Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

• Название: СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ
• Автор: Б. Дедюхин
• Жанр: Историческая проза

В книгу вошли произведения, рассказывающие о жизни великого князя Василия II Темного.

---

– Сын мой, не надо отчаиваться. Когда корабль бьют волны, кормчий не отчаивается в спасении, но управляет кораблем, чтобы привести его в пристань. Так и ты, увидев, что рассеялся в деле, воззови себя к началу пути. Не приходи в уныние, не отступай, стой мужественно, и Ангел Хранитель твой вознаградит тебя.

И перед матерью винился Василий, но Софья Витовтовна не проявила сочувствия:

– Иону не послали мы не потому, что забыл ты о своем обете, а потому, что проездил все деньги в Орду.

С пустыми карманами, без подарков дорогих кому он в Константинополе интересен?

Литовская родня советовала призвать на обручение и венчание Василия Васильевича митрополита Герасима. Софья Витовтовна согласилась на это. Решено было послать за ним в Смоленск от имени великого князя и всего духовенства московского и встречать владыку Герасима с колокольным звоном и крестным ходом.

Плану этому, однако, не суждено было осуществиться. В самый канун отъезда из Москвы посольства прибыл из Новгорода архимандрит Евфимий, встревоженный тем, что другой новгородский Евфимий (Вяжицкий), которого Фотий то ли не успел, то ли не захотел поставить в архиепископы, собрался ехать на поставление в Смоленск. Все бы ничего, но Герасим – митрополит только литовский, а не всея Руси, и архиепископия новгородская принадлежит к московской кафедре, а не к литовской.

Большое волнение поднялось в Москве от этого известия. Вдруг сообразили, что и не могло быть такого, чтобы император и патриарх константинопольские при том значении, какое в их бедственном положении имела Москва, стали бы посвящать литовского ставленника. А еще и такое то ли предположение, то ли достоверное знание из уст в уста стало передаваться, будто Герасим находится в переписке с папой римским Евгением Четвертым. А папа будто бы выражает настойчивое желание подчинить себе православных людей Литвы.

Тут и Софья Витовтовна, которая, несмотря на свое происхождение, была истинной православной, в гнев пришла и посольство в Смоленск отменила:

– Зачем нам Герасим, если у нас Иона избран!

Тому все, включая Василия Васильевича, обрадовались: и бояре, и священнослужители,- удивительна и сильна оказалась приверженность вере православной, за минувшие четыреста лет ее не смогли ослабить или поколебать ни нашествия ливонских рыцарей, ни угнетения полудиких азиатов, ни соперничество с католическими соседями – Польшей и Литвой, ни ереси жидовствующих и стригольников,- и все это в ужасных условиях неурядиц удельного правления, беспорядков неустроенного быта, многолетней церковной усобицы.

5

Загодя до свадьбы совершили торжественное посажение великого князя на престол. Иона освятил это событие пышно, значительно, явно желая внушить: Василий Васильевич будет править не благодаря ярлыку ханскому, а через получение скипетра и державы от Православной Церкви, ее благословением. Архиерей умный и дальновидный вполне сознавал важность происходящего: впервые в русской истории возведение государя на злат стол проводилось не во Владимире, а в Москве. Здесь со времен святителя Петра находится митрополичья кафедра; а теперь будет и столица государства.

Новый смысл, приданный стараниями Ионы древнему обряду, почувствовали многие: и послы европейские, и князья удельные, бояре и воеводы, а пуще был недоволен ордынский царевич Мансыр Улан, прибывший со свитою. Он нарочито скучливо переминался с ноги на ногу, вздыхал досадливо, как бы от долготы действа, но азиатски бесстрастное лицо его не могло скрыть уязвления: непокорство показывала Русь, самочинность намечалась, а что возразишь? У нас, мол, таковы обычаи. Простодушные хитрецы. Научились все-таки кое-чему от своих победителей. Тем и пришлось утешиться. Ему-то, Мансыру, что за дело, в конце концов? Скорее бы в пир, что ли…

От небывалого многолюдетва было душно. Обилие свечей великое, обилие золота слепящее. Когда в промежутках между возгласами владыки Ионы стоочимый собор замирал, слышнее становился треск свечного пламени и будто даже сильнее делался запах плавящего воска, сладкий, тяжкий. Сразу вслед за обычным началом: «Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков»,- унесшимся звонко и внятно в купольное голубое пространство, светло-дымное от ладана, всегда возвышенно-радостное,- все происходящее стало казаться Василию как во сне горделивом, какие бывали в детстве: летишь над землей, куда хочешь, без крыльев, только усилием души переменяя направление полета. Впервые ощутил он чувство власти, не только внушаемое ему с малых лет отцом, матерью, боярами, но переживаемое сейчас всем потрясенным существом его. Разве сравнимо с тем, как, скрипя зубами и головы клоня, ярлык от хана с Всеволожским принимали! Сейчас его власть княжеская освящается от Господа. И благоговейное внимание заполнивших храм людей – признание сей власти и покорение ей. И все великолепие торжества, чинность и строгость его – утверждение законности этой власти из века в век. Посягновение на нее есть преступление и кощунство как непокорство воле Божией, коей все совершается.

