Жан Жене - Торжество похорон

• Название: Торжество похорон
• Автор: Жан Жене
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-7516-0515-2

Жан Жене (1910–1986) — знаменитый французский писатель, поэт и драматург. Его убийственно откровенный роман «Торжество похорон» автобиографичен, как и другие прозаические произведения Жене. Лейтмотив повествования — похороны близкого друга писателя, Жана Декарнена, который участвовал в движении Сопротивления и погиб в конце войны.

---

— Можно присесть?

Преувеличенно равнодушным тоном он разрешил:

— Да.

Музыка наигрывала героические марши и джазовые мелодии. Уже давно он не бывал в таких заведениях в одиночку, совершенно свободным. Он попивал пивко. Девица попросила стакан ликера.

— Меня зовут Марта.

«Что она думает обо мне? Она даже неплоха, вот только… Только что? Да нет, она недурна. Ей, должно быть, понятно, что я не привык к женскому обществу, но видно ли ей, что я?..»

— А ты молоденький.

— Да? В этом заведении не привыкли к клиентам моего возраста?

— Война.

Эрик окинул взглядом ее белые руки, тяжелую копну волос.

«У нее вид порядочной девушки. Это порядочная шлюха». Он с живостью отодвинул колено, ненароком задевшее под столом ляжку девицы.

— Надо выпить.

Они пили долго, и к нему подкралось опьянение.

— Незачем тут торчать, пойдем отсюда!

— Да нет, детка, оставайся. Давай еще выпьем.

— Тогда ты не сможешь встать со стула. Если подойдут офицеры…

При слове «офицеры» он приподнялся, но почти тотчас плюхнулся обратно. Девица взяла его под руку, и они вышли. На улице она его слегка поддерживала.

— Держись молодцом. Сделай над собой усилие.

Он икнул и прошел метров десять, вытянувшись, походкой автомата.

— Ну, все в порядке? Послушай, мне надо возвращаться, хорошо? Мне надо назад, а тебе — вон туда.

Она показала направление.

— Да… Хорошо, детка…

Он произнес «детка» и одновременно сунул правую руку в карман привычным жестом палача: выставив наружу только большой палец, зацепив его за край кармана. Глубоко вздохнул. Его грудь раздалась вширь, и внезапно он почувствовал, что она наполнилась какой-то новой субстанцией, каким-то очень легким, чистым газом, вроде горного воздуха.

«Да, это то самое. Это чувство».

Он вновь увидел лицо своего дружка, его руки, ноги. Он услышал, как тот произносит: «Эрик!»…

«Я положительно пьян. Я…»

Женщины рядом с ним уже не было. Он шел вдоль берега Шпрее. Держался очень прямо, но глаза были опущены: он прислушивался к тому, что творилось в его душе.

«Любовь… Странная это штука».

Он еще раз вздохнул. Все тот же необычный газ наполнил грудь, и все его тело стало легким, заколебалось, словно приобщаясь некой «идее пошатывания».

«Если я упаду, то куда?»

«В его объятья!» Он даже не сформулировал эту фразу: просто отчетливо увидел себя падающим в объятья, которые палач раскрыл ему, чтобы предотвратить его падение. Когда же поднял глаза, по нечеткости предметов вокруг понял, что плачет.

«Приходится напиться, чтобы понять, что я его люблю. Не надо мне его любить…»

Он обернулся к стене и посмотрел на нее с нежностью. Девицы рядом уже не было.

«Она ушла…»

Ноги стали вялыми. Его внезапно затошнило.

«Сейчас выблюю мою любовь…»

Он прислонился к стене, пригнулся, и его вырвало на тротуар.

«Его не надо любить… Надо ненавидеть… Да, так».

Глаза, вроде бы сперва застывшие, тут закатились и ушли за веки. Снова подкатила тошнота, его вырвало, а затем пришло некоторое успокоение.

«Надо его ненавидеть…»

«Марта. Белокурая. Сильная. Должна была меня поддержать… Ох эти женщины… Она ушла… Нет, у меня ноги правда ватные…»

Эрик улыбнулся, потом разразился смехом. Но внезапно вспомнил, что он — юный германец. И оборвал смех.

«Мы — спелые колосья будущей жатвы…»

Его ноги сделались такими вялыми, что он вспомнил о ляжках палача, между которыми можно было усесться, положив на них руки, прямо как на подлокотники кожаного кресла.

«Ненавидеть его…»

Но у него уже недоставало никаких физических сил, и он почувствовал, что погрязает в своей любови точно так же, как и в опьянении, которое ему эту любовь открыло. На следующий день во время маршей, маневров, шагистики по улицам Берлина он с блуждающим взором все спрашивал себя:

«Ведь я не могу любить никого, кроме девушки. А с ним у меня, наверное, дружба?.. Но какой девушки? Я ни одной не знаю».

Часто какая-нибудь юная берлинка улыбалась ему; он отвечал улыбкой на улыбку, но не замедлял шаг. Он боялся, что позабыл слова и жесты нормальной любви.

