Игорь Долгополов - Мастера и шедевры. Том 2

• Название: Мастера и шедевры. Том 2
• Автор: Игорь Долгополов
• Издательство: Изобразительное искусство
• Жанр: Прочая справочная литература
• Год: 1987

Во втором томе издания «Мастера и шедевры» заслуженного деятеля искусств РСФСР И. В. Долгополова рассказывается о выдающихся мастерах отечественного изобразительного искусства, художниках Андрее Рублеве, Александре Иванове, Федотове, Перове, Сурикове, Репине, Валентине Серове и других. В увлекательных и талантливых новеллах читатель ознакомится с их творческой судьбой.

Издание рассчитано на самого массового читателя. В книге около 300 цветных и черно-белых репродукций.

---

Вглядитесь в «Водоем», и вы заметите еле уловимое внутреннее движение в перламутровые колеры — бледно-розовые, сиреневые, голубые, присущие рублевской «Троице».

Язык живописи Борисова-Мусатова твердый, изящный.

Рисунок, строгость, монументальность композиции говорят о незаурядном таланте этого рано ушедшего художника.

… Всего три года отделяют нас от 1905 года, когда Валентин Серов напишет свой страшный этюд «Солдатушки, бравы ребятушки…»

Он же в 1905 году создаст еще один шедевр — «Портрет Ермоловой», в котором сквозь строгую классичность исполнения так явно ощутим дух общественного протеста.

Великая актриса словно застыла в глубоком трауре.

Черное строгое платье. Скорбное лицо.

Твердо сомкнуты молчащие руки… Но холст говорит.

И всякий, кто умеет слушать музыку живописи, поймет: полотно звучит как реквием…

В том же году Сергей Иванов пишет зловещий «Расстрел». Художественный мир России содрогнулся от кровавых январских событий пятого года.

Даже интимный Мстислав Добужинский создает потрясающий лист — «Октябрьская идиллия», в котором изображает залитую кровью стену с наклеенным октябрьским манифестом 1905 года и треповским приказом. На пустынном тротуаре и булыжной мостовой брызги крови, брошенная детская кукла, чьи-то очки, галоши — следы разгона, убийства, насилия.

1905 год. Наступила последняя осень Борисова-Мусатова. Он рассказывает в октябре Александру Бенуа:

Призраки.

«Теперь я сижу в Тарусе. В глуши. На пустынном берегу Оки. И отрезан от всего мира. Живу в мире грез и фантазий среди березовых рощ, задремавших в глубоком сне осенних туманов. Уже давно я слышал крик журавлей. Они пролетели куда-то на юг, бесконечными рядами в виде треугольников. Крик их наполнил эти леса мелодией грусти старинной, которую я когда-то знал. Крик их замер, и только белка рыжая нарушает кружевные сновидения березовых рощ. Вы думаете, я скучаю. Нет, у меня времени не хватает каждый день. Хоть я сижу дома… Я создал себе свою жизнь. Как-то странно — такая тишина среди всеобщего смятения. Какие-то слухи долетают до меня. Какие-то дороги забастовали. Какие-то надежды, какие-то ужасы. Нет ни писем, ни газет. Одни догадки… Одни слухи… Как странно. Давно ли я был в Москве, в столице Российской Империи, и скоро вновь буду в ней, но уже в столице Российской республики. Как в сказке. Заснул. Проснулся. Пришло мгновение ока. А между тем уже сто лет пролетело. Повсюду жизнь. Повсюду свободные граждане…»

И вот снова встает образ светлого, честного, тяжело больного, но чистого душой художника. Многого он не понимал. Но приветствовал свет, свободу.

Вскоре, к концу октября, он умер. Не стало одного из самых лирически чистых художников России.

Борисов-Мусатов в последние годы жизни стоял на пороге нового. Он умолк, не сказав всего того, чем была полна его душа живописца. Вдумаемся еще раз в слова, сказанные Николаем Ге об искусстве, и вспомним еще один пример трудного счастья быть истинным художником…

Снова Таруса. Глубокая тишина царит у памятника Борисову-Мусатову. Он хотел, чтобы его могила была на крутом берегу Оки. Его желание свершилось.

Березовое, голубое, трепещущее крыло русской природы будто прикрывает, охраняет фигурку спящего подростка. Какие незлые демоны нашей земли витают в воздухе этого последнего пристанища поэта.

Негромка, душевна, прозрачна, тиха муза художника.

Судьба его неповторимо печальна.

Осенний мотив (Дама в лиловом)

Коварный рок сделал все, чтобы кисти Борисова-Мусатова не коснулись холста.

Но могучий дух мастера поборол немощную плоть, и мы сегодня, очарованные до слез его искусством, забываем о всех сложностях биографии живописца, о его недуге, о горестных семейных потерях.

Мы ощущаем на его полотнах ликующий мир русской природы, видим красивых и немного грустных женщин, одетых в старинные одежды.

Дышим воздухом давно ушедших лет.

