Роберт Натан - Портрет Дженни

• Название: Портрет Дженни
• Автор: Роберт Натан
• Издательство: Литур
• Жанр: Короткие любовные романы
• Год: 2000
• ISBN: 5-89648-046-6

Они встретились случайно, девочка и взрослый мужчина, но с этого момента судьбы их оказались связанными незримой неразрывной нитью… Прочитав эти слова, кто-то, возможно, подумает, что повесть американца Роберта Натана в духе широко известной «Лолиты» Владимира Набокова. Но нет, в этой книге, написанной, кстати, задолго до «Лолиты», события развиваются совсем иначе. Реальность и фэнтэзи так причудливо и неотделимо переплетаются в этом овеянном светлой тайной повествовании, что Р. Натана справедливо называли писателем сказочного реализма. И хотя повесть о любви, само это слово звучит в ней только раз — в самый роковой момент жизни героев…

«Эта книга глубоко тронула и пронзила меня, двадцатилетнего. И теперь, тридцать пять лет спустя, она все так же трогательна и пронзительна», — так отозвался на одно из переизданий повести известный американский писатель Рей Брэдбери.

---

Мэтьюс проводил меня до дверей.

— Я уверен, что портрет удастся продать в один из музеев, — сказал он. — И возможно, скоро. Рад, что мы повстречались с вами, Эдвин. Не сомневаюсь: этот город еще услышит ваше имя. Вы хорошо потрудились зимой, мой мальчик, и заработали себе отдых. Отличной вам погоды! Только помните: никаких пейзажей. Оставьте дюны Иствуду.

— Мне гораздо интересней рыбаки, — сказал я.

— Рыбаки? — В голосе Мэтьюса слышалось сомнение. — Н-да…

— Написать так, чтобы все дышало противоборством, — не отступал я. — Один на один с морем. Ранним утром. С рыбой, бьющейся в сетях там, под водой.

— Послушайте, Эдвин, — Мэтьюс положил мне руку на плечо, — в мире слишком много рыбы. И слишком мало женщин, на которых хочется долго-долго смотреть. — Он вздохнул. — Не забывайте этого, друг мой.

Поезд отходил в полночь, и я попросил Гэса подвезти меня до вокзала. Мы ехали по ночному городу, мимо темных глазниц опустевших до утра небоскребов, и уже не верилось, что только вчера вот здесь, рядом со мной сидела Дженни. Теперь на этом месте лежали мои вещи: в одном узле краски, кисти, холсты и складной мольберт, в другом — одежда. Букетик фиалок, уложенный в бумажный пакет, покоился в моем кармане. Цветы привяли, но еще сохранили свой тонкий аромат. И к нему примешивался еще один еле уловимый запах — запах ее волос… Или только казалось?

— Просто ты думаешь о ней, оттого и мерещится, — проговорил Гэс, когда я сказал ему об этом. — Но не теряй надежды, Мак. Кто знает, может, вы встретитесь куда раньше, чем думается. В этом мире порой случаются самые неожиданные вещи. Возьми хотя бы мой народ… — Он, конечно, не мог упустить случая сесть на своего философского конька. — Они думали, им не выбраться из Египта. Но прекрасно выбрались. А зачем? Чтобы суметь потом написать Библию. О чем тогда не могли и догадываться.

— Они и не должны были догадываться, — сказал я.

— Ты имеешь в виду: Он возвестил им. Да, но что Он возвестил? Вот что хотелось бы мне знать.

— Мне кажется. Он сказал это достаточно ясно, — заметил я.

— Но не для меня, — упрямо мотнул головой сидящий за рулем философ. — Я все еще пытаюсь это разгадать. Мне ясно одно: то была благая весть. Но хотелось бы знать больше…

В таком духе мы беседовали до самого вокзала.

Когда машина остановилась, я протянул Гэсу деньги за проезд, но он отвел мою руку.

— Не о чем говорить, Мак. Я не включал счетчика. Достаточно заработал на тебе вчера.

Мы стали прощаться.

— Осенью увидимся, — сказал я.

— Обязательно, — кивнул он. — Может, черкнешь мне открытку, а?

Перед тем как взять свои вещи, я, поколебавшись, спросил:

— Как думаешь, Гэс, Бог хочет сказать мне что-то? — Спросил как бы полушутя, но там, в глубине, мне было не до шуток.

— Я не исключил бы этого, — ответил Гэс.

— Но что?

— Откуда мне знать. Мак…

Назавтра в полдень я подъезжал к Провинстауну. Когда позади остался мост в Баурни и в окно ворвался теплый ветерок, напоенный запахами хвои и молодой листвы, я почувствовал, как в меня живительной струей вливается умиротворяющий покой лета. В Ярмуте во дворах и вдоль улиц уже распустилась сирень, а в садах Брюстера груши и сливы стояли все в цвету, будто осыпанные снежком. И наконец за холмами Труро открылся залив — сверкающий на солнце простор, синей, чем крылья синей птицы, и там вдали, на горизонте еле различимые домики Плимута.

Арне встретил меня на вокзале. У него была комната в западной части города, недалеко от верфи Фуртадо, и он повел меня туда помыться и привести себя в порядок.

