Сергей Максимов - Год на севере

• Название: Год на севере
• Автор: Сергей Максимов
• Издательство: Сев.-Зап. кн. изд-ство
• Жанр: История
• Год: 1984

Книга С.В. Максимова (1831-1901) «Год на Севере» открыла целую эпоху в изучении Русского Севера, стала отправной точкой в развитии интереса к научному исследованию края. Это одна из крупнейших работ по этнографии данного региона в XIX в. Сочинение имеет исключительное значение, как с научной, так и с литературной точки зрения. Яркий стиль писателя, блестящее знание местных диалектных особенностей и исторических источников делают это сочинение выдающимся произведением литературы.

---

— С гагарами уж самоед расправляется*. Это уж ихнее дело. С тем и будет! — кончил речь свою рассказчик, закрутлив ее, по обыкновению всех своих земляков долгим и низким поклоном.

— Что же затем еще есть у тебя?

— А затем и их щиплем и их солим, что и гусей же. Штук по, сту, по полутораста в одну бочку прячем. С тем и в торговлю пускаем, а дальше тебе и сказывать нечего!..

Дальше сказать можно еще то, что дурной, скудный посол, хотя и хорошей заграничной солью, а главное  при этом — неопрятность и крайняя небрежность и неумение, делают из этих жирных и вкусных гусей такой скверный продукт, который и разит неприятным запахом псины, и на вкус отвратителен для всякого  непривычного человека. Не в особенном почете колгуевские гуси и у туземцев, хотя и считаются праздничным блюдом. Богатые ижемцы, например, даже не едят их, а в Архангельске те же гуси, свезенные на мезенских лодьях для продажи, раскупаются только бедным, неприхотливым соломбальским и кузнечевским населением города, по самой дешевой, почти баснословной цене (по 6 и по 7 копеек за штуку). Причину всего этото надо искать в том давно установившемся и, по несчастию, еще справедливом до сих пор мнении, что и помор архантельский так же, как и всякий другой русский человек, на трех сваях стоит: авось, небось, да как-нибудь; хотя тот и другие давно и хорошо знают, что знайка бежит, незнайка лежит, что во всяком деле почин дорог. Архангельцы стали же в последнее время высылать в столицы и хорошую рыбу, и хорошо просоленных сельдей.

Между тем, Колгуев и кроме птицы богат очень многим. Мезенцы ограничиваются почти исключительно добычей гусей, морских уток и гаги, пух которой по осеням убеляет все южные склоны островных холмов. Печорцы промышляют тут песцов и волков, имеют здесь часть оленей; остальные промысла предоставляются умению и толку самоедов. Эти стреляют по берегам нерпу, которая любит понежиться одинаково и на льдине, как и на шероховатом, оголяемом в морской отлив камне, и моржей, морских зайцев, которые, хотя и редко, но выстают и здесь так же, как и на Новой Земле. Неводят самоеды и жирных, всегда прибыльных белух, хотя большая часть этого корыстного, сального зверя ускользает от рук и угребает потом и к полюсу на свободу, и в Белое море, в более опытные и навыкнувшие в деле руки. Рыба, изобильно населяющая островские реки и озера, как, например, гольцы, сиги, омули и кумжа (форели), вылавливается исключительно для местного употребления и, во всяком случае, во всякое время способна обусловливать в известной степени и существование переселенцев, и возможность дальнейшего посещения этого острова береговыми соседями его, дикий лук и щавель, клюква и морошка, топливо, в избытке выбрасываемое морем на островские берега, служат немалым подспорьем ко всему вышесказанному, чтобы окончательно увериться в возможности дальнейшего заселения Колгуева. Ошкуй (белый медведь) часто, правда, бродит по острову и творит свои неладные медвежьи штуки, но против него найдется и горячая пуля, и меткий выстрел, и верный взгляд. Дикие олени, в своем их виде, дают вкусную и здоровую пишу. Множество песцов и лисиц, издавна сделавшихся уже аборигенами здешних хотя и пустынных, но здоровых климатом мест, могут служить целью небезвыгодной и нетрудной ловли. Впрочем, все-таки на Колгуев приезжает немного: не более 50-60 промышленников, но и тем одних гусей удается вывозить штук до 100 тысяч, да от 70 до 100 пудов гусиного и утиного пуху, пудов 50 мелкого перья, штук до 400 лебяжьих шкурок.

