Мариэтта Шагинян - Кик

• Название: Кик
• Автор: Мариэтта Шагинян
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

Роман «Кик» создан писательницей в конце 20-х годов и неразрывно связан с ее боевой журналистской деятельностью тех лет, периода начинавшегося социалистического строительства, первых пятилеток, острых дискуссий о путях дальнейшего развития страны.

---

На этом разговор прерван. Добавлю, что все четверо допускали очень резкие выражения по адресу ГПУ, высказывали возможные опасенья и даже ругались. Но эту часть разговора, как совершенно бессвязную, я не зафиксировал. В настоящее время арестованных, по-видимому, рассадили.

Всегда на посту известный вам X. У. Z. РАПОРТ

При сем, согласно Вашего отношения за № 48, препровождается Вам четыре рукописи, отобранные у арестованных, под названием 1) Рди, 2) 13–13, 3) Кик, 4) Зио.

Комендант аманаусского исправдома Биберт Хайсаров

Рукопись № 1

РДИ В. Хайсаров

А. Эль РОГ ДИАНЫ

Поэма

…Я был далеко:

Я время то воспоминал,

Когда, надеждами богатый,

Поэт беспечный, я писал

Из вдохновенья, не из платы.

Пушкин

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Открой заветный том. Вдохни
Струистый холод речи русской
В ее младенческие дни,
Когда, на неокрепший мускул
Младого синтаксиса, — лег
Кнута поэта мощный взлет,
И гений Пушкина погнал
Российского ихтиозавра…

Друзья! Мы пили суп из лавра,
Жевали кашу из пшена
И не винтовкой долгоствольной
Спаслись от яростных погонь, —
Мы жалкой трусости огонь
Поддерживали богомольно.
То отсыревшим переплетом,
Крича, он корчился в огне,
То исходившей синим потом
Поэмой невозвратных дней.
Прияв конец скоропостижный,
Дымился остов полки книжной,
С ним заодно чадил кивот.

А мы, потомки славной рати,
Лодыжки свесили с кровати
И, честь проев, спасли живот.
Не с вами я, пустое племя
Борзописателей! Мне темя
Засеребрила седина.
Продажных перьев не точу я
У опереточных станков.
Отдать без жалости готов
За резву «Делию драгую»,
За лепет пушкинской зари,
За «ручейки», за «сени сонны»,
За эту скрипку Гварнери,
За лексикон, навек влюбленный
В румянец полотна Ваттó,—
Все визги музы вашей пленной,
Затеявшей перед вселенной
Воспеть Нью-Йорком Конотоп.

Прохладен сумрак Аллалварды.
Шуршит сосновых игл струя,
Стекая нá землю. Бурьян,
Расчесанный, как бакенбарды,
Вдоль ручейка, по самый брег,
Прорезан узкою тропою.
Олени тут, замедля бег,
Гуськом проходят к водопою.
Их уши чуткие дрожат,
Натянутые, как антенны,
Ловя сопенье медвежат,
Покашливание гиены,
Сторожкий топот кабана,
Скрип дерева и в отдаленье
Тяжело дышащее мленье:
То крепко чешется спина
Лесного зубра; врыв копыта
В бурьян, он трет ее сердито
О придорожную скалу
И сводит мощную скулу
В неторопливую зевóту.
Но вот олень-вожак рванул.
Рога развеся: слышит, кто-то
Тропу в бурьяне обогнул.
Проснулись кущи Аллалварды,
И, как костяшки с ловких рук
У игрока в шумливы нарды,
Скакнув, стада взметнулись вдруг.
Миг — нет их. В картузе потертом,
Жуя сосновую иглу,
Сквозь тихий лес проходит фертом —
Не дровосек, — его пилу
Уже воспели! Весь — суровость,
Чуб белобрысый — ниже лба,
Две точки скул. Мой homo novus,
Чей голос, зычен, как труба,
Тропарь в минувшем вене плел бы,
А в наши дни засел за колбы,
И, как птенец по скорлупе,
Клюет по богу — в ВКП…
Короче, без ненужной брани,
Мой лесовик — ученый ранний.
Зимою гложет фолиант,
А летом — вольный практикант,
Враг хозрасчета, недруг траты,
У мирных горцев не в чести…
Он шел, и таксусы баккáта[1]
Считал усердно по пути.
Вдруг — загражденье. Ежевика —
Не ежевика. Терн — не терн.
Мой Домоклетов смотрит дико
На длинный прут, что, гол и черн,
Через дорогу протянулся.
«Ба, проволока! — чертыхнулся
Студент. — Граница далека;
Ужли для шишек и береста
Казенной глупости рука
Огородила это место?»

