Сальваторе Адамо - Воспоминание о счастье, тоже счастье…

• Название: Воспоминание о счастье, тоже счастье…
• Автор: Сальваторе Адамо
• Жанр: Современная проза

Первый роман, вышедший из-под пера Адамо. Проникновенная история, больше похожая на тихий напев о чем-то глубоко личном. Напев тот звучит в краю равнин, но в кругу людей, помнящих о горячем солнце родной Сицилии, откуда родом и Сальваторе Адамо и его Жюльен, чьи предки в поисках лучшей доли некогда перебрались в страну угольных копей и туманов.

Этот плутоватый, шутовской, сентиментальный, полный ностальгии роман, как и его автор, пытаются упрятать в раскатах хриплого хохота свою легко ранимую и чувствительную душу…

Книга на русском языке не издавалась, перевод специально для Флибусты.

---

Пересекаем крытый похожими на клочковатые стариковские бороды кронами парк и останавливаемся перед небольшим, сплошь увитым плющом домиком. Психиатр просит нас обождать. Ладони мои со страху вспотели и замёрзли. Вышла Мишель одна, но знаком дала понять, чтобы мы обошли павильон.

Там, внутри, она. Волосы, в сравнении с фото, отрасли и лоб наполовину укрыт белобрысой чёлкой. Похудевшие щёки придают облику решимость зека, …но это она. Потерявшаяся из виду, но вновь обретённая, прекрасная моя. На выстланном плитами дворике серьёзно и прилежно играет в классики, невнятно бормоча какие-то, внезапно всплывшие в памяти из того далёкого, нежного, детства считалки.

Она ощутила наше присутствие и остановилась. Ко мне был обращён удивлённый, но не признающий взгляд. Я не шевелился, докторша ещё по дороге сюда резких движений советовала не делать. Девушка приблизилась ко мне и улыбнулась так, как когда-то Чарли Чаплин в Огнях города отвечал на улыбку молодой героини, оплатив спасшую ей жизнь операцию, но та — Виржиния Шеррилл ту роль исполняла — узнала, что он нищий, а не принц, о котором мечтала. Она смерила меня с головы до пят и в глазах её, в нескольких сантиметрах от моих, увидел я огонёк искренней радости, подёрнутой вуалью бездонной печали. Пальчики её ласково скользнули по моей щеке и остановились на моих губах. За молчанием, вечностью показавшимся, последовали её слова: «С днём лоздения», и вернулась она к своим квадратикам.

Розарио, докторша и я, мы посмотрели друг на друга, не говоря ни слова. Молодой психиатр сделал грациозный разворот, и мы поняли, что для первого раза этого более чем достаточно. На лице моём замер протест, но настаивать я не стал.

Возвращаемся в регистратуру, я подтверждаю, что это действительно Шарли Эрман, родившаяся 20 марта 1960 года в Лаетем-Сен-Мартин, где и поныне её мать проживает, и оставляю им телефон мадам Эрман.

Уже в машине Розарио спросил, знаю ли я, чего хотела она сказать. Я ответил, мол не осмелился поверить, что она поздравила меня с днём рождения, апрель же на дворе. А сам потрясён был догадкой, что запоздалое то поздравление оставалось для неё единственной ниточкой, связующей с затерявшимся прошлым, с музыкой: мы снова оказались как прежде вместе — я, она и её музыка. И я готов снова выступать единым фронтом.

Через открытую дверь кабинета, расположенного в самом дальнем конце коридора и поперёк его, так что сливались они в букву Т, рассматривал я в задумчивости клепсидру[20] семейства Легэ на другой оконечности долгой перспективы, открывавшей мне вид на вход и возможных визитёров. Только вот утром тем не было в мыслях у меня и намёка на радушие; мой разум заполняла невинно зародившаяся с лепетом Шарли надежда. Не заметил, стало быть, я и того, что за мной подсматривает Франсуаз. Из-под тишка. Глаза, лоб и клок её волос во втором из четырёх, чередовавшихся по длине коридора дверных проёмов составляют часть визуального моего поля. Голос её, слащавый, но и инквизиторский, возвращает меня на землю.

— Жюльен! Где же он, мой Жюльен? О чём это он думает, мой Жюльен?

И приближается, и уже облокачивается в моём дверном проёме, но не проходит его, что само по себе ново, поскольку обычно, без жеманства, одаривает поцелуем, и я соглашаюсь, обрывая тем самым возможное, само по себе обременительное вторжение.

— О чём думаю? — повторяю, словно застуканный на адюльтере.

Ох, уж эти женщины, ох уж эти их антенны — реагируют даже на цвет небес, на интонацию, на едва различимую суету глаз, что и случилось тем утром со мной. Но я не ответил, а она не настояла.

В половине первого за мной зашёл Розарио.

— Пока — бросил я Франсуаз, минуя её кабинет.

— Ты не обедаешь со мной?

— Несколько дней назад приехала с Сицилии одна из моих кузин, просится в гости.

— А до выходных это подождать не может?

— Она проездом, должна ехать дальше, в Англию, там тоже родственники. Отец твой отпустил меня до трёх часов.

— Отпустил, так отпустил. Не вошло бы это в привычку, — добавляет властно, чего в ней раньше не замечалось.

