Станислав Китайский - Повесть "Спеши строить дом"

• Название: Повесть "Спеши строить дом"
• Автор: Станислав Китайский
• Издательство: Восточно-Сибирское книжное издательство
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1985

В сборник вошли уже известные и новые произведения иркутского писателя("В начале жатвы.", "Спеши строить дом.", "Рупь делов.", "Собачья школа", "Ягодка", "Такая вот картина", "Когда же ты вернешься?", "Утро этого дня"), которого привлекают вечные и злободневные морально-этические вопросы, часто ускользающие в обыденной жизни от нашего внимания.

---

И хотя Владимир Антонович произнес все это с запальчивым оптимизмом, у костра на некоторое время установилась понятная всем пауза — минута молчания, хоть SOS радируй.

— Молодежь, молодежь... — нарушил тишину эксперт. — Не нравится мне эта молодежь! Иждивенцы-потребленцы. А уж гонору, а запросов! Черт знает что.

— А что тут плохого? И гонор, как вы говорите, и запросы — это не так уж скверно, это источник энергии, которой у нас нет. А ум, образованность, характер — это тоже не абы что, — возразил Владимир Антонович.— Вот Чарусов всегда посмеивался над нами, когда мы начинали, как он говорил, бочку на молодежь, катить. «Завидуете, — говорил, — злодеи». Это у него ласковое слово было — злодеи. Он умел любить молодежь и от нас требовал того же. А снижение у нее духовности, нравственный критериев, проявления мещанства — все это относил на наш счет. И потребление тоже. Только, говорил он, они потребляют вещи, то есть чуть ли не безобидные игрушки, а мы потребляли всю жизнь более ценное — энергию предшественников, не вырабатывая ее сами. Это куда хуже.

— Гораздо хуже, — поддержал его Витязев и продолжал: — Я сужу в основном, конечно, по сегодняшним солдатам. Это умные, гордые и красивые люди. Но у них иногда смещены верные ориентиры. Они понимают так, что общественная цель — это одно, это для всех, но вроде бы не для него лично. А его личная может быть совсем где-то в стороне. Отсюда — стрельба впустую. Отсюда потребительство, мещанство, карьеризм и тому подобное. Смещение цели, так сказать,

— Вы, юристы, знаете лучше нас, что преступность остается, хоть социальной почвы для нее нету, — сказал Владимир Антонович, — В чем же тут дело? Можно ли его как-то кардинально исправить? Кто мы и какова наша роль в нашей жизни? Вот о чем мы здесь думали, говорили и спорили. Я вот на сорок пятом году жизни впервые здесь осознал эти вопросы и с помощью друзей так или иначе пытался отвечать на них. Пока только на словах. Это не ответ, конечно. Ответ — это дело, действие, процесс, так сказать. Но за словами оно должно было последовать — дело. Мы здесь не дом строили. Мы... да что там? По крайней мере, мы не счеты сводить собрались.

— Жалею, что не был вместе с вами, — сказал следователь. — В этой коллекции, может, только меня и не хватало: писатель, учитель, военный — вот как раз юриста и не хватает. Я ведь тоже с тридцать седьмого. Что, хорошо выгляжу для своих лет? Профессия спортивная! — засмеялся он. — Верно, товарищ Галайда?

Эксперт ничего не ответил, только вытащил из-под живота сучок и бросил его в костер.

— Говорите, говорите, Василий Михайлович!

— Счеты здесь ни при чем. Мы сами себе такие счеты предъявили... Не мальчишки ведь. Все эти женитьбы, деньги — ерунда все. Как правильно сказал Владимир Антонович, — мы не докатились до потребительства... и энтузиастами нас уже не назовешь. Мы не звезды, говорил Чарусов, мы только траектории падающих звезд.

— Он у вас афоризмами говорил? Странные афоризмики, знаете ли... Что же, вычеркнуть нас надо, что ли? — спросил эксперт. — Ведь мы живем, делаем что-то?

