Эмилиян Станев - Будни и праздники

• Название: Будни и праздники
• Автор: Эмилиян Станев
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1987

Появление в печати рассказов этого цикла ознаменовало начало литературной деятельности Эмилияна Станева. Большинство их посвящено жизни болгарской провинции или попыткам провинциала приспособиться к столичным условиям. В них ярко отразились быт, нравы, характерные особенности земляков Станева в Елене и Тырново, в художественно трансформированном виде запечатлены действительные события, свидетелем или участником которых был сам писатель.

Лучшие из этих рассказов Станев собрал в книге «Будни и праздники» (1945), давшей название всему циклу. В настоящем издании к обычно включаемым в этот цикл рассказам добавлены еще пять: «Идеи», «Бедняцкая радость», «Через реку», «Ревность» и «Крестьянки», при жизни писателя публиковавшиеся только в периодике.

---

Ледяной ветер немилосердно хлестал их, словно желая вернуть назад. Жена от этого еще тяжелей и величавей опиралась на его руку, пряча лицо в меховой воротник пальто.

«И чего пыжится! Вот дурища!» — думал Гаржев. Ему хотелось заставить ее идти быстрее.

— Пойдем в кино, — сказала она.

Он спросил:

— Сколько мы можем истратить?

— По шестнадцати левов, не больше.

Они повернули к ближайшему кинотеатру. Долго разглядывали рекламные фотографии, строя догадки, что из себя представляет фильм, и, решив наконец, что он им не по вкусу, пошли в другое кино. Но там все билеты были проданы еще с утра. Та же история повторилась и в других местах. Напрасно Гаржев толкался возле кассы. Билеты были, но на дорогие места.

Он возвращался к жене помятый, растерянный. Обойдя все окрестные кино и потеряв надежду купить дешевые билеты, супруги направились к Борисову саду.[10]

Шли просто так, без всякой цели. Жена уже не опиралась на его руку и враждебно молчала, презрительно поджав толстые накрашенные губы.

Гаржев вышагивал рядом, и ему было противно даже смотреть в ее сторону. В голове проносился рой злых, сбивчивых мыслей. Он стискивал челюсти и думал то об отце, то — со злобой — о своей половине.

«Праздники называется, черт бы их побрал! — думал он. — Лучше б их вовсе не было. Ни к чему. Предрассудки! Лучше торчать без продыху в канцелярии и жить-поживать, не помышляя о радости. Какая там радость? Нашему брату это не по карману!»

Он шел в густой толпе прохожих, наводнивших улицу, с ненавистью глядя на лица людей, слушая их смех и громкий говор.

Смеркалось. Над темной тысячеглавой толпой зажглись фонари, тревожными сигналами побежали огни реклам. А толпа все прибывала. Супруги сошли с тротуара на мостовую.

Пронзительный рев клаксона заставил их вздрогнуть. Прямо у них за спиной оглушительно завизжали тормоза большого черного автомобиля, который уставился на них желтыми глазами-фарами и нетерпеливо подрагивал, словно громадное хищное животное.

Над шоферским местом шевельнулась шляпа-котелок. Потом выглянуло сытое красное лицо, сердито крикнуло:

— Что рот разинул? Глухой, что ли?

Человек презрительно свистнул. Сидевшая подле него дама в дорогом меховом манто расхохоталась.

Гаржев испуганно дернул жену за руку и посторонился.

Машина, зафырчав, промчалась мимо. Внутри горел свет, и супругам была видна сидевшая там компания богато одетых людей. С потолка свисала шелковая куколка-клоун. Клоун закачался, закружился и показал им язык.

— Мерзавцы! — глядя им вслед, выбранился Гаржев, бледный от злости и пережитого страха.

— Потаскухи! — добавила жена.

— Будь они прокляты! Им переехать человека — что плюнуть. Я бы их… — сказал он, сжимая свой костлявый кулак.

— Конечно, у них деньги, им все нипочем!

Он помолчал, а потом процедил сквозь зубы:

— В Чамкорию[11] едут… буржуи… развлекаются. У-у, толстобрюхие!..

Супруги погрузились в невеселые думы.

— Перепугалась? — ласково спросил он после короткого молчания.

— Немножко.

— Это нехорошо для малыша, — заключил Гаржев и взял жену под руку.

— Пойдем домой, Григор. Наше место дома. Не про нас все это, — горько сказала она и усмехнулась.

Он опустил голову, мучительно ощущая собственную беспомощность. Неприязнь к жене исчезла, уступив место чувству бесконечной близости. Он с нежностью посмотрел на нее и покорно повернул к дому.

— Вечно не хватает денег, — с тоской произнес он.

Она промолчала.

— Пойдем в наше кино, соседнее? — предложил Гаржев, желая хоть чем-то ее порадовать.

— А что там идет?

— Какая разница?!

Она согласилась.

Супруги сидели рядом в темном зале, и Гаржев, взяв руку жены в свою, с грустью следил за двигавшимися на экране тенями. Под деревянными сводами зала громыхал военный марш, а на белом полотне разрывались фугаски, вздымая в воздух столбы глины. У Гаржева от всего этого росла жалость к себе, чувство обиды и чего-то еще, что трудно было определить.

