Сергей Максимов - Год на севере

• Название: Год на севере
• Автор: Сергей Максимов
• Издательство: Сев.-Зап. кн. изд-ство
• Жанр: История
• Год: 1984

Книга С.В. Максимова (1831-1901) «Год на Севере» открыла целую эпоху в изучении Русского Севера, стала отправной точкой в развитии интереса к научному исследованию края. Это одна из крупнейших работ по этнографии данного региона в XIX в. Сочинение имеет исключительное значение, как с научной, так и с литературной точки зрения. Яркий стиль писателя, блестящее знание местных диалектных особенностей и исторических источников делают это сочинение выдающимся произведением литературы.

---

— Вот настоящий «соломенный» бал!

С этих слов государя будто бы и начинавшемуся впоследствии строиться на том месте селению дано было имя, напоминавшее слова Петра — имя Соломбалы.

Исторически достоверно то, что начало заселения Соломбалы современно началу архангелогородской казенной верфи, около 1700 года. На островах этих, близ верфи, отводились места чиновникам и рабочим людям, и таким образом, год от году, селение распространилось, как свидетельствует о том г. Литке. Но также исторически достоверно и то, что имя Соломбалы упоминается двинским летописцем еще в ХVI веке, а имя реки и, стало быть, самого селения, по корнесловию — чудское. Вот почему мы имеем право сомневаться в справедливости вышеприведенного народного предания, относя его к сочинениям грамотеев позднейшего происхождения ввиду того, что это уже не первый опыт в объяснении названий натяжками по соблазну созвучий.

Соломбальское селение, примыкая с одной, стороны к Двине, с другой к Маймаксе, с двух остальных сторон омывается рекою Кузнечихою — рукавом Двины. Прямо против адмиралтейства за рекою Двиною и за устьем Кузнечихи всплывает остров Моисеев. На нем разведен сад, носящий характер некоторой дикости, построена беседка, но гулянья там не состоялись, за домовитостью ли архангельских жителей, или по другой какой-либо причине - неизвестно. Прежде на этом острове, укрепленном обрубками и каменьями, была казенная ветряная мельница, на которой выпиливались нужные для кораблестроения доски. Тут же стояла «светлица о десяти красных окнах со стеклянными окончинами». В ней-то и останавливался Петр I во время троекратных приездов своих в Архангельск.

 От Моисеева острова, против самого адмиралтейства, растянулась параллельно мель, оставившая глубокий, быстрый, но тесный проток. Мель эта часто мешает благоприятному спуску нового корабля из адмиралтейства.

Смотря из адмиралтейства, невольно увлечешься живописными разнообразными видами, которые располагаются по ту сторону реки Двины. Вот, вырываясь из теснины Моисеева острова Двина ширится на трехверстном пространстве и чуть виднеются селения* противоположного берега. Вдали теснит ширину реки новый остров, длинный и песчаный, из-за скудной, обманчиной зелени его выясняется и серебрится над нею крест Кегостровской церкви. Налево потянулись здания длинного города Архангельска, который в целом не лишен картинных, увлекательных подробностей: вон развалины немецкого гостиного двора, огромный завод Бранта, прихотливые дома архангельских негоциантов. Ближе к ним белеется каменное здание полубатальона военных кантонистов...

Влеве стоит кузнецовская церковь, и дальше, в стороне от нее, желтеют здания военно-сухопутного госпиталя. Опять чернеет масса вод в широком рукаве реки Двины — реке Кузнечихе. Виднеется мост, перекинутый из Соломбалы на противоположный берег и сооружаемый ежегодно на сваях при громкой и заветной, общей всей России, песне:

Чтой-то свая наша встала?
Закопорщика не стало.
Ой, ребята, собирайся:
За веревочку хватайся!
Ой, дубинушка, ухнем!
Ой, зеленая, сама пойдет —
Ухнем!

Перейдем по этому кузнечевскому мосту в Архангельск.

2. АРХАНГЕЛЬСК

 Его история и настоящий характер города, по личным наблюдениям. — Первый руководитель и толковник. — Собор и исторический крест. — Памятник Ломоносову. — Немецкий гостиный двор. — Немецкая слобода. — История города. — Пребывание Петра I. — Царские торги. — Иноземный торг и его характер. — Упадок промыслов и торговли русских людей. — Шаньги и анекдоты о них. — Ярмарка. — Ваганы. — Характеристика подвинян народными прозвищами и присловьями.

Поздним зимним вечером подъезжал я в первый раз к Архангельску. Неприятности дальнего, с лишком тысячеверстного пути возымели свою силу: чувствовалась физическая истома, нравственная пустота, болел весь состав тела, ныл, кажется, каждый мускул, воображение наполняли какие-то мрачные, невеселые образы.

