Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории

• Название: Жена Гоголя и другие истории
• Автор: Томмазо Ландольфи
• Издательство: Аграф
• Жанр: Современная проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-7784-0053-5

Творчество Томмазо Ландольфи (1908—1979), которого критика единодушно выделяет как одну из ключевых фигур мировой литературы XX века, тонкого мастера психологического рассказа, великолепного эссеиста, переводчика Пушкина и Тютчева, Гоголя и Достоевского, Лескова и Бунина, отражает духовную драму европейской интеллигенции, драму неверия в смысл жизни и осмысленность мироустройства.

Роман, повести, рассказы и пьеса разных лет, включенные в однотомник, представляют читателю богатую палитру мастера.

---

— Что же это был за шум? — снова спросила хозяйка.

— Э-э, такой, знаете ли, шум... (Что же, черт подери, ей сказать? Ведь не объяснишь, что именно он слышал...) Такой шум, будто от корзины с улитками.

— Что-что?

— Я говорю: корзина с улитками. Чего же тут странного? Хотя странное, пожалуй, есть... но только не в моем сравнении, — возразил Риккардо, слегка задетый.

— Корзина с улитками!

До чего тупой народ. Ну погоди, сейчас я и вовсе тебе психом покажусь!

— Ладно, сударыня, не будем больше об этом. Позвольте, я посмотрю здесь? И там, у окна? Может, там что-нибудь дребезжит на ветру...

— Да смотрите, смотрите на здоровье. Только у меня... нет у меня никаких улиток. И корзин тоже нет. У меня действительно ничего нет, профессор, честное слово! — бормотала перепуганная соседка.

Риккардо принялся за поиски, но так и не нашел того, что искал, или чего-нибудь, что бы приблизило его к тому, что он искал. «Бог с ним, — сказал он себе, — звук доносится не отсюда. Но ведь откуда-то он доносится! Поищем этажом выше, потом этажом ниже. Везде поглядим. Рано или поздно мы его обязательно найдем».

Этажом выше жил калабриец. Он был не особо любезен, к тому же не знал Риккардо в лицо. Едва разобрав, в чем дело, и уяснив, что речь идет о корзине с улитками, он не пожелал больше ничего слышать и не выставил Риккардо за дверь только потому, что с самого начала не пустил его на порог.

— Сударь мой, — заявил он, не церемонясь, — нет тут никаких корзин. Здесь живут нормальные люди.

— Но как же так? Разве вы не слышали ночью?..

— Ночью мы спим, а днем, между прочим, работаем, — отрезал калабриец и захлопнул дверь.

Этажом ниже, сколько Риккардо ни звонил, сколько ни барабанил, никто ему не открыл. Тогда он решил приостановить дальнейшие расследования и прийти еще раз вечером, когда труженики наверняка вернутся домой. Он уже не сомневался, что источник шума находится именно там (кстати, сейчас звук пропал — возможно, его просто не было слышно за дневным шумом). Когда же вечером Риккардо вновь спустился к соседям и ему открыли, то повторилась старая история: никто ничего не слыхал, а упоминание о корзине с улитками почему-то привело всех чуть ли не в ужас. Меж тем стемнело, и для Риккардо настала ночь еще более тягостная, чем предыдущая: едва воцарились тишина и долгожданный плодоносный покой, как неотвратимо прорезалось уже привычное дребезжание. А наутро бледная заря высветила землистое лицо человека, оцепеневшего от ярости и смятения.

Вряд ли стоит досконально описывать подробности этой грустной истории. Риккардо сделал все, что было в человеческих силах: советовался с привратником и управляющим, ходил к соседям, умолял и даже добился их участливого, но граничащего с недоумением сочувствия. Он перепробовал все возможные и невозможные средства, все проверил и обшарил: тщетно. Шли дни, недели, месяцы, а корзина с улитками оставалась на прежнем месте — звук неискоренимый, неуловимый, как тьма. Ночи превратились для Риккардо в нескончаемые кошмары, а дни были отравлены их ожиданием. Порой в голову ему приходила безумная мысль: продырявить стену, переворошить ее внутренность, забраться вон туда... туда... Куда же, наконец?! Совершенно обессилев, но все еще на что-то надеясь, Риккардо твердил про себя: а что, если сегодня вечером, вернувшись домой, я не услышу этого шума и все окажется страшным сном?.. Мечты поэта, бредовые фантазии. И вот как-то ночью Риккардо задал себе неожиданный вопрос:

— А может быть, шум рождается не снаружи, а внутри меня? Ведь звучало же в ушах Руссо — он сам писал — журчание воды или чего-то там еще, сопровождавшее его всюду, куда бы он ни пошел. Его изначальный звук. Вдруг и у меня внутри корзина с улитками? Или просто одни улитки, ну, в смысле, их звук? — И Риккардо рассмеялся, потому что вспомнил, что «улиткой» называется часть среднего уха.

Предположение само по себе вполне резонное. Но важно другое: Риккардо произнес его вслух, несмотря на то что был совершенно один. А смех его проскрежетал пронзительно и зловеще. Затем он снова обратился к себе — все так же, вслух:

— Улитки, впрочем, могут у меня находиться и в другой части тела: например, где-нибудь в области сердца или печени. — А потом добавил: — Что ж, вполне вероятно, я сам не что иное, как корзина с улитками. Всего лишь корзина с улитками.