— «Что-то» — усмехнулся Владимир Антонович. — В том-то и дело, что «что-то». Когда Чарусов ударялся в рассказы о своей профессии, он говорил, что писатель не имеет права на такие вот неопределенные слова — «кто-то, что-то, какой-то». Не знаешь, «кто, что, какой» — лучше промолчи. А мы делаем «что-то». А надо знать что. Об этом мы больше всего и говорили.

— Он что, этаким лектором у вас был?

— Почему — лектором? — удивился Владимир Антонович. — Он больше любил задавать вопросы, чем отвечать на них. Мы с Василием Михайловичем отвечали. Он смеялся, что это нам по профессиям положено: у солдата, говорил он, вопросов не должно быть, у него должны быть только ответы — как патроны! А учитель никогда не задаст вопроса, если не знает на него ответа. Это верно, и мы не обижались. Цель же ученого и писателя, говорил он, заключается не в том, Чтобы дать правильные ответы на насущные вопросы действительности, это, дескать, желательно, но вовсе не обязательно, а в том, чтобы правильно, корректно сформулировать эти вопросы.

— Ну, допустим, некоторое свое превосходство Чарусов при случае не преминет подчеркнуть, но эту слабость мы, знали за ним с детства — он всегда таким был. При этом он над собой подтрунивал чаще, чем над другим, — сказал Витязев.

— Де моритури аут бене, аут нигиль?[1]

— Да живой он, товарищ следователь. Чего его раньше времени хоронить. Я бы отшлепал его за эти шуточки. Посмотрим, как оправдываться будет.

Только теперь Владимир Антонович заметил, что разговаривают они втроем. Эксперт уже спал, уставясь неподвижным лицом в звездное небо.

Тихая лунная ночь, плотная, будто кованная из светлой латуни, вставала сразу же за костром, и Владимир Антонович мысленно согласился с Витязевым: не надо в такую ночь смерти. Господи, до чего же хорошо!

— Да, такая ночь и смерть как-то не совмещаются, — вслух сказал следователь, — вот ради такой красоты и стоит жить на земле.

— «Жить на свете не необходимо. Плавать по морям — необходимо. Сломай дом и построй корабль», —неожиданно для себя и других продекламировал Владимир Антонович.

— Красиво, — отозвался следователь. — Это тоже Чарусов? Зачем же он дом тогда строил?

— Это «Поэма о Гильгамеше», известна задолго до Гомера. «И покинув корабль, натрудивший в морях полотно, Одиссей возвратился, пространством и временем полный»!— вот это уже Гомер.

— Я не понял хода вашей мысли, Владимир Антонович, Кому не необходимо жить? И почему это пришло вам в голову?

— При виде звездного неба, Анатолий Васильевич, в голову приходят иногда мысли необыкновенные. Не все надо понимать, уважаемый товарищ следователь, кое-чему надо просто верить.

— Это не по моей части, — возразил Размыкин. — Не обучен верить. Я юрист. Для нас верить — непозволительная роскошь. Такая профессия.

— Так вот, Чарусов и говорил, что мы слишком профессионалы, чтобы быть людьми. Запишите, а то забудете.

— Черт вас побери, неужели вы тут так и философствовали целыми сутками? — проснулся вдруг эксперт.— Это же с ума можно сойти! Немудрено, что покойничек от вас удрал. Я его понимаю. Давайте спать!

И, не дожидаясь согласия, эксперт повернулся на бок и опять засопел.

— Мужественный человек Леонид Федорович! — заметил следователь. — А мы что же — не будем спать?

— Об эту пору мы только чаи начинаем гонять, — сказал Витязев. — Позвольте узнать распорядок дня на завтра.

— Первое, что мы сделаем, это выспимся как следует. Запомните и другим передайте: никто никого не будит! Машина к Кораблю подойдет не раньше десяти, а то и одиннадцати. А мы тут наведем полную инвентаризацию, чтобы узнать, не пропало ли чего. Потом подпишем документы и будем загорать. Если собака ничего не найдет, будем считать, что возбуждение дела откладывается на неопределенный срок. До тех пор, пока не будут найдены следы Чарусова.

