Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

• Название: СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ
• Автор: Б. Дедюхин
• Жанр: Историческая проза

В книгу вошли произведения, рассказывающие о жизни великого князя Василия II Темного.

---

– Все,- сказал лекарь.- Можно хоронить.

Монахи тихо вышли из часовни и притворили дверь, оставив Антония одного на лавке в розово-золотистом свете лампад,

Когда посады превратились в пепел и гореть было больше нечему, огонь и дым исчезли, а татары оказались открытыми для выстрелов обороняющихся. Каменные ядра пушек и тяжелые стрелы дальнобойных арбалеток, недавно привезенных фряжскими купцами из Франции, столь далеко отпугнули татарских лазутчиков, что они оставили все подошедшие к ним обозы с награбленным уже добром. Пушечное ядро угодило в верблюда, он свалился на бок и опрокинул громоздкую телегу о четырех колесах с кожаным верхом. Из нее посыпались с грохотом разные медяшки и железки, собранные, как видно, для переплавки в сабли да щиты, затем покатилась беременная бочка, из которой потек на землю тягучий, недавней качки мед, посыпалась немудреная крестьянская утварь, прихваченная из жадности в попутных русских деревнях.

Татары вертелись на месте на своих конях, не зная, что предпринять.

К их большому изумлению, защитники Кремля не только продолжали держать оборону, но вдруг проявили неожиданную дерзость: растворили ворота и, конные и пешие, бросились на врага. Скоро татары поняли причину такого бесстрашия – к Кремлю шли на рысях с поднятыми пиками дружинники великого князя и отряды ополченцев,

Бросив обозы, татары брызнули прочь. На каждую гадину есть рогатина, говорили москвичи, обнимая пришедших на подмогу ратников. Врагов преследовали до рассвета и отобрали у них все награбленное.

5

Легкой рысью в глубоком седле возвращался Василий Васильевич в Москву. Стремянные Федор Басенок и Семен Оболенский конь о конь неотлучно находились при нем.

Вступили в городские посады. Он понял это по тому, что мягкой и бесшумной стала поступь коней, пошли по пеплу – догадался. Закатное солнце грело ему правую щеку, а иногда попаляло сильнее, горячило и слева, и снизу, значит, проезжали мимо догорающего кострища. Шипели заливаемые головни, едко, угарно пахло. Слышался отовсюду усталый бабий плач, смолкавший с приближением князя.

– Ну, что тут? – спросил он.

– Да все то же,- неохотно отозвался Басенок.- Не видал, что ль, никогда?… Разор.

– А Москва?

– Эй, старик, подь сюда! – крикнул Оболенский.

Зашмыгали поспешные шаги остановились у стремени.

– Ты кто?- спросил Василий Васильевич.

– Старый старик, родимый! Беда у нас, беда!

– Много ли народу погибло?

– Ой, много-много! Две ли, три ли тыщи, слышь ты.

– Неуж столько? – не мог поверить великий князь.

– Монах, стой! Скажи великому князю, много ли москвичей полегло?- Это Басенок.- Правда ли три тысячи?

– Три тысячи?… Какие три тысячи? – отвечал молодой ломкий голос.- У нас в монастыре один погиб. За всех, за вас, говорит, один я умру, батюшка Антоний наш.

Будто раскаленная рогатина вошла Василию Васильевичу в грудь, под сердце, отняла дыхание. Он слышал, как Басенок и Оболенский расспрашивали монаха, и не понимал, о чем говорят. То есть он слышал и про стрелу, и что на стене настигла, и что пожар после этого сразу утих, но чувствовал он только грызучую боль и рогатину, и не понимал, зачем они говорят, что не мучился, что – сразу, что он в часовне и еще даже не убирали его. Ничто теперь не имело значения, только одно – его больше нет…

Лошади тронулись.

– В часовню, княже? Или сначала во дворец?

– К нему,- сказал он отрывисто.

У Чудова стремянные помогли спешиться. Он шел смело, будто видел дорогу. Походка его обрела прежнюю легкость и уверенность. Заскрипела на петлях кованая дверь. Холод, запах тлена, лампадного масла, высохшей богородской травы.

– Теперь уйдите,- сказал он, опускаясь на колени возле скамьи с телом Антония.

Шаги Басенка и Оболенского… Снова скрип двери… Тишина.

Чуть касаясь, он провел рукой по рясе, ощутив рванину и запах дыма от нее, и такой знакомый пресный запах кровн. Сложенные персты Антония уже охладевали. Василий Васильевич приник к ним лицом.

– Отче? – сказал.- Это я.

Эхо ли, вздох ли отразился от каменных стен.

– Пошто ушел-то? Отче?

Он поцеловал пальцы духовника, поискал его лицо. Пушистая борода заскорузла от загустевшей крови, скулы были каменны. Глаза провалились, а веки мягкие, словно набухшие слезами.

– Отче, услышь меня! – шептал Василий.- Ну, как я теперь?!

