Генри Джеймс - Послы

• Название: Послы
• Автор: Генри Джеймс
• Издательство: Наука, Ладомир
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-86218-295-0

Американский писатель Генри Джеймс (1843–1916) — крупнейшая фигура в литературе западного мира, один из новаторов, давших направление психологической прозе XX столетия.

Роман «Послы» (1903), который Джеймс считал своим главным творческим свершением, выходит на русском языке впервые. Читателям предстоит увлекательное путешествие в мир человеческих страстей, запутанных ситуаций, глубоких переживаний. Вместе с главным героем мы побродим по улицам туманного Лондона, погуляем по бульварам сияющего Парижа. Автор с помощью своих героев раскроет много тайн, главная из которых — тайна человеческой души.

Издание подготовили М. А. Шерешевская, А. М. Зверев.

---

— Куда как славно! — Этот переход ее очень развеселил. — Как видите, вас это все же заботит!

Он отдал должное ее умению подловить противника.

— Да, пожалуй. Я был бы рад полькам. «Да, — подумал он про себя. — Этому можно было бы порадоваться».

— Будем надеяться, что они польки. — И она поспешила вернуться к основному вопросу. — Если дочь уже вошла в возраст, мать, естественно, из него вышла. Я имею в виду возраст любви и чистых привязанностей. Скажем, девице лет двадцать — вряд ли меньше, — стало быть, матери сорок. Следственно, мать можно скинуть со счетов. Она для него слишком стара.

— Вы так полагаете? — заинтересовался Стрезер, но, подумав, стал возражать: — Вы полагаете, кто-то может быть для него слишком стар? Иной и в восемьдесят все еще молод. Хотя, — продолжал он, — кто сказал, что девице двадцать? А если ей всего десять, но она так прелестна, что составляет для Чэда львиную долю притягательности этого знакомства. Или ей только пять, а матери не больше двадцати пяти — очаровательная молодая вдова.

Мисс Гостри отдала дань этой гипотезе:

— Так она вдова?

— Я ничего не знаю. — И они снова, невзирая на полную неясность, обменялись взглядами — взглядами, пожалуй, самыми длительными на протяжении всего разговора. Им, по-видимому, необходимо было объясниться. Впрочем, нечто похожее между ними и происходило. — Я лишь чувствую, как уже докладывал вам, — чувствую, что у него есть основания.

Воображение мисс Гостри мгновенно воспарило:

— Может быть, она вовсе и не вдова?

Стрезер, по всей очевидности, отнесся к такой возможности сдержанно. Тем не менее ее не отверг:

— Да, это объясняет, почему его привязанность к ней — коль скоро она существует — остается чистой.

— Но почему все-таки? — Мисс Гостри смотрела на него таким взглядом, словно не слышала его. — Да эта женщина свободна, и никто не ставит им никаких условий?

«Наивный вопрос», — подумал Стрезер.

— О, я, пожалуй, не совсем в том смысле употребил слово «чистая», — пояснил он. — Вы хотите сказать, что такая привязанность бывает чистой — во всех смыслах, достойных этого слова, — только если женщина не свободна. Ну а для нее какой она будет? — спросил он.

— Это уже другой вопрос. — И, не услышав ничего в ответ, продолжала: — Пожалуй, вы правы. Во всяком случае, в том, что касается замысла мистера Ньюсема. Он, не сомневаюсь, все это время испытывал вас и держал в курсе своих приятельниц.

Стрезера, однако, вела уже другая мысль:

— Куда же подевалась его прямота?

— Ну, она, как говорится, борется, напрягается, утверждает себя как может. В наших силах поддержать ее в нем. Помочь ему. Только он уже и так пришел к выводу, — сказала мисс Гостри, — что вы годитесь.

— Гожусь? Для чего?

— Не для чего, а для кого. Для ces dames.[39] Он присмотрелся к вам, изучил вас, полюбил и решил, что они непременно полюбят вас тоже. Этим, дорогой мой, он делает вам большой комплимент: они, я уверена, очень разборчивы. Вы добьетесь успеха. Да-да, — заявила она весело. — Вы уже пожинаете успех!

Он заставил себя кротко выслушать ее любезности, а затем, повернувшись, отошел. В ее комнате глаз привлекало обилие прелестных вещиц, и это всегда его выручало. Но, полюбовавшись двумя-тремя безделушками, он почему-то заговорил о том, что вряд ли имело к ним отношение:

— А вы не верите в это.

— Во что?

— В такой характер их отношений. В то, что они невинные.

Она стала обороняться:

— Разве я говорю, будто что-нибудь знаю? Все возможно. Поживем — увидим.

— Увидим? — повторил он, тяжело вздохнув. — Мы и так уже достаточно видели.

— Только не я, — улыбнулась мисс Гостри.

— Вы полагаете, Билхем солгал?

— Вам надо это выяснить.

— Как? Еще что-то выяснить? — Он побелел и в отчаянии опустился на диван.

Но она оставила последнее слово за собой.

— Разве вы не для того приехали, — сказала она, стоя над ним, — чтобы все до конца выяснить?