Не знаю, что уж он там себе на это ответил и каким образом справился со своей незадачей. И справился ли вообще. Собственно говоря, не представляю, как он мог с ней справиться, потому что он и ныне там. И звук его тоже. А может, они слились воедино. (Надо было попросту сменить квартиру, но Риккардо и слышать об этом не желал. Должно быть, боялся перенести своих улиток на новое место.)

В довершение сказанного: мне доподлинно известно, что один наш общий приятель, долго не видевший Риккардо, позвонил ему как-то по телефону и, осведомившись, кто говорит, получил ответ: «Корзина с улитками».

А все-таки... а все-таки, положа руку на сердце, лично я ничего странного во всей этой истории не вижу: очень даже может быть, что Риккардо прав и что все мы не более чем корзины с улитками.

 

Перевод М. Ивановой-Аннинской

ВЗБУНТОВАВШИЕСЯ СЛОВА

Поутру, встав с постели, я, как всегда, отправился чистить зубы.

Выдавив на щетку червячка сантиметра в полтора, засунул щетку в рот и принялся старательно тереть. Затем, с пеной во рту, набрал воды из-под крана. В общем, все происходило, как обычно.

Прополоскав рот, я сплюнул. И тут вместо тошнотворной мутной жижи наружу вылились слова. Как бы объяснить?.. Это были обыкновенные слова, только живые. Они сразу же закопошились в раковине — хорошо еще, что там было пусто. Одно из них, поскользнувшись, едва не провалилось в сток, но вовремя спохватилось и уцелело. Слова были юркие, проворные, хотя и с чудинкой: они возились, точно крольчата в клетке или выдры на речных порогах. Потом им вздумалось забраться на зеркало. Собственно, не на само зеркало, а на полочку под ним, с чем они, не знаю уж как, отлично справились. Тогда я обнаружил, что они еще и разговаривают. Вернее, они верещали тонюсенькими голосками, но недостаточно громко для моих ушей. Слова устроили на полочке настоящий балаган: плясали, паясничали, отвешивали поклоны, будто на сцене, а затем стали делать мне знаки, из чего я заключил, что они желают со мной беседовать. Склонившись к ним и напрягая слух, я сумел-таки кое-что разобрать и, более того, вглядевшись, узнал кое-кого из них. По правде говоря, следовало бы сказать не «узнал», а «выделил» или «прочел», потому как о некоторых я едва имел представление; во всяком случае, там было слово Велеречие, и Глянцевание, а еще Казначейство и Молоток и многие другие.

— Мы — слова, — заявило Велеречие, которое, судя по всему, у них верховодило.

— Вижу, — отвечал я.

— Мы слова, а ты — один из этих.

— Каких — «этих»?

— Один из этих, которые крутят и вертят нами, как им заблагорассудится. Поэтому ты обязан восстановить справедливость. Когда вокруг сплошные перемены, передряги и тому подобные «пере», нелепо было бы нам отставать. С другой стороны, представить все наши требования разом мы не можем: наверняка, останемся ни с чем. Так что по порядку. Короче говоря, мы требуем перераспределения.

— Какого еще перераспределения, дурачки?

— Для начала — хотя бы значений. Каждое из нас ведь что-нибудь обозначает, верно?

— Пожалуй, что бы там ни говорили всякие романисты и журналисты.

— Ну так вот, слушай. Я, например, называюсь Велеречие. А что это значит?

— Это что-то такое... относящееся к манере выражаться.

— Правильно, но ты это знал раньше. А если бы не знал?

— Что за глупый вопрос?

— Видишь ли, я действительно обозначаю то, что ты сказал. А по-твоему, это справедливо? Почему бы мне не обозначать что-нибудь относящееся к ручейку? Во всяком случае, нечто струящееся?

— С какой это стати?

— Да ты только вслушайся: Ве-ле-ре-чие! Уши у тебя, что ли, заложило?

— Хм. Во-первых, может быть, тебя вовсе нет. Вот Велеречивость я знаю, еще бывает Велеречивый, Велеречиво... Что же до тебя... Если ты и существуешь, то употребляешься крайне редко, так что нечего тут ныть.

— Нет, существую, еще как существую! А коль редко употребляюсь, так это ничего не значит.

— А ну-ка, — вскинулось другое слово, — я вот Мицца. Что это, по-твоему, значит?

— Почем я знаю?

— Ну, даешь! При том, что ты один из этих... Впрочем, так даже лучше. Ты вот что скажи: приблизительно, на первый взгляд, что я, по твоему мнению, могла бы значить?

— Даже не знаю... Может быть, что-то вроде пирога?

— Да ни в жизнь! При чем здесь пицца? Ты не ищи, на что это похоже, а то мы так далеко не уедем. Взгляни на меня просто, без всяких там сравнений. Вот так глянул — и сразу говори, что я такое.

— Тогда ты, надо думать, палатка или шатер какой-нибудь.