Михаил Салтыков-Щедрин - Том 17. Пошехонская старина

• Название: Том 17. Пошехонская старина
• Автор: Михаил Салтыков-Щедрин
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1975

Настоящее Собрание сочинений и писем Салтыкова-Щедрина, в котором критически использованы опыт и материалы предыдущего издания, осуществляется с учетом новейших достижений советского щедриноведения. Собрание является наиболее полным из всех существующих и включает в себя все известные в настоящее время произведения писателя, как законченные, так и незавершенные.

«Пошехонская старина» — последнее произведение Салтыкова. Им закончился творческий и жизненный путь писателя. В отличие от других его вещей, оно посвящено не злободневной современности, а прошлому — жизни помещичьей семьи в усадьбе при крепостном праве. По своему материалу «Пошехонская старина» во многом восходит к воспоминаниям Салтыкова о своем детстве, прошедшем в родовом гнезде, в самый разгар крепостного права. Отсюда не только художественное, но также историческое и биографическое значение «хроники», хотя она и не является ни автобиографией, ни мемуарами писателя.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

— И как только он уехал, сейчас же Павел Борисыч сели письмо к вам писать…

— Спасибо тебе! спасибо! Ну, а насчет того…

Матушка боится произнести слово «завещание», но Настасья угадывает его.

— Это насчет завещанья, что ли? — говорит она, — уж и не знаю… Призывали они Клюквина в тот вечер, как у них с Григорьем Павлычем перепалка была, и шептались с ним в кабинете…

— Ну?

— Должно быть, про завещанье.

— Ах, кабы!

— А вы бы, сударыня, их попросили!

— Ах, что ты! Да он меня так турнет, так турнет! Вот кабы ты…

— И то заговаривала, да сама не рада была. Чуть из дома не выгнал.

— Ах, папенька, папенька! всем-то он хорош, только вот…

— А вы, сударыня, не очень себя тревожьте! Бог милостив, вдруг вздумает, возьмет да и напишет. Да неужто ж без завещания вам ничего не достанется? Не бессудная, чай, земля?

— То-то что… И земля не бессудная, да и я, и сестра Ариша — обе мы отделенные. И бумагу с нас папенька взял.

— Вы бы не давали бумаги.

— Как бы я не дала! Мне в ту пору пятнадцать лет только что минуло, и я не понимала, что и за бумага такая. А не дала бы я бумаги, он бы сказал: «Ну, и нет тебе ничего! сиди в девках!» И то обещал шестьдесят тысяч, а дал тридцать.* Пытал меня Василий Порфирыч с золовушками за это тиранить.

— Ах, грех какой!

— Да, близок локоть, да не укусишь. По крайней мере, капитал-то у старичка как велик?

— И насчет капитала они скрывают. Только и посейчас все еще копят. Нет-нет да и свезут в Совет.* Скупы они очень сделались. День ото дня скупее. Сказывал намеднись Григорья Павлыча лакей, будто около миллиона денег найдется.

— Этот откуда узнал?

— Барыня ихняя, слышь, за столом разговаривала. Григорий-то Павлыч дома не обедал, так она язык и распустила: «Верно, говорит, знаю, что у старика миллион есть!»

Слово «миллион» повергает матушку в еще бо̀льшую задумчивость. Она долгое время молча смотрит в окно и барабанит рукой по столу, но в голове у нее, очевидно, царит одно слово: «Миллион!»

— Да ты постарайся! — произносит она наконец, — просто приди к нему и скажи: «Я вас утешаю, и вы меня утешьте!»

— А что‏̀, в самом деле! и то скажу!

— Так и скажи. А уж я тебе, ежели… ну, просто озолочу! Помни мое слово! Только бы мне…

— Что вы, сударыня! разве я из интереса…

— Говорю тебе: озолочу! постарайся!

Однообразно и бесконечно тянется этот разговор, все кружась около одной и той же темы. Перерыв ему полагает лишь какое-нибудь внешнее событие: либо ключница покажется в дверях и вызовет матушку для распоряжений, либо Настасье почудится, что дедушка зевнул, и она потихоньку выплывет из комнаты, чтоб прислушаться у дверей стариковой спальни.

В три часа дедушка опять в гостиной. Мы, дети, смирно сидим на стульях около стен и ждем, что сейчас начнется игра.

— Папенька! в карточки, покуда десерт подают? — предлагает матушка.

— Довольно, — отказывается на этот раз дедушка, к великому нашему огорчению.

— Так уж вы меня, папенька, извините, я пойду, распоряжусь.

— Ступай.

Дедушка некоторое время сидит молча и зевает. Наконец обращается к нам:

— Учимся, папенька.

— Ты, Степан, в котором классе?

— Я, папенька, в старший нынче перешел; в будущем году в университет поступлю.

— Учишься-то ты хорошо, да ведешь себя плохо, озоруешь. Мать на тебя жалуется.

— Я, папенька, кажется…

— Тебе «кажется», а она, стало быть, достоверно знает, что говорит. Родителей следует почитать. Чти отца своего и матерь, сказано в заповеди. Ной-то выпивши нагой лежал, и все-таки, как Хам над ним посмеялся, так бог проклял его. И пошел от него хамов род. Которые люди от Сима и Иафета пошли, те в почете, а которые от Хама, те в пренебрежении. Вот ты и мотай себе на ус. Ну, а вы как учитесь? — обращается он к нам.