Кривая река и Гусиная давно уже известны мезенцам, как довольно удобные становища для судов; а губа Промой, далеко врезавшаяся узким рукавом своим в остров, также давно уже служит безопасным рейдом для самых крупных беломорских судов, каковы лодьи и шкуны.

Ждет ли остров Колгуев (для того, чтобы приносить собою большие выгоды туземному краю) честно задуманной, умно поведенной компании, или его также постигнет такая же плачевная участь, какую несет от русских промышленников богатый, хотя и дальний Шпицберген — решить не беремся. Во всяком случае, по всем слухам, по общему мнению и по личным соображениям, Колгуев далеко не того стоит, во что сумели оценить его до настоящего времени все знающие и посещавшие его. Жаль, если какая-нибудь предприимчивая и понимающая дело компания не удержит мезенцев от береговых промыслов, которые успели уже приучить их к лени и к какой-то апатии, особенно если принять в соображение слобожан (жителей города Мезени) и соседей их к югу по реке Мезени. Пример на глазах: богатый Шпицберген (Грумант по архангельскому наречию) брошен русскими в добычу голландцев и цорвежцев, которые выбивают там и китов, и огромные юрова моржей, и белух, и других крупных и мелких зверей. Крайняя ли отдаленность этого острова (более 600 верст от берега), нездоровый ли климат его, несчастные ли попытки туземцев, из которых самая последняя огласилась на всю Россию неслыханным в тех местах кровавым преступлением[65] — причиной этому, но, во всяком случае, Шпицберген уже не посещается русскими промышленниками. Словно путь к нему зачурован и заказан вперед на неисчетные годы.

Только песня одна; нехитро сложенная, хотя все-таки оригинальная сама по себе, может быть, будет ходить в народе, а может быть, и забудется так же скоро, как забыли поморы путь на давно знакомый им Грумант. Случайно попалась песня эта в мои руки от одного из мезенских стариков. Спешу привести ее здесь всецело, со всем ее нехитрым, доморощенньтм складом и смыслом.