И, однако, лучшие холсты мастера вошли в пантеон русской классики, и его «Водоем» — поистине шедевр, жемчужина русской школы живописи.

Немного сказал мастер, но в тех произведениях, которые дошли до нас, звучит чистая, робкая, но и твердая душа художника, влюбленного в жизнь, тоскующая, жаждущая прекрасного. И это ощущение сферы красоты, в которую мы попадаем, любуясь полотнами художника, не покидает нас.

Как нам сегодня, глядя на нескладные а порою просто уродливые изображения огрубленных, оболваненных людей, созданных ныне западными модернистами, не поражаться певучим линиям, серебристому тону, очаровательному колориту, а главное, пронзительной человечьей лиричности картин Виктора Борисова-Мусатова.

Как весенний ветер, несущий свежесть и прохладу, юное желание творить, действовать, желать рождают в нас на первый взгляд статичные, сдержанные, порою задумчивые картины живописца.

Предгрозовой покой разлит в поздних полотнах Борисова-Мусатова. Так бывает в природе, когда вдруг в небе громоздятся сизые тучи, глухо грохочет гром, полыхают алые зарницы.

Земля, томясь и притихнув, будто ожидает пришествия бури.

Светит солнце, невыносимо жгуче горят краски пейзажа.

Листья деревьев, поверхность вод, словно оцепенев, застыли. Вот-вот рухнет призрачное затишье…

Этот миг ожидания, предчувствия грозы наполняет картины, написанные мастером в последние годы жизни.

Незаметно может исчезнуть зыбкое безмолвие. Могучий вихрь пронесется над сонными парками, застылыми прудами, багровым заревом блеснет в окнах белоколонных усадеб и закружит, сомнет немую тишину старых поместий. Этот исход никогда не изображен Борисовым-Мусатовым. Сюжеты последних его холстов внешне безмятежны и вовсе лишены трагизма.

Но такова таинственная логика большого искусства — художник задолго ощущает грядущие перемены, его душа бывает порою потрясена, и мастер тогда немедля отражает это в своих творениях, волнуя нас своим неброским, глубоко потаенным, сокровенным чувством…

Таруса… Скользят, скользят голубые мягкие кружевные тени веток берез, вторя этому магическому движению, бегут серебристые перистые облака над Окой, высоко в небе парит сокол.

Его мерные круги, неспешные, величавые, как бы еще раз напоминают нам о неустанной жизни природы.

Немногим художникам удавалось почувствовать хотя бы мгновение этого исторического неумолимого движения, полного тайной, истинной красоты.

Не все дни, часы и годы жизни нашей планеты — праздник…

Бывали грустные страницы в ее летописи.

Но увидеть даже в печали своеобразие отрезка времени, в которое тебе досталось жить, — большое счастье творца, который всего себя отдал людям.

В огромном симфоническом оркестре русского искусства звучат разные мелодии. Среди тихих, душевных, гармоничных мотивов нашей Родины слышен голос музы Борисова-Мусатова — чарующий, нежный, трогательно-лирический.

ФИЛИПП МАЛЯВИН

Белый зимний лес безмолвен.

Мороз. В синих сугробах стынут березы. Скрипит наст.

Спешит, спешит маленький Филипка. Надо поспеть домой к обеду. Не поспеешь — будут ругать.

Ветви елей, опушенные белым мехом, бьют по щекам, мешают идти. Шагать трудно, валенки, как пудовые, одеревенели от снега.

В руках малыша — охапка замысловатых веток, узловатых, кряжистых корневищ.

Мальчишка, несмотря на восьмилетний возраст, — искусный резчик. Филипка целыми днями усердно мастерит занятные фигурки зверей, человечков, птиц.

Через много-много лет, став всемирно известным живописцем, Филипп Андреевич Малявин любил вспоминать детство:

«Долгое время я никак не мог решить, быть ли мне живописцем или резчиком, и это меня очень удручало. Смотрел всегда с ужасом на годы — вот будет мне семь, восемь. До десяти я представить себе не мог, до того это уже старость, и мне казались люди после десяти лет уже пожилыми. Я только одного боялся, как бы мне не потерять времени, и бегал, собирал угли в золе и рисовал везде — на стенках, на колесах, на воротах и даже на золе. Обращался к мужикам, чтобы они мне показали, как нужно рисовать, и с успехом пользовался их советами».

Неуловимый свет струился откуда-то сверху, оттуда, где сквозь черную путаницу ветвей сверкает васильковое небо. Иней слепит глаза.

Филипка спешит, вот и замерзший ручей, корявые ветлы, а дальше село, колокольня.

Семья садится за стол.

Во главе сам Андрей Малявин и законная жена его Домна Климова — государственные крестьяне из села Казанки Логачевской волости Самарской губернии, и многочисленные чада и домочадцы, среди которых и Филипка.

Через полвека с лишком судьба забросит русского художника Малявина в шведский город Мальме.