кто его и всех прочих внушал любить и собирать эти вещи. Оказывается, рисунки эти идут от старого Гейслера, который их продал Шилову за 90 рублей — все четыре!

Вообще день сегодня оказался тяжелым и гадким.

Огорчает нас и Леля. Видимо, она переживает очень тяжелый для себя кризис. Это особенно выражается в ее беспокойном сне (среди ночи она даже ни с того ни с сего открыла форточку), но и вообще она вся дерганая, нервная больше, чем когда-либо, сама же говорит, что Борис, с которым она будто бы больше ничего не желает иметь общего, «терроризирует» ее (форменный Распутин), и, несмотря на наше убеждение, своими поддакиваниями (о, как я ненавижу в ней именно эту последнюю неуловимую трусливую черту) вечно прячется и хитрит, вместо того чтобы честно и мужественно относиться к себе и другим! Он по-прежнему бегает в школу и все больше бередит свою рану. А тут еще Атя приходит с известием, что Надя совершенно разочаровалась в Борисе и, следовательно, отступилась от него. Я убежден, что это в Лелю вселило новую надежду возобновить свой роман… Несмотря на старания увлечь Сазонова и отношение Саши Яши, ей удалось увлечься Борисом. Или Сазонов оказался недостаточно активным, чтобы схватить то, что ему предлагалось, или она сама разочаровалась; может, не может простить девичий вздор… Мне ее безгранично жаль, у Кулечки сердце разрывается. Разве можно человека свести с той дороги, которая ему намечена, вложена в него судьбой (иначе говоря, характером!)?

Уже все сегодня в Зимнем дворце разошлись и оставались только я, Вейнер, Перуханов, Ятманов, и шло у нас довольно спокойное обсуждение текущего дня, кто бы из нас мог присоединиться к комиссии, отправиться завтра изучать состояние работы в Исаакиевском соборе и послать делегацию в Ораниенбаум, как вдруг Ятманов неожиданно свел весь разговор на ход работ по приему полковых музеев, стал негодовать, что нам ничего не дают, обвинил комиссию в нападении, в «сидении по залам». (Комендатура Ораниенбаума, считающая дворец и все его содержание своей неотъемлемой собственностью, запросила, однако, у нашей комиссии право на имущество, как ей поступить с эвакуацией вещей, принадлежащих предприятию. Мы туда посылаем Эрнста — Ерыкалова, которым вменяется обязанность убедить товарищей оставить вещи на месте.) Первый раз Ятманову это сошло, хотя я уже стал замечать, что Вейнер очень сдержанно ему пояснил, какие трудности встречают члены комиссии при этой работе вследствие общей бестолочи; к сожалению, Шкловского, взявшегося дня четыре тому назад на себя всю эту честь, уже в это время не было, но сейчас для меня не исключена возможность, что нападение Ятманова было произведено в сговоре с ним. Черт их знает, что они там в кулисах делают со Шкловским. У Ятманова промелькнула фраза о каких-то ящиках с полковым серебром, о котором мы до сих пор не слышали. Но я не унялся и даже усилил тон своей муштровки, и когда он, впрочем, произнес обвинение в том, что довольно сидеть членам комиссии по залам, и прибавил еще, что «если члены комиссии этого не хотят делать, то пусть слагают с себя ответственность», я вскочил и произнес: «И отлично, я с себя и слагаю, прощайте. Мне это, наконец, надоело!» Швырнул дверью и был таков. Но тут меня догнал Перуханов, который сообщил, что за сим последовало. Вейнер набросился на Ятманова: «Вот видите, что вы наделали, теперь Александр Николаевич рассердился!» И еще что-то в этом роде, воображаю волнение чувств бедного Пути, на что Ятманов ответил: «Мне это тоже надоело!»

Теперь я хочу написать письмо Верещагину с отказом от дальнейшей работы, но, впрочем, если вся комиссия станет настаивать на моем возвращении, то я сдамся и создавшийся инцидент тогда послужит общей пользе. А то так продолжать все равно невозможно. Я власть брать не желаю, ибо она скомпрометирована (да и вообще я к ней не приучен)… Верещагин в силу своей чиновничьей повадки и страха перед всяким начальством тоже не на высоте положения. Представитель же власти Ятманов — человек слишком отличный от нашей культуры, смешивающий «революционность» с «фельдфебелевщиной». Вообще же настроение тупое, гадкое и как будто близкое к полному отчаянию. Немцы остановлены, Совет (правительство) поехал в Москву, но, увы, здесь остались не только Луначарский, с которым все же можно говорить на человеческом языке, но и все страшилы: Троцкий (что за комедия с его отставкой?), Урицкий, Зиновьев, Менжинский, они образовывают уже официальную «Петроградскую коммуну», однако это никого не трогает, ибо никто не хочет верить, что это надолго. Ходят, впрочем, слухи, что взят Гельсингфорс, и, несмотря на путаницу в газетах, мне кажется, что Одесса накануне оккупации. О далеком Востоке — пустые догадки.

Инцидент с Зубовым тоже кончился очень печально. Оказывается, его действительно арестовали за принадлежность к заговору Михаила Александровича, с которым он вообще виделся всего один раз в жизни. Свою фразу об эвакуации он действительно произнес, но не перед всем собранием, а среди некоторых только его членов, которые и донесли на него. В Смольный он был доставлен вместе с великим князем, и здесь они были подвергнуты крайне грубому и злобному допросу Урицкого, заявившему Зубову, что он всегда был невысокого мнения о Романовых, и затем издевался над тем, что тот по-прежнему поддерживает великого князя Михаила Александровича. Но в присутствии прибывших народных комиссаров тон его изменился, сами же комиссары обращались с арестованными очень любезно. Луначарский даже взял на себя часть вины Зубова, заявив, что то есть официальная точка зрения комиссариата на эвакуацию. Тем не менее, М.А. отправился в Пермь, а Зубов выслан за пределы Петроградской губернии. Причем Луначарский опять для его иммунитета сочинил ему какое-то поручение в Москве и снабдил его мандатом. Сам Зубов был днем до моего прихода в комиссии и все это рассказал, видимо захлебываясь от наслаждения.