Когда сеанс кончился и они вышли на улицу, крупными хлопьями повалил снег. Благодаря белым крышам домов, белым лентам трамвайных проводов, белым хлопьям, танцевавшим в воздухе, город выглядел теперь гораздо веселее.

Купив у торговца на углу орешков, Гаржевы пошли домой.

Старый Гаржев уже поужинал и спал у себя в комнате.

В доме было тихо и грустно.

Супруг накрыли на стол, разодрали на куски половину жирной индейки. После ужина, не вытерев выпачканных, лоснящихся губ и подбородков, принялись за орехи. Долго кололи их, грызли, жевали, мирно и лениво беседуя о разных разностях.

Потом Гаржева вынула из ящика стола потрепанную тетрадку с записями расходов и карандашиком записала: «Двадцать левов — кино, четыре лева — орехи».

Муж смотрел через ее плечо на неуклюжие, кривые цифры, расползшиеся, точно мухи, по тетрадочному листу, и что-то напряженно прикидывал в уме.

Потом они легли. Вскоре она уже спала, раскрыв рот, а Гаржев лежал рядом и перебирал в памяти события истекшего дня. Он долго, кряхтя, ворочался с боку на бок, пытаясь уснуть. В мозгу теснились черный автомобиль, человек в котелке, улица, фильм. Жаркая спина жены действовала на нервы. В комнате и без того было душно, а из кухни проникал запах тушеной капусты.

«Эх, к чему это все, коль люди не хотят чтить праздники? — рассуждал Гаржев, но мысль тут же ускользала куда-то и еще долго перескакивала с одного на другое.

Неожиданно он вспомнил, что послезавтра ему снова на службу. Это его успокоило.

«Скорей бы уж и завтрашний день прошел», — подумал он и представил себе длинную неприглядную комнату, заваленные бумагами столы своих коллег. Перед глазами возник подъезд присутственного здания, коридор, лифт. Он ощутил знакомый запах бумаги и батарей парового отопления, у него отлегло от сердца, и он успокоенно вздохнул. Сон смежил веки… Лифт заключил его в свою клетку и начал медленно поднимать вверх… Выше… выше… выше…

Ревность © Перевод Л. Лихачевой

1

По-настоящему ее звали Стефана Новокиришка, но все в кооперативном доме называли ее Стражницей[12] за добровольно взятую на себя обязанность сторожа и блюстителя порядка. Она следила за чистотой лестниц, тишиной и поведением жильцов и вела постоянную борьбу со служанками. Не было дня, чтобы она с ними не поскандалила.

В ее ссохшейся головке прочно угнездилась мысль, что раз дом выстроен на месте принадлежавшего ей домика, то и распоряжаться в нем она имеет полное право. Уверенная, что без ее бдительности в доме настанет столпотворение и вообще никакой жизни не будет, Стражница испытывала безграничную ненависть ко всем жильцам и чуть ли не считала их своими квартирантами.

Семьи у нее не было. Стражница занимала выходящую на север темную в два этажа квартиру. Оттуда, с высоты третьего этажа, был виден как на ладони узкий дворик соседнего дома. Свои комнаты Стражница сдавала чиновникам, а сама устроилась в кухне, заставленной старинной мебелью и насквозь пропитанной запахами пыли, нафталина и кухонного чада. Эти напоминающие о прошлом запахи перешли из старого дома вместе с хозяйкой. Над громадной, словно речной плот, кроватью, занимавшей половину кухни, висели семейные фотографии: громадная шляпа жены почти заслоняла тщедушного робкого человечка — мужа. Сюда же, в кухню, вдова втиснула множество всяческой, давно уже ненужной домашней дребедени, скопленной за двадцать лет семейной жизни.

Летом она обычно сидела на железном балкончике, куда выносила печку с очередным варевом, и вязала вечную шерстяную фуфайку. Считая петли, она шевелила губами, выставляя три крупных, желтых, как у старой лошади, зуба. Зимой Стражница занимала свой пост у окна, и снизу можно было видеть, как ее седая голова торчит за запотевшими стеклами.

Она не бывала нигде, кроме соседних лавок, в которых, уверенная, что ее непременно обсчитают, жестоко торговалась за каждый кусочек брынзы или пакетик сахара. В свое время застройщик купил у нее участок чуть ли не за бесценок, и с тех пор вдова потеряла в людей всякую веру.

Единственно, кому она доверяла, это своим квартирантам. Незаметно для самой себя она даже по-своему привязалась к ним, а больше всего к одному нелюдимому старому холостяку, которого просто обожала. Понемногу вдова стала относиться к нему как к хозяину, советовалась с ним об уплате налогов, о воде, о починке тротуара, даже о том, как переставить мебель в той или иной комнате. Изредка она приглашала его на чашечку кофе, но ее робкие попытки установить более близкие отношения ни к чему не приводили — господин Петров всегда отказывался.

Это был унылый банковский чиновник с чахоточным лицом, лет пятидесяти. Вскоре он должен был выйти на пенсию. Вечно озабоченный своим больным желудком и обуреваемый связанными с этим страхами, он жил по часам, любил читать медицинские — журналы и чрезмерно заботился о чистоте.