«Ну, и что дальше? Вот он — моя любовница…»

Он вернулся к палачу. Обычно очень красивый, на сей раз палач встретился Эрику на Курфюрстендам: он бежал, держа в каждой руке по перчатке, которые мотались у боков, как два плавничка. Эрик на мгновение задержал на нем взгляд. Палач бежал, отклячив зад, неожиданно показавшийся Эрику каким-то очень уж раздавшимся. Бежал он плохо. Вероятно, торопился на назначенную встречу и боялся опоздать. Наконец Эрик увидел, что палач вошел в кафе. Самым естественным образом он последовал за ним. В кафе не было никого, кроме палача. Эрик подошел к его столику и ладонью взъерошил ему волосы:

— Видел, как ты вошел.

Я поднялся, чтобы не смотреть на него снизу вверх. Помедлив секунду-другую, я протянул руку:

— Присядешь?

— О нет, не хочу тебя беспокоить.

Пока он произносил последнюю фразу, к ним приблизилась женщина. Эрик узнал ее в зеркале. Она оказалась далеко не так красива, как при вечернем освещении, и если первым его импульсом было радостное предвкушение того, как он даст понять своему дружку, что имеет любовниц, то почти тотчас он застыдился этой девицы. Она же подошла к нему.

— Привет. Все в порядке? Ты добрался тогда без неприятностей?

— Да, все было очень хорошо.

— Ты не сердишься, что я ушла, правда? Я не могла тебя проводить. У меня больная мать.

Говоря, она куталась в широковатое пальто, из которого вдруг показалась слишком полная грудь. Я с улыбкой взглянул на эту грудь и немало позабавился.

— Ты не очень хорошо себя чувствуешь?

— Да, не очень.

Она все стояла у столика и не уходила. Я наблюдал за Эриком, который не смел пошевелиться, стоя лицом к ней и обеими руками опираясь на мой столик. Он взглянул на меня, заметил мою улыбку и улыбнулся в ответ. Я знал, что он мне вскоре протянет руку против этой женщины. Она пришла вовремя, чтобы нас повязать, объединив против нее. И в тот же вечер среди моих беспорядочных поцелуев я в удивлении почувствовал, как губы Эрика прикоснулись к моему веку, быть может, он это сделал по ошибке, спровоцированной мною, но здесь сказалось чуткое благоволение ко мне господина случая, и дружеский и спокойный его поцелуй стал предзнаменованием примирения.

Эрик следовал своей судьбе с той же кипучей неумолимостью, с какой Жан Д. — своей. И со сходным стремлением переплыть зло. Их жизнь прихотливо извивалась, обтекая препятствия, просачиваясь сквозь плотины. Однажды, когда я пришел повидать Жана в надежде провести у него вечер, я обнаружил его одетым, в галстуке, что с ним случалось не часто, и готовым уходить. Мой приход явно его стеснил.

— Ты уходишь?

— Прошвырнусь с друзьями. Там будут девицы…

Эти слова, добавленные после паузы, заставили меня призадуматься.

— Неправда. Ты идешь к каким-нибудь сальным типам!

— Ну, ты, видно, свихнулся…

Он знал, что я терплю его встречи с девицами, то, что у него могли быть с ними шашни или даже серьезные истории, но ревность доводила меня до бешенства, стоило лишь вообразить, что он якшается не только с парнями его возраста, но и со взрослыми мужчинами.

— Ты останешься со мной.

— Ты с ума сошел, я же обещал. Это будет маленькая пирушка с девочками…

— Останься.

— Нет.

— Останься.

Мы даже немножко подрались, но я добился, чтобы он не ходил на эту вечеринку. Он обещал, хотя я оставался весьма не уверен, сдержит ли он слово. Я предположил:

— Ты, конечно, поклялся, но кто помешает тебе улизнуть по-тихому…

— Говорю же, что нет.

— Да все равно пойдешь…

— Нет, уверяю тебя. Я уже сказал: нет.

— Поклянись.

— Хорошо.

— Скажи: «Я клянусь».

— Ну, клянусь.

— Могилой отца.

— Да.

— Повтори. Скажи это вслух.

Он помедлил. Наконец, под моим пристальным взглядом, произнес:

— Клянусь могилой отца…

Я тотчас отметил про себя, что он произнес «могилой отца» нарочито бессвязно, быстро, скомканно, делая сказанное почти неразличимым. Мои умственные привычки и ушлость не позволили пропустить это мимо ушей. Я еще к этому вернусь.

……….

Выше я уже говорил, что Пьеро был волевым и нежным. Вот насчет его воли. Ребенком он проводил лето в деревне. Он часто ловил на удочку рыбу в ручье, цепляя на крючок очень длинных червяков, которых там звали «пупками». Он разыскивал их на пашне и клал прямо в карман своих коротеньких штанишек. Мания грызть ногти часто соседствует с привычкой совать в рот все, что попадается под руку. Так машинально он подбирал в кармане крошки сухого хлеба от полдника и ел их. Однажды вечером он нащупал в кармане что-то твердое и сухое и сунул в рот. Теплота и влажность тотчас вернули свернувшемуся червяку, засохшему в кармане, его мягкость. Мальчику оставалось либо упасть в обморок от тошноты, либо проявить волю. Он проявил. Он заставил язык и нёбо испытать контакт с отвратительным червяком терпеливо, осознанно. Это проявление воли было первой заявкой на судьбу поэта, движимого честолюбием. Ему было тогда десять лет.