— Мы — слава богу, папенька.

— Слава богу — лучше всего, учѝтесь. А отучитесь, на службу поступите, жалованье будете получать. Не все у отца с матерью на шее висеть. Ну-тко, а в которой губернии Переславль?

— Во Владимирской, папенька.

— Два Переславля: один во Владимирской, другой — в Полтавской.

Мне хочется возразить, что в Полтавской Переяславль, но, зная, что дедушка не любит возражений, я воздерживаюсь.

— А Спассков целых три, — прибавляет дедушка, — на экзамене, поди, спросят, так надо знать. А ну-тко, Григорий, прочти: «И в духа святаго…»

Гриша читает.

— Так. А папа римский иначе читать велит: «иже от отца и сына исходящего». Вот и толкуй с ним.

Приносят десерт. Ежели лето в разгаре, то ставят целые груды ягод, фруктов, сахарного гороха, бобов и т. д. Матушка выбирает что получше и потчует дедушку; затем откладывает лакомства на особые тарелки и отсылает к Настасье. Детям дает немного, да и то преимущественно гороху и бобов.

— Вы свои! успеете полакомиться! — приговаривает матушка, раскладывая лакомство по тарелкам, и при этом непременно обделяет брата Степана.

Дедушка кушает с видимым удовольствием и от времени до времени прерывает процесс еды замечаниями вроде:

— Ягоды разные бывают. Иная и крупна, да сладости в ней нет; другая и поменьше, а сладка.

— Это как годом, — подтверждает матушка.

— То-то я и говорю. Иной раз дождей много…

И т. д.

А в заключение непременно похвалит:

— Хороши у вас фрукты. Похаять нельзя.

— А коли нравятся, так и еще бы покушали!

— Будет.

Тем не менее матушка откладывает на тарелку несколько персиков и абрикосов и уносит их в дедушкину спальню, на случай, если б старик пожелал на ночь покушать.

— А нам по персичку да по абрикосику! — шепотом завидует брат Степан. — Ну, да ведь я и слямзить сумею.

С этими словами он развязно подходит к столу, берет персик и кладет в карман. Дедушка недоумело смотрит на него, но молчит.

В начале шестого подают чай, и ежели время вёдреное, то дедушка пьет его на балконе. Гостиная выходит на запад, и старик любит понежиться на солнышке. Но в сад он, сколько мне помнится, ни разу не сходил и даже в экипаже не прогуливался. Вообще сидел сиднем, как и в Москве.

Время между чаем и ужином самое томительное. Матушка целый день провела на ногах и, видимо, устала. Поэтому, чтоб занять старика, она устраивает нечто вроде домашнего концерта. Марья Андреевна садится за старое фортепьяно и разыгрывает варьяции Черни. Гришу заставляют петь: «Я пойду-пойду косить…» Дедушка слушает благосклонно и выражает удовольствие.

— Изрядно, — хвалит он Гришу, — только зачем тужишься и губы оттопыриваешь?

— Ну, папенька, он еще молоденек. И взыскать строго нельзя, — оправдывает матушка своего любимца. — Гриша! спой еще… как это… «на пиру», что ли… помнишь?

Гриша поет:

Не дивитеся, друзья,
Что не раз
Между вас
На пиру веселом я
Призадумывался…

— Ладно, — поощряет дедушка, — выучишься — хорошо будешь петь. Вот я смолоду одного архиерейского певчего знал — так он эту же самую песню пел… ну, пел! Начнет тихо-тихо, точно за две версты, а потом шибче да шибче — и вдруг октавой как раскатится, так даже присядут все.

— Дарованье, значит, бог ему дал.

— Да, без дарованья в ихнем деле нельзя. Хошь старайся, хошь расстарайся, а коли нет дарованья — ничего не выйдет.

Репертуар домашних развлечений быстро исчерпывается. Матушка все нетерпеливее и нетерпеливее посматривает на часы, но они показывают только семь. До ужина остается еще добрых полтора часа.

— Папенька! в дурачки? — предлагает она.

— В дураки — изволь.

Дедушка садится играть с Гришей, который ласковее других и тверже знает матушкину инструкцию, как следует играть со стариком.

Наконец вожделенный час ужина настает. В залу является и отец, но он не ужинает вместе с другими, а пьет чай. Ужин представляет собою повторение обеда, начиная супом и кончая пирожным. Кушанье подается разогретое, подправленное; только дедушке к сторонке откладывается свежий кусок. Разговор ведется вяло; всем скучно, все устали, всем надоело. Даже мы, дети, чувствуем, что масса дневных пустяков начинает давить нас.

— Другие любят ужинать, — заговаривает отец, — а я так не могу.

— Мм… — отзывается дедушка и глядит на своего собеседника такими глазами, словно в первый раз его видит.

— Я говорю: иные любят ужинать… — хочет объяснить отец.

— Любят… — машинально повторяет за ним дедушка.

Бьет девять часов. Свершилось. Дедушкин день кончен.

Матушка, дождавшись, покуда старика кладут спать, и простившись с Настасьей, спешит в свою спальню. Там она наскоро раздевается и совсем разбитая бросается в постель. В сонной голове ее мелькает «миллион»; губы бессознательно лепечут: «Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его…»