Тягостные впечатления принесли за собою прошлые сутки, ничего хорошего не сулили будущие. Так, по крайней мере, казалось на то время, когда привелось осиливать последние версты. Как будто вдвое-втрое ленивее плелись почтовые лошади, как будто сильнее и чаще обстукивала последние ухабы и выбоины неладно кроеная, но крепко сшитая почтовая кибитка. Как будто назло в этот раз и самое небо глядело сумрачнее, затянутое сплошною грядою облаков: ни звездочки на нем, ни искорки. Сверкнет своими невеселыми огнями спопутная деревушка, обдаст она теплом своим, и опять непроглядная лесная чаща впереди и по бокам, и снова ровная поляна, отдающая матовым, мертвенно-синим снежным отливом. Волк бы взвыл, собака бы взлаяла, хоть бы сторож, наконец, где-нибудь стукнул в доску спросоньев — повеселил бы изнывшую от сосредоточенной тоски душу, оживил бы истомленное до крайних пределов воображение.

Почти пластом, бездыханным трупом лежишь себе в кибитке и думаешь думу: отсоветую я другу и недругу одним разом, без ночевок, одолевать в дороге большие пространства; скверно: аппетиту лишаешься, сон не берет. Скажу я им: «хорошо ездить на петербургских тройках верст за тридцать, пожалуй, и за сорок; не дурно проехать и сто верст; но верст за сто уже утомляют; еще и еще дальше они едва выносимы, а за пятьсот уже каждая верста себя сказывает, каждая верста ложится на плечи тяжелым гнетом, давит сердце, тяготит душу, мертвит тело. Да и зачем такой риск, зачем такое самопроизвольное мученичество? Неужели только затем, чтобы разом бросить себя в дальний омут и уметь потом выбираться оттуда? Неужелй затем, чтобы разом испить горькую чашу, а не пить ее по каплям? Неужели и опять-таки затем, чтобы слышать, как ямщик слезет в последний раз с козел и подвяжет в первый раз на всем пути от Петербурга колокольчик?»

Колокольчик подвязывается затем, что начинается губернский город (уездные города, как известно, не удостоены той чести), а в нем конец странствиям и мучениям: в губернском городе есть гостиница с теплым чаем, с кушаньями, есть и другие благодати...

— Куда тебя везть? спрашивает, между тем, ямщик мой под Архангельском.

— В гостиницу.

— А здесь нету гостиницы, нету ни единой...

— Вези на почтовую станцию.

— Да там не становятся: комнат нету.

— Что же мне делать?

— А вот толкнемся в трактир: может, пустят.

— Сделай милость!

Толкнулись в трактир: пустили. Отгородили в бильярдной один угол ширмами — сталась комната. И то слава Богу. Теперь я в новом городе, на новом месте, обок с новыми впечатлениями.

Начну дело с аза, по обычаю всех туристов, по обыкновениям всех проезжих. Начну с вопросов у трактирщика. Вот он и сам передо мною: толстый такой, и как будто готовый править свою должность, отвечать на вопросы. Похвалю я ему родной город — он еще пуще разговорится.

— Хорошенький ваш город, большой такой.

— А вот завтра посмотрите, а я вам его не похвалю.

Прикидывается, думаю. Подзадорю его иным путем.

— Городу вашему нельзя быть некрасивым, нельзя быть небогатым: стоит близко моря, большую торговлю ведет, и торговлю заморскую, стало быть, и народ — умный, оборотливый, смышленый...

— Гордый, — добавляет хозяин и затем молчит.

Думаю: «не разговорчив» — и опять начинаю:

— Таких городов у нас немного: Одесса, Астрахань, Рига, Ревель...

— Петербург, — добавляет хозяин и опять молчит.

Думаю: «надоело ему со всяким проезжающим толковать одно и то же» — и говорю:

— Ложились бы вы, хозяин, спать: пора уж, что беспокоитесь?

— Нам это в привычку; а мы заезжему человеку рады. С новым человеком как-то и говорить приятно.

«Льстит, думаю, как и всякий, кому до кого какая нужда надлежит». Я попросил сесть — сел; попотчивал чаем — не отказался! Уставивши блюдечко на ручных рогульках, смотрит мне в глаза и как будто говорит своими: «спрашивай, спрашивай, не бойсь: теперь отвечать тебе стану с большой охотой».

— Вы здешний?

— Родителями произведен в здешних местах, хозяйство от них получил и сам тридцатый год оное в протяжении произвожу, вот уже тридцатый год...

— Стало быть, всех знаете?

— Последнего ребенка у самой задней соломбальской женки знаю, а в городе-то так и...

Хозяину поперхнулось чаем, закашлялся.

— Весело живут здесь?

— Не могут. Больше у нас немец преизбыточествует...

— Ведь немцы повеселиться любят, этим их попрекнуть нельзя.

— Наши немцы особенные.

— Чем же, хозяинушко?

— Да, во-первых, народ все коммерческий; а, во-вторых, немец... надо быть так говорить...

Хозяин опять замялся.

— Наш немец, теперь это бы к примеру самое взять — особенный.

— Все-таки я, хозяин, вас понять не могу.