Он сел на пол, прислонившись головой к коленям покойного, и замер. Только здесь и сейчас, во тьме и беззвучии, познал он полноту отчаяния. Ничем показались ему прошлые боли.

Говорил, все мы странники и должны будем переселиться с земли, на коей живем пришельцами. Где же ты, прекрасный странник мой? Где же ты, милость? Где ты, прощение? Где ты, оправдание?

Говорил, вся жизнь – алкание правды небесной… Где ты, чистота? Ты, смирение, ты, кротость?… Кловыня, милый, добрый брат мой!

Говорил, помни печаль ангелов, сын мой, которая…

Плач глухой и лающий вырвался из груди Василия. Он пополз на коленях вдоль лавки, обнял мертвую голову, безвольно качнувшуюся в его руках, волосы Антония были влажны и пропитаны горькой гарью.

– Отче, отче, напечатлен ты в сердце моем навсегда. Пред кем еще встану, как пред тобой, в обнажении души, гноища ее и страхования? Пред кем не постыжуся себя? На чьи молитвы понадеюсь?

Шипящее скрежетание раздалось над крышей часовни, и ударил гром столь мощной силы, что воем отозвалась ему подкупольная высота. Мгновение пустого беззвучия – и рванулись снаружи полчища острых струй, вколачивая себя в стены, в окна, в крышу. Они переменяли направление, замирали на миг и опять обрушивались железным грохотом, яростью споря с непрерывными громовыми раскатами. Тусклые сполохи то и дело озаряли часовню. Василий, затворенный во тьму, необъяснимым образом чувствовал их, словно кто-то решительно и умело встряхивал его и отпускал.

Он все так же сидел у изголовья, перебирая в пальцах скользкие кольца волос Антония, он все так же повторял мысленно: отче, видишь ли ты меня? Пожалей меня!- и вдруг впервые за все время своей слепоты он действительно увидел… Тяжелая чернота безглазья засияла сначала мягко и туманно, потом все сильнее, стала дымчато-изумрудной, ослепительно-зеленой, и в переливающейся ряби цветущего разнотравья возникла знакомая фигура, знакомая смущенно-скупая улыбка, благословляющий взмах руки. И тут же Антоний отворотился. На некошеном лугу стоял рядом с ним высокий воз без лошади. Солома была такая желтая, светлее золота, такая яркая, как солнце, только без лучей.

Василий боялся моргнуть, не то что шевельнуться, неведомо каким чутьем сознавая, что все это может исчезнуть. Но не исчезало, а словно бы плыло на него.

«Я не всегда понимал суть твоих слов,- мысленно сказал он,- но я всегда верил тебе, голосу твоему, правде твоей! Про какую печаль ангелов ты хотел сказать?»

Антоний стал увязывать воз, иногда обращая лицо к Василию все с той же улыбкой. Губы его не шевелились, а голос звучал как бы сам по себе:

«Сиди, плачь и слушай… Это та печаль, какая охватывает ангелов, когда приходится им покидать блаженство горнего созерцания, с его покоем и чистотою, и следовать по велению Божию на землю, принося злодеям суд и кару, и огонь Божьего гнева; безрадостно и скорбно благому существу обращаться ко злу и выдавать его по справедливости. И вот эта ангельская печаль должна стать твоей печалью, государь – носитель власти и земного суда, в ней только поймешь ты корень и причину всего, обретешь запас сил и успокоение. А теперь утешься!… Утешился?…»

Он улыбнулся так близко, так вживе, так знакомо смотрели глаза его, что все существо Василия содрогнулось в небывалой радости невиданных душевных рыданий: вы – соль земли… высвет мира… да светит свет ваш перед людьми!…

За дверью послышался топот многих ног, она отворилась, впустив шум ливня и свежесть его, запах мокрых рогож и мягкий звук стекающих с них капель.

– Еле добегли, княже, просто реки свергаются с неба. На-ко вот рогожку, мы принесли. Укройся, да пойдем.

Василий Васильевич узнал оживленный голос Басенка, неестественно оживленный, каким делается голос человека в присутствии покойника, когда необходимые хлопоты и заботы заступают печаль.

– Дозволь, княже… Убирать брата станем, готовить к отпеванию,- робко попросил кто-то из монахов.

Василий Васильевич вышел в сырость монастырского двора опять Темным. Ни единому человеку никогда не рассказал он о пережитом в часовне.

Глава шестнадцатая 1452-1453 (6960-6961) гг. «ЯКО ОГНЬ ДЫХАЕТ СКВАЖНЕЮ»

1

Софья Витовтовна хиловата стала, с ореховым резным попутничком не расставалась. Прогулки ее были недалеки, от дворцовых покоев шибко не удалялась. Трух-трух по саду, трух-трух, глядишь, и румянец на щеках разыгрался, и капелька прозрачная на кончике носа повисла. Трухала да размышляла, порой говорила сама с собой, головой качала. Подходить к ней в это время побаивались и слуги, и бояре: попутничком замахнется, забранится, а то и прибьет.