Уж ты, хмель, ты хмель кабацкой,
Простота наша бурлацка;
Я с тобою, хмель, спознался,
От родителей отстал,
От родителей отстал —
Чужу сторону спознал.
Мы друг с другом сговорились
И на Грумант покрутились:
Контракты заключили
И задатки получили.
Прощай, летние гулянки:
Под горою стоят барки!
Мы гуляли день в два
Прогулялись донага.
Деньги все мы прогуляли;
Наши головы болят,
Поправиться хотят.
Мы оправиться хотели,
Но у коршика спросились;
Кершик воли не дает,
Нас всех на лодью ведет.
Якоря на борт сдымали,
Паруса мы подымали,
Во поход мы направлялись,
Со Архангельским прощались;
Прощай, город Архангельск!
Прощай, матушка-двина!
Прощай, бражницы-квасницы
И пирожны мастерицы!
Прощай, рынок и базар!
Никого нам здесь не жаль.
Уж мы крепость* проходили,
до брамвахты доходили,
На брамвахте прописались,
В Бело-море выступали.
Бело-море проходили,
В океан-море вступили;
Океан-море врошли
До Варгаева* дошли.
Мы на гору выезжали,
Крепка рому закупали;
Мы до пьяна напивались,
Друг со дружкой подрались.
Уж мы на лодью пришли,
Со Варгаева вошли.
Прощай город Варгаус,
Нам попало рому в ус!
Прощай, бирка с крутиками,
Село красно со песками!
до Норт-Капа мы дошли
Оттуда в голомя пошли;
до Медведя* доходили,
И Медведь мы проходили:
Больши льды вдали белеют
И моржи на льдах краснеют.
Заецы* на льдах лежат,
Нерпы на лодью глядят.
Во льды мы заходили
И между льдами мы пошли.
Еще Груманта не видно,
А временятся Соколы*.
Мы ко Груманту пришли,
Становища не нашли, —
Призадумались немного;
Тут сказал нам коршик строго:
«Ну, ребята, не робей,
Вылезай на марса-рей:
И смотрите хорошенько!
Что мне помнится маленько:
Э — там будто становье,
Старопрежно зимовье!»
«Ты правду нам сказал!»
Марсовой тут закричал
И рукою указал:
«Мандолина против нас,
И в заворот зайдем сейчас*.
В заворот мы заходили,
В становье лодью вводили,
Чтоб зимой тут ей стоять,
Нам об ней не горевать.
Тут на гору* собирались,
Мы с привалом поздравлялись;
В становой избе сходились,
Крестом Богу помолились;
Друг на друга мы взглянули
Тяжеленько воздохнули!
«Ну, ребята, не тужить!
Надо здесь зиму прожить.
Поживем, попромышляем,
Зверей разных постреляем!
Скоро темная зима
Проминуется сама;
Там наступит весна-красна, —
Нам тужить теперь напрасно».
И, бросивши заботу,
Принялись мы за работу:
Станову избу исправить,
Полки, печку приналадить,
От погод обороняться -
И теплее согреваться.
А разволочные* избушки
Строить, будто как игрушки,
Научились мы тотчас.
Поздравляю теперь вас!
По избушкам потянулись,
Друг со другом распростились,
И давай здесь зимовать,
Промышлять, зверей смекать*.
По избушкам жить опасно,
Не пришла бы смерть напрасно.
Мы кулемки* становили:
Псечей черных наловили, —
А оленей диких славно
Мы стреляли преисправно.
Белой ошкуй господин —
Он к нам часто подходил,
Дикарино мясо кушать
И у нас в избах послушать,
Что мы говорим.
А мы пулю в бок дадим,
Да и спицами* вконец
Заколаем, наконец.
Медведь белой там сердит,
Своей лапой нам грозит,
И шататься не велит.
Там без спицы мы не ходим:
Часто ошкуя находим.
Темну пору проживали,
Николи не горевали;
Как светлее стали дни,
С разволочных потянулись,
В станову избу пришли —
Всех товарищей нашли.
Как Великий пост прошел —
Слух до всех до нас дошел,
Как моржи кричат, гремят,
Собираться нам велят.
Карбаса мы направляли
И моржов мы промышляли
По расплавам и по льдам,
По заливам, по губам
И по крутым берегам.
А моржов мы не боимся
И стрелять их не стыдимся.
Мы их ружьями стреляли
И носками принимали,
И их спицами кололи
И вязали за тинки.
Промышляли мы довольно,
И поехали на лодью;
Лодью мы нагрузвли
И отправились мы в ход,
С Грумантом прощались:
Прощай, батюшка ты Грумант!
Кабы больше не бывать.
Ты Грумант-батюшка страшон:
Весь горами овышон,
Кругом льдами окружон.
На тебе нам жить опасно —
Не пришла бы смерть напрасно.

Приводя эту длинную, наивную по своей форме, песню, мне все-таки кажется, что и сквозь простые, нехитрые слова ее и подражательный размер (веселого и скорого напева) можно видеть горькие слезы скучного одиночества — Бог весть, в каком месте, решительно на краю света, те горькие слезы, которые доводится испытывать только на море, когда на волоску висишь от смерти, когда, забывая все остальное, видишь и бережешь только одного себя. Нет для берегового человека лучших поговорок, как: «хвали море, а сиди на берегу - с моря жди горя, а от воды беды», и все-таки оттого, что «дальше моря, меньше горя»...