На въезде в Манаж, где находится центр психиатрии Святого Бернара (святые в округе весьма востребованы), тормозим у цветочника: «Небольшой букетик, пожалуйста», — покупаю Шарли анютины глазки, она обожала их неброскую красоту. Двигаемся вдоль ржавого цвета стены, целиком и полностью заслонявшей собой находившееся за ней учреждение, пока не упирается та в фасад одного из боковых корпусов. Огибаем цветистые клумбы, слегка сглаживавшие чувство тюремного гнета со стороны крепости, крашенной в тот же пламенно охряный цвет, что и непреодолимая её ограда. Приветствуем пару пасущихся в загоне ланей и попадаем на центральную аллею, бегущую к главному входу. Прошу Розарио обождать меня в машине. Осмелюсь уточнить, это мятая, серого цвета Пежо 403, ведаю — она его ничуть не смущает.

Дежурная в регистратуре подсказывает, что Шарли в парке и, знающего маршрут, оставляет меня следовать туда одного.

Вижу её издали — в белом платье, с зонтиком от солнца в руках сидит на скамье под цветущей вишней. Будь я Ренуаром, тут же принялся зарисовывать сей шедевр, но у меня и Поляроида-то паршивого, чтобы увековечишь этот старомодный и хрупкий, полный поэзии образ, с собой нет.

Она, заметив меня, улыбается с прежней, как и некогда нежностью, и я понимаю, что улыбка с трудом пробивается сквозь переполнявший её, вызванный прописанными пилюлями дурман.

Протягиваю фиалки, а она, едва взглянув на них, хватает букет, бросает оземь, топчет его и убегает. Выкрикиваю её имя — спохватывается, застывает на месте, оборачивается, бросает в мою сторону взгляд и, почти без паузы, вновь бежит к своему корпусу. Провожаю её взглядом, беспомощным и отчаявшимся.

Возвращаюсь к поджидавшему меня в машине Розарио. Тот преспокойненько листает досье «Потрошителя», сличая показания подозреваемых и ранжируя их шансы на невиновность в сей день. Приглашаю его пройтись до кафетерия, в котором не продохнуть от явившихся в гости и постояльцев из клиники, тем самым, давая время Шарли вернуть себе безмятежность маленькой девочки, выряженную зачем-то, без всякого её на то ведома, во взрослое платье.

Едва мы присели, как некий малый лет тридцати, или около того, протянул в нашу сторону скрюченную руку. Смотрел он куда-то поверх наших голов и пулял в нас, как из пулемёта такие слова: «Бездействие — бездействие — бездействие — норма — норма — норма». И затем ушёл. Несколько минут спустя пришел, видимо, черёд улыбчивого Квазимодо, вознаградившего нас каскадом подмигиваний, похлопыванием по плечу и кисловатым возгласом: «Всё будет хорошо»! «Ну, да, спасибо» — отвечаю ему. Смотрим мы с Розарио вокруг с недоверием жалостно, сознавая надобность срочного исхода Шарли из этого мирка, в котором всяк ожидает своего Годо. Чувствую, что готов впасть в детство, лишь бы быть понятым моей школьницей, заблудшей в мир взрослых.

Возвращаюсь в приёмный покой. Провожая меня к Шарли, дежурная рассказывает о приходившей утром матери её. Мадам Эрман пыталась помочь, без особого, правда, успеха что-то там ей вспомнить. Единственным, вырвавшимся из уст теребившей подол собственного платья шалуньи словом, стало застенчивое «мама». Не имея сил справиться с собой во время той сюрреалистичной очной ставкой, мать её ретировалась уже несколько минут спустя.

Мы проследовали вдоль жёлтой линии, ведущей от корпуса неврологии к бункеру с бронированной дверью. Сопровождавшая меня сестра набрала нечто вроде кода Сезама и мы очутились в коридоре, где разгуливали призраки молодых женщин с дикими глазами, устремлявшимися на меня при моём с ними сближении. Чувствовал я себя весьма стеснительно.

Одна из них подошла ко мне с улыбкою, словно две близняшки похожею на ту, которой получасом раньше, с тем же безразличием одарила меня Шарли. Она склонилась передо мной, что-то вроде бы сорвала, протянула мне пустую руку и сказала: «Это тебе». Сопровождавшая меня медсестра встала между нами.

— Оставь мсье в покое, не утомляй его своими глупостями.

Девушка продолжала, настойчиво глядя мне в глаза:

— Ты отказываешься от них? А я собрала их для тебя.

Не совсем уверенно, но я всё же протянул к ней руку и схватил предполагаемую розу; казалось мне тогда, что то была роза. Живущая на полном пансионе цветочница добавила: «Красивая, правда? Не теряй!»

Храню её по сей день и часто спрашиваю себя, а не разыгрывала ли нас та, кого принимали мы за полоумную, вызов бросая из своего, превосходящего наш разума. Я-то подыгрывал и в глазах её идиотом не представал, а может и… Чего она ждала от меня? Соответствовал ли я себе самому, внешнему? Не решила ли потом: чокнутый ведь он — цветок взял, которого на самом деле не было, я же взял его? Может, следовало ситуацию ту оценивать мне по примеру верных последователей Декарта, что есть мочи кричавших при виде всем набившей оскомину отсебятины типа восьмерки лошадей, караваном выходившую из-за одинокого кактуса: «Вот! Перед вами феномен искажения, то бишь сжатия пространственно-временного континуума!» Я же, смеюсь ли, плачу ли при том, остаюсь таки хорошим зрителем.