Часть 5

X

Следующее воскресенье выдалось великолепное, Чэд Ньюсем заранее дал знать своему другу, что позаботился, где им его провести. Уже и раньше говорилось о том, что Чэд возьмет Стрезера к великому Глориани, который по воскресеньям вторую половину дня всегда проводил у себя и в чьем доме скучная публика встречалась, как правило, реже, чем в других; намерение это, однако, в силу различных непредвиденностей пока не осуществилось. Теперь же о нем вспомнили вновь при более счастливых обстоятельствах. Чэд не преминул подчеркнуть, что знаменитому скульптору принадлежит необыкновенный старый сад, которому нынешняя погода — наконец-то установилась весна, настоящая, чарующая — в высшей степени благоприятствовала; еще несколько брошенных молодым человеком намеков утвердили в Стрезере ожидание чего-то необычайного. К этому времени он, невзирая на всяческие увертюры и авантюры, беспечно пустился во все тяжкие, пестуя мысль, что, какие бы виды ему ни показывал Чэд, он по меньшей мере показывает самого себя. Правда, желательно было, чтобы он выступал не только в роли чичероне: у Стрезера все чаще складывалось впечатление — игра его юного друга, его замыслы и подспудная дипломатия нет-нет да выходили наружу, — что он спасается от неизбежности разговоров, пытаясь дать ему взятку, как наш друг мысленно это обозначил, в виде panem et circenses.[40] Стрезер по-прежнему оставался неподвластен острым ощущениям, хотя в иные мгновения не без досады на себя заключал, что виною тому вбитая с детства гадкая подозрительность к любым видам прекрасного. Время от времени он даже принимался убеждать себя — ибо это крайне его донимало, — что, не избавившись от подобного груза, он так ни в чем и не доберется до истины.

Он уже наперед знал, что, вероятно, встретит у Глориани мадам де Вионе и ее дочь; намек на такую возможность был единственным случаем, когда Чэд вновь упомянул своих знакомых, вернувшихся с юга. Но после разговора с мисс Гостри Стрезер возвел чуть ли не в священную обязанность свое нежелание что-либо о них выпытывать; что-то в самой атмосфере умолчаний Чэда — в свете того разговора — придавало его тайне в глазах Стрезера особое значение, требуя сдержанности, которой наш друг решил соответствовать. Это умолчание набрасывало на обеих некий флер — он сам не знал, то ли бережности, то ли достоинства, — и он по меньшей мере чувствовал себя как бы в присутствии — в тех пределах, в каких был туда допущен, — истинных леди и считал для себя обязательным, чтобы и они, насколько это от него зависело, тоже чувствовали себя в присутствии джентльмена. По какой причине — потому ли, что эти леди были необычайно красивы, или необычайно умны, или необычайно добродетельны — Чэд, так сказать, лелеял мысль, что знакомство с ними произведет на Стрезера особое впечатление? Уж не хотел ли он, говоря языком Вулета, преподнести их в ослепительном блеске, заткнув рот своему критику, какой бы мягкой его критика ни была, каким-нибудь совершенно не предвиденным изысканным достоинством? Во всяком случае, все, что Стрезер позволил себе спросить у своего юного друга: француженки ли эти дамы, да и то сам вопрос возник как законный комментарий на звучание их имени.

— Да. То есть нет! — услышал он в ответ, к чему Чэд немедленно добавил, что обе они очаровательно, как никто на свете, говорят по-английски, так что, если Стрезер ищет предлог не найти с ними общего языка, этот ему не послужит. По правде сказать, Стрезер — в том настроении, которое тотчас охватило его на вилле Глориани, — вовсе не имел желания искать предлог. Те же, какие он уже отыскал, сгодились бы на худой конец для кого-то другого — для тех, кто их сейчас окружает и чья свобода быть самими собой, насколько он, Чэд, способен судить, положительно доставляет его другу удовольствие. Гости и впрямь прибывали и прибывали, и все, упомянутое Чэдом, — свобода в обращении, яркость, многообразие, смешение различных социальных типов растворялись в этой восхитительной среде, составляя единую картину.

Уже сама вилла производила огромное впечатление: небольшое легкое строение со светлой облицовкой, навощенным parquet,[41] превосходными белыми панелями и умеренной тусклой позолотой, скромным, но уникальным декором, она стояла обособленно, хотя и в самом центре предместья Фабур Сен-Жермен, на краю целого скопления садов, примыкавших к старинным аристократическим особнякам. Вдали от улиц, от людских толп, не подозревавших о ее существовании в конце длинной аллеи и в глубине тихого партера, она ошеломляла, — что мгновенно отметил про себя Стрезер, — как нечаянно открытое сокровище, и более всего остального давала почувствовать размах необъятного города, а заодно, словно последним решительным мазком кисти, сметала привычные нашему другу вехи и обозначения. Именно в саду, просторном, ухоженном наследии прошлого, куда уже спустилось человек десять гостей, встретил их хозяин дома. Гигантские деревья, облюбованные птицами и звеневшие щебетом о весне и дивной погоде, вместе с высокими стенами, по другую сторону которых виднелись важные hôtels[42] — приюты уединения, — говорили о памяти, преемственности, родовых связях и твердом, ко всему равнодушном, нерушимом порядке вещей. День выдался на редкость приятный, и немногие приглашенные перекочевали на свежий воздух, который в подобных обстоятельствах стал воздухом парадной гостиной. Стрезером владело такое чувство, будто он очутился в большой, прославленной — правда, чем, он не знал — обители, в пристанище паломников, питомнике молодых священнослужителей, с тенистыми закоулками, прямыми аллеями и церковными колоколами, созывавшими к мессе узкий круг лиц; им владело такое чувство, будто воздух полнится именами, а оконные проемы — призраками, а все вместе — знаками и символами, целым потоком сигналов, слишком густым, чтобы он мог в них разобраться.