«Умеренность во всем есть наилучшее дело»,- не раз говаривал покойный владыка Фотий Антонию. Часто теперь эти слова на ум приходили. Да по-иному, чем раньше. Не успокоительной житейской мудростью: помаленьку, мол, не тщись усердствовать сверх разума, давай событиям тещи своим чередом. Сокрушаясь сердцем от многоразличных познаний и богатея этими сокрушениями, все ближе прозревал Антоний, как глубока мудрость каждого, самого простого и краткого слова, молвленного отцами церкви и сохраненного тысячеустым преданием. Так и сейчас вспоминалось нехитрое вроде бы заповедание владыки как побуждение к размышлению многотрудному. Что есть мера вещей?… А понятий?… А справедливости?… Какою мерою мерите, тако и вам отмерено будет. Господи, Господи, как понять, тою ли мерою мерю и что пытаюсь измерять, и кому сулюсь меры определять? Антоний чувствовал, как тонет в этих мыслях и страшно ему. Как нужен сейчас наставитель и советник духовно опытный! Рано, слишком рано оставил его владыка с поручением тяжким на будущее.

Недавно встретились случайно на кремлевском дворе с великим князем. Хотя что в этом мире случайно? Глянул из-под низких бровей глазами цвета болотной ряски. Голос звонкий, срывающийся, как у молодого кочета:

– Перед посажением говею и исповедуюсь у владыки Ионы. Но это последний раз. По желанию покойного Фотия, тебя духовником изберу. Сказал матушке владыка, чтоб, как взойду на престол государев, к тебе просился.

Сердце у Антония сжалось. «Многие восплачутся перед тобою, – звучали в памяти слова Фотия, незадолго до кончины его молвленные,- тебе назначится в духовные чада человек, чьи грехи и благие деяния не сразу открыты и поняты будут, в свитке тугом они и смутном». Господи, что ж, вот оно? Смири и научи. В силах ли я?… О т меня научитеся, яко аз кроток и смирен есть. Премудрость великая в завете сем. Как постигнуть ее и исполнить в суете жизни и времени? Как приложить справедливость Твою в искушениях и бурях, бранях мирских и душевных?

Темно и долго поглядел Антоний в рыскучие, смешливые княжеские глаза.

– Все думал, отче, отчего мне так тяжело было, как из Орды вернулся? А это мне ты нужен был.- Василий по-мальчишески поддел носком сапога землю.- Ужо приду. Жди.- Улыбнулся: – Как грехов поболе накоплю.

И вот совершается возведение, и наступает пора испытания. Искуси мя, Господи, и испытай мя…

В отдалении из толпы виднелось в свете паникадил в середине храма узкое лицо князя, темно-русые волосы на пробор. Плечьми не широк по младости возраста, но жилист, на ногу скор. А голосом звонок и своеволен… Невидными, но крепчайшими нитями привязан отныне этот человек к Антонию. И Антоний – к нему. Перед Богом за него ответ держать.

…Моя жизнь больше не будет зависеть ни от кого. Я государь. Наоборот, все будет как узда в руке… Как скажу… как захочу… Мысли Василия рвались и метались в радости. Он еще разу не пробовал меду хмельного и вин заморских чашу не пригубливал, но сейчас словно опьянел: Золотистым туманом застилало голову, в груди ширилось чувство свободы неохватной. По мановению… шептал ему кто-то… по мановению глаз твоих склонятся гордые и головы их падут, и дыхание окончится. Боже мой, зачем?… Всех приведу под руку свою. Укорочу спеси их и сломлю надежды коварные… Что я, чьи?… Нет, сломлю и волю окажу, торжеством моим покроется похотение каждого.

Ликующие голоса хора уносились в надмирность бытия, и близость к Богу казалась столь возможной, сладостно справедливой, почти уже наступившей. И забыл тогда князь, чей он раб на самом деле…

«Эх, запущу я им вшу под яйцы, брательникам двоюродным. Забегает семя княжеское, зачешется. Хорошо я Софье-то ничего не взрызнул [65] сгоряча. Уду-умаю. Скоро уж. Чую, близко мысля, как язычок змеиный помиговат…» Лицо Ивана Дмитриевича Всеволожского хранило благочестивое выражение. Уста прилично сомкнуты. Глаза дорогими агатами поблескивали в густоте ресниц. Руку белую большую вздымал неспешно на лоб, на грудь широкую и на рамена могучие. По сторонам не смотрел. Только видел все и с боков, и с заду, и в землю на семь аршин. Вон царевич Мансыр щелки свои татарские уставил на Ивана Старкова, наместника коломенского. В чести боярин, хоть и летами небогат. На окуня похож. Подбородок скошенный вразброс волосом редким крыт, а кожа на шее желтая, уже морщинами в клетку изъедена. От поклонов, вестимо. Зол ты стал, Иван Дмитрич… И глаза, как у окуня, прозрачные, краснотой обведенные. Зубки мелкие, острые в приоткрытом рту. От внимания и усердия приоткрытом. А глазки окунёвые с татарскими встречаются… «Кровь свою помнишь? – усмехаются татарские.- Чей ты внук, помнишь? Иль совсем русским стал, робким и забывчивым?» Красные глазки Старкова ёрзгают: рази всех упомнишь? Да как же забыть! Ведь это честь твоя – царевич Серкиз, выехавший из Орды еще при Дмитрии Донском. Лаской сочатся глаза Мансыровы, намеком кунацким, древним зовом Степи.