— А если тело будет найдено? — поинтересовался Владимир Антонович.

— Тогда видно будет. Но я не думаю, что это случится.

— Нельзя ли уточнить?

— Я полагаю, что никто Чарусова не убивал. Ни вы, ни кто-либо из неизвестных нам врагов Чарусова. Если он и ушел из жизни, то только по собственному желанию.

— А труп тоже по собственному желанию дал стрекача?

— Не язви, Вова, — попросил Витязев. — Не обращайте внимания, Анатолий Васильевич. Владимир Антонович у нас вроде ежа — сплошные иголки. Чарусов утверждал, что это от неуверенности в себе.

— Вы считаете Чарусова крупным психологом.

— В известной мере — да! В известной потому, что я не психолог, для меня эта область практически белое пятно. Это не самоуничижение — это трезвая самооценка. Чарусов же, видно, изучал эту науку глубоко. Он ведь врач, хоть и недоучившийся. Понимаете, в нем постоянно чувствуется вот этот медицинский подход к человеку.

— Какой он врач? — возмутился Владимир Антонович.— Фельдшеришка несчастный. И все его шарлатанство никакого отношения к медицине не имело. В свое время за такие дела по голове не гладили.

— За какие дела? — оживился Размыкин.

— Он нас лечил тут. Вот Фульфу, — он кивнул на Витявева, — генеральский геморрой вылечил. Поэтому он его и считает профессором.

—Правда вылечил?

— Точно. Но никакого шарлатанства. Все по-медицински: свекольные ванны — ну просто садишься на тертую свеклу! — специальные гимнастические упражнения и настой чистотела, через неделю, как рукой! Не знаю, надолго ли, это другое дело, но вот пока — тьфу-тьфу! — и с бревнами вожусь, и никакой диеты, и хоть бы что. Нет, молодец Григорий! Но я не об этом. Я о том, что он каким-то образом всегда ощущал себя врачом.

— А еще в чем проявлялось его шарлатанство, Владимир Антонович?

— Да во всем. Вот кровь умел заговаривать. Нет, действительно умел. На стройке без ран — сами понимаете! Он что-то поколдует, кровь останавливается. Пихтовой живицей замажет рану, назавтра уже корочка слетит. Головную боль снимал. Поводит руками над головой — боль проходит. Я думаю, тут гипноз. Он утверждал, что нет, народная медицина, мол. Он то ли собирался писать, то ли написал уже какой-то ужасный роман о деревенской колдунье. Что-то вроде «Олеси» Куприна. Только, как он говорил, на крутом социальном фоне. Даже прообраз героини открыл нам. Это известная в нашей деревне бабка Анисья, Мы еще с Васей помним ее. Наверху жила. Она Грихе родней еще приходилась. Вообще-то интересная личность. За глаза ее в деревне никто иначе не называл, как шаманкой, а в глаза — бабуня, да бабушка Анисья, да Анисья Гавриловна! — Владимир Антонович понял, что его заносит в сторону, помолчал, но следователь слушал с интересом. — Она хорошо знала травы, настои всякие делала, но пройдоха была та еще! Никого лечить не хотела. Всем отказывала. Всех в медпункт к Александре Ивановне гнала. А если младенец заболеет, тут уж она смилостивится. Но так, чтобы ни одна душа не знала! Это в деревне-то? Вот одну травку она брала только на восходе, другую на закате, одной надо было поить в темноте, другой только на солнышке... Все теперь помешались на травах, что надо и не надо жуют. Думаю, роман у Григория получился бы интересный. Он вообще интересно писал. Я, надо сказать, придирчиво читал его: вот, думаешь, сейчас соврет, нет, глядишь, вывернется! А ведь на грани все. Правда, писал мало, поэтому даже писателем себя не считал. Писатель, говорил он, это тот, кто пишет, кто не может не писать, а я, мол, век не писал бы, если бы есть не хотелось. Вообще, личность интересная.