Бежит, плечо косым углом,
К щеке подняв ремень винтовки,
Дремучей чащи напролом
Сын Красной Армии неловкий,
Мужиковат и сероват,
Волоча ноги, как халат.
Кричит: «Назад, проходу нету!»
«Что так?» — «Да, слышь, еще до свету
С охотниками комиссар
На зубра выехал в леса!»
Поворотил студент покорный
И вспять пошел месить траву…
Эй, други ахровцы, ау!
Палитры где у вас, проворны?
Куда как тема хороша!
Не царь, не бог, не падишах,
Не древних мифов порожденье,
Марс иль какой-нибудь Немврод, —
Сам комиссар за загражденье
Загнал державный свой народ!
Но вы, засевшие за брашна,
На полотне мазнув врага,
Вам ваши бельма вскинуть страшно
С отеческого пирога.
Вы даже дым трубы фабричной
Прикрыли дымкою приличной
И не рисуете наряд
Милиции, что, как и прежде,
Рабочих шарит по одежде,
Когда домой они спешат…
Старатели казенной кисти!
Но точка. Други, не хочу
В Соловках жечь свою свечу,
Лишен последних евхаристий:
Вина, сверкнувшего в стакан,
И пули, вогнанной в наган.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Любимцы муз еще в купели,
Вступая жизни на порог,
Диана-девственница, пели
Тебя и твой зазывный рог!
Пред кем в сиянье звонкой славы,
Старинной сказкой не вставал,
Стремглав несясь через дубравы,
Твоих видений карнавал?
Пьянея запахом добычи,
На бледной утренней заре
Псы рыли воздух лапой, тыча
Нос по ветру, и от псарей
Рвались, дрожа, — чтоб, словно брызги,
Рассыпаться по сторонам…
И сладострастные их визги
Так долго после снились нам!
Забуду ль вкус дробинки терпкий,
Взлет перебитого крыла?..
В резьбе старинной табакерки
Эпоха памятью легла.

Страстей не тех взыскуют нынче.
Сменились боги и пейзаж.
Ему расчетливого Винчи
Пристал бы старый карандаш.
Там, где, в воде закрякав, утка
Зазывно селезня звала, —
Вздымает серый остов будка,
Рычит насос, пищит пила,
Таскают люди камни, доски,
Волна ломается о щит,
С концом потухшей папироски
В зубах десятник матерщит…
Что ж, не для барышни кисейной
Здесь место. «Влево, мать твою!»
Бегут, напорного бассейна
Взрывая в камне колею.
Настанет срок. Вода помчится,
Куда прикажет человек.
И вихрем света излучится
Ее насильственный пробег.

А ты, кому наш век упрямый
В ущельях, на гребнях горы,
По всей вселенной строит храмы
От Ниагары до Куры,
Кому на Темзе бритт развязный,
На Ганге медленный индус,
Душой враги, одеждой разны,
Алтарь единый возведут,
В геометрической оправе
Замкнув слепую силу рек,—
Бог электричества, да славит
Тебя строитель-человек!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Меж тем из мрака встали горы,
Залиты золотом зари.
Поджарых псов лихие своры
Ведут на привязи псари.
Осла погонщик гонит палкой,
Хурджин щемит ему бока,
И трусит он походкой валкой,
Свисая профилем задка.
Над бурдюком народ гогочет,
С котлами кашевар хлопочет,
Баран несвязанный дрожит,
Его никто не сторожит.
И бьется мальчик с самоваром…
Охотники въезжают в лес.
За молчаливым комиссаром
Поодаль следует черкес —
Телохранитель. После страды
Несчетных дел, речей и встреч
Дианы дикие услады
Большевика должны развлечь.
Треск западни у частоколья,
И ты, зазывной пули свист,—
Быть может, памятью подполья
Еще вас любит коммунист!
Иль, чтоб лукавым сибаритом
К ручному зверю не привык,
Тобою кровь свою пьянит он,
Охоты яростный язык?
Уж мой герой летит оврагом,
Швырнувши повод у луки,
Навстречу с треском бьют по крагам
Его сухие тростники.
За ним спешит черкес дозорный,
И вьется конь под седоком,
В изгибы троп папахи черной
Туда-сюда бросая ком.
Но что за странные повадки?
Наш комиссар в бесплодной схватке
С ольхой и с сонным роем ив
Свой держит путь то вкось, то вкривь,
То, рыща взглядом вдоль дороги,
На всем скаку нежданно став,
Вдруг бледной ленты клок убогий
Сорвет с прибрежнего куста,
То шарит в дуплах, то подскоком,
Подняв над пропастью коня,
Высматривает странным оком
Листок бумажки в зеленях,
То, блеском мысли обожженный,
Глядит в упор, обвороженный,
На высеченный вдоль скалы
Фигурный знак, носящий сходство
С чалмой на голове муллы,—
И — тайной мысли сумасбродство —
Покуда конь галопом нес,
Сей знак в блокнот себе занес.