Когда мы поднялись по лестнице и Арне отворил свою увешанную неистовыми картинами келью, я подошел к окну — и словно окунулся в прошлое. Все было как прежде. Так же кружились и кричали чайки над волнами, так же пахло рыбой и водорослями, а внизу, на песчаном берегу какой-то малый постукивал молотком, ремонтируя шлюпку. В гавани собралось множество рыбацких судов, и среди них красовалась шхуна «Мэри П. Гуларт». Сразу узнал я и «Бокаж», тунцелов Джона Уотингтона — взрезая волны, он шел на всех парах со стороны Труро, и пена вскипала у его носа.

Мы с Арне вышли из дому, когда солнце уже скрывалось за холмами на том берегу залива, и зажглись маяки — рубиновый свет на Вуд-Энде и белый на Пойнте. Мы двинулись к рыбацкой пристани — мимо скобяной лавки Дайера и гаража Пэйджа, мимо почты, что стоит под старыми вязами на углу маленькой площади. Туристы и отпускники еще не появлялись, видимо, ожидая устойчивого тепла, и город жил своей обычной неспешной жизнью — Провинстаун собственной персоной. Бронзоволицые рыбаки сидели, развалясь на скамейках, или прохаживались по тротуарам, переговариваясь на своем невообразимом жаргоне, где едва ли не каждое второе слово было португальским. Проплывали в ранних сумерках стайки смешливых девушек — то там, то здесь, перебрасываясь шутками с морской братией.

Мы зашли поужинать к Тэйлору, и я заказал «чаудер» — густую похлебку из рыбы, моллюсков, свинины и овощей, которую здесь готовили, как нигде. И пока мы ждали заказ, Арне выкладывал мне местные новости. Разумеется, прежде всего о художниках. Про Джерри Фарнсворта, который все еще обитает в своей старой студии, про Тома Блэкмена, который снова ведет в колледже класс гравюры, и прочее в том же духе. Ну, а я, естественно, рассказал Арне о портрете. Услышав, что Мэтьюс надеется продать картину в один из музеев, приятель мой пришел в ужас.

— Неужели ты позволишь, Эд? — загрохотал он. — В музей?! Это же смерть для художника!

— А что ты скажешь об Инессе или Чейзе? — пробовал возразить я.

— Они мертвы! — Тон Арне был непререкаем. — Их время прошло, и со всем этим покончено.

— Я так не думаю.

— Да что с тобой, Эд? — Во взгляде Арне читалось что-то вроде сочувствия. — Прошлое осталось позади, оно больше не существует! Или тебе это не ясно?

— И однако существует Рембрандт, — сказал я. — И Ван Гог. И с ними отнюдь не покончено… Прошлое не позади нас, Арне, — оно вокруг нас. Не знаю, как ты, но я особенно остро чувствую это здесь, на Кейп-Коде. Вглядись в эти приливы и отливы — разве они не те же, что годы и столетия назад? А рыба — разве она не так же бьется в сетях, как билась при Вашингтоне или Линкольне? — И принимаясь за еду, которую нам в этот момент принесли, я добавил, чтобы смягчить остроту дискуссии: — Честно говоря, Арне, я и сам только сейчас стал об этом задумываться.

— Художнику вредно слишком много думать, — было сказано мне в ответ. — Это мешает чувствовать цвет.

И пока не опустели наши тарелки, не утихал наш спор о тонах и контурах, линиях и символах, формах и массах. Спор такой жаркий, что старый Тэйлор даже выглянул в зал, обеспокоенный шумом.

— Говорю тебе еще раз, — кричал Арне, нервно комкая бороду, — мы должны вернуться в детство! Мы должны вернуть этому поблекшему худосочному миру первозданную яркость красок! Цвет нужен лишь для одной-единственной цели: смотреть на него! К черту умников! Не мудрствовать, а — рисовать! Как дети!

— Стало быть, ты считаешь, что детям будет понятна твоя живопись? — спросил я.

Боже, с каким презрением взглянул на меня мой приятель!

— Художника может понять только художник! — прогремел он, с такой силой потянув себя за бороду, что я стал всерьез опасаться за ее сохранность. — Вернее, попытаться понять! Ждать понимания от масс по меньшей мере наивно. — И добавил: — К тому же музеи всегда заполнены детворой.

Я с трудом сдержал улыбку. В этой восхитительной непоследовательности был весь Арне. И возражать что-либо, конечно, уже не имело смысла.

Но когда мы, поужинав, вышли на улицу и направились домой, Арне удивил меня еще больше.

— А эта девушка, с которой ты писал портрет, приедет сюда летом? — неожиданно спросил он.

— Да, — как-то бездумно вырвалось у меня. — Только не знаю, когда.

— Пожалуй, я тоже напишу ее портрет, — сделал Творческую заявку мой приятель.

Я тихо рассмеялся в темноте, представив, что это был бы за портрет. Но тут же мне стало не до смеха. Я вдруг по-новому остро ощутил, как неизмеримы пространства, простершиеся между нами. Этот воздух, которым я сейчас дышу, быть может, он ветерком гладил ее волосы — но когда, сколько лет назад? Над Провинстауном ночь, но над Гавайями сияет полдень, а где-то над Уралом уже встает завтрашнее солнце. А позавчерашнее светило — что если лучи его все так же прогревают большой плоский камень на опушке того леска? Вчера… позавчера… завтра… — что мы знаем обо всем этом?

«Я вернусь. Но не так… Вернусь, чтобы всегда быть вместе». Нет, ее последние слова не обещали скорой встречи. И наверно, зря я утвердительно ответил на вопрос Арне. Вряд ли ей успеть до конца лета, как бы она ни спешила. Но не мог же я объяснить ему это. Не мог и не хотел.