Затравлен зубр. Пусты бутылки.
Шашлычным жиром смазав рот
И вдоволь поломавши вилки
В зубах и в банках из-под шпрот,
Охотники отдались неге.
Стоял полудня сонный час,
Когда, как скрип степной телеги,
Воркует чей-нибудь рассказ —
Бессмертного барона[2] эхо.
Но встал усталый комиссар…
Средь взрывов зевоты и смеха
Безмолвно трубку он сосал.
— Сидите! — Жест полубрезгливый
Псарям не дал подняться с мест.
(Поверьте, — Рим, Москва иль Фивы,
А тот же у владыки жест!)
Телохранителю-черкесу,
С ружьем сидевшему на пне,
Он крикнул: «Я пройдусь по лесу,
Чтоб не надоедала мне!»
И скрылся. Сосен колоннада,
Подобно армии солдат,
Теснясь за ним в багряный ряд,
Укрыла путника от взгляда
И чада дымного костра,
Где в камнях жарился с утра,
На прутья длинные нанизан,
Шашлык и где, водой облизан,
Шипел прощальный тленья вздох,
Окрест себя курчавя мох.
О чем, меж чащи пробираясь,
Он думал? Память ли плыла
Над ним, как птицы два крыла,
В недвижности перемещаясь,
Иль мысль, — песочные часы, —
Достигнув памяти предела,
Над прошлым вновь взнесла весы
Еще невзвешенного дела?
Он помнил вечер: пели пули…
Знамена рвались на ветру.
Он был забыт на карауле
И, коченея, знал: «Умру,—
Но достою!» А нынче — где вы,
Орлы, бойцы любви и гнева?!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Хрустит в ногах сосновый шелк.
Слезясь, смола струит куренье.
Кто жизнь по кругу обошел,
Тот обречен на повторенье.
Он мог бы криком роковым
Предостеречь: мне все знакомо!
Мы начинали, как и вы!
Но глух и слеп его потомок,
Как на заре был слеп и он, —
Таков живущего закон.
Не долго шел он по безлюдью.
Остановился. Глянул вспять
И вдруг, вперед рванувши грудью,
Как заяц, бросился бежать.
Бежать, к бокам прижавши локти,
Бежать, как если б хищник когти
Свои вонзить в него грозил.
Бежать, минуя в полумраке
Овраги, кочки, буераки,
Ручьи, колючки и кизил…
Красноармеец, где дозором,
В каких местах гуляешь ты?
Кого, слепым от лени взором.
Высматриваешь сквозь кусты!
Иль ты внимаешь осовело
Стук дятла, дальний лай собак,
Мякиной пальца порыжелой
В бумажке вороша табак?
И, закрутя и послюнявя
Широкоротою губой,
О бабьей думаешь поняве,
Как дым махорки, голубой?
Взгляни сюда…
                       У загражденья
Стеснилось сердце в беглеце.
Лежит печать изнеможденья
На испитом его лице.
Он ногу медленно подъемлет.
Занес, — в лесу раздался звук.
То втиснул проволоку в землю
Его презрительный каблук.

ЭПИЛОГ