Густав Майринк - Голем

• Название: Голем
• Автор: Густав Майринк
• Жанр: Классическая проза

---

Я не мог понять смысл его слов.

– Что значит: вы хотите меня спасти? – громко спросил я.

Кривая нога раздраженно топнула. Советник посерел от злости. Вытянул губу. Ждал. Я знал, что он сейчас еще раз наскочит (его система огорашивать напомнила мне Вассертрума), и ждал.

Я заметил козлиную физиономию, принадлежавшую обладателю кривой ноги. Она прислушивалась, выглядывая из-за стола… Вдруг полицейский, обращаясь ко мне, пронзительно вскрикнул:

– Убийца. Я оцепенел от изумления.

Козлиная голова снова угрюмо спряталась.

Господин полиции советник был немало раздражен моим спокойствием, ловко скрыл это, однако, подал мне стул и предложил сесть.

– Так что вы отказываетесь дать нужные мне показания относительно графини, господин Пернат?

– Я не могу их дать, господин советник, по крайней мере, в таком духе, как вы ждете. Во-первых, я никогда не слыхал имени Савиоли, и затем я твердо убежден в том, что это клевета, если говорят о графине, что она обманывает своего мужа.

– Вы готовы подтвердить это под присягою?

У меня захватило дух.

– Да! Когда угодно.

– Отлично. Гм.

Наступила длинная пауза, во время которой советник, казалось, напряженно размышлял.

Когда он снова взглянул на меня, на его роже появилось выражение притворного сострадания. Я невольно вспомнил Харусека с его дрожащим от слез голосом.

– Мне ведь вы это можете сказать, Атанасиус, мне, старому другу вашего отца, мне, который носил вас на руках.– Я едва удержался от улыбки: он был в лучшем случае лет на десять старше меня.– Не правда ли, Атанасиус, это была только самооборона!

Козлиная физиономия снова вынырнула.

– Что было самообороной? – изумленно спросил я.

– Это… С этим… Цоттманом! – бросил он мне это имя в лицо.

Это слово кольнуло меня, как кинжалом: Цоттман! Цоттман! Часы! Имя Цоттмана было вырезано на часах.

Я чувствовал, как вся кровь бросилась к сердцу: мерзавец Вассертрум дал мне часы, чтобы навлечь на меня подозрение в убийстве.

Советник тотчас же сбросил маску, оскалил зубы и прищурил глаза.

– Так что вы сознаетесь в убийстве, Пернат?

– Это все ошибка, ужасная ошибка. Ради Бога, выслушайте меня. Я могу вам объяснить, господин советник…– закричал я.

– Теперь сообщите мне только то, что касается графини,– быстро перебил он меня.– Я обращаю ваше внимание: вы облегчите этим вашу участь.

– Я не могу сказать ничего, кроме того, что сказал: графиня невинна,– вскричал я.

Он стиснул зубы и обратился к козлиной физиономии:

– Запишите: Пернат сознался в убийстве страхового агента Карла Цоттмана.

Меня охватило безумное бешенство.

– Эх вы, полицейская сволочь,– вырвалось у меня,– как вы смеете?

Я искал какого-нибудь тяжелого предмета.

В одно мгновение двое полицейских схватили меня и надели на меня кандалы.

Советник раздувался, как петух на навозной куче.

– А часы? – он вытащил вдруг выпуклые часы.– Несчастный Цоттман был еще жив, когда вы их снимали с него, или нет?

Я снова совершенно овладел собой и твердым голосом продиктовал секретарю:

– Часы сегодня утром подарил мне старьевщик Аарон Вассертрум.

Послышался раскатистый хохот, и я заметил, как кривая нога и сапог пустились в радостный пляс под пальто.

–

ХVI. Мытарство

Я должен был идти по освещенным вечерними огнями улицам. Мои руки были скованы, шедший за мною жандарм нес ружье с надетым штыком.

Уличные мальчишки справа и слева бежали толпами и кричали, женщины открывали окна и грозили мне ложками, посылая вдогонку ругательства.

Уже издали я увидел большие каменные очертания суда с надписью на фронтоне:

«Карающее правосудие – защита всех честных»

Через раскрывшиеся предо мною огромные ворота я попал в коридор, в котором пахло кухней.

Бородатый человек с саблей, в форменном сюртуке и фуражке, босой, в длинных, завязанных у щиколотки кальсонах поднялся, поставил кофейную мельницу, которую он держал между колен, и велел мне раздеться.

Затем он обшарил мои карманы, вынул все, что нащупал там, и спросил, нет ли на мне клопов.

Когда я ответил отрицательно, он снял у меня с пальцев кольца и сказал, что все готово и что я могу одеться.

Меня повели на несколько этажей выше по лестницам и коридорам, где в нишах стояли – то тут, то там – большие, серые, запертые сундуки.

Вдоль стены шли непрерывной вереницей железные двери с засовами и маленькими решетчатыми вырезами, с газовым огоньком над каждым из них.

Огромный, солдатской наружности надзиратель – первое честное лицо за все эти часы – открыл одну из дверей, втолкнул меня в темное, похожее на шкаф, зловонное помещение и запер за мной дверь.

Я стоял в совершенной темноте и ощупывал стены.

Наткнулся коленом на жестяной чан.

Наконец, я нашел – было так узко, что я едва мог повернуться – дверную ручку. Я в одиночной камере.

У стен находились парные нары с соломенными мешками.

Проход между ними был не шире одного шага.

Оконная решетка в квадратный метр, высоко вверху на косой стене, пропускала неясный свет ночного неба.

Невозможная жара, удушливый запах старого платья висели в воздухе.

Когда мои глаза освоились с темнотой, я увидел на трех нарах – четвертая была свободна – людей в серых арестантских халатах; они сидели, уставив локти в колени и закрыв лица руками.

Никто не сказал ни слова.

Я сел на свободную постель и стал ожидать. Ждал. Ждал.

Прошел час.

Два, три часа!

При звуке шагов снаружи я вздрагивал.

Вот, вот идут за мой, отвести меня к следователю.

Но каждый раз это оказывалось обманом. Шаги замирали в коридоре.

Я сорвал с себя воротник… казалось, я задыхаюсь.

Я слышал, как арестанты, кряхтя, один за другим укладывались спать.

– Нельзя ли открыть здесь окно? – бросил я в отчаянии вопрос в темноту. При этом я испугался моего собственного голоса.

– Нельзя,– раздался угрюмый ответ с одного из мешков.

Я все же стал шарить рукою вдоль стены: на высоте груди торчала доска… две кружки… корки хлеба.

Я с трудом вскарабкался на доску, ухватился за прутья решетки и прижался лицом к оконным щелям, чтоб вдохнуть хоть немного воздуха.

Так я стоял, пока у меня не задрожали колени. Однообразный черно-серый ночной туман расстилался перед глазами.

Холодные прутья решетки запотели.

Очевидно скоро полночь.

Я услышал позади храпение. Только один из арестантов не мог заснуть, по-видимому: он метался на соломе и время от времени тихо стонал.

Придет ли наконец утро?! Вот. Бьют часы.

Я считал дрожащими губами.

– Раз, два, три! – Слава Богу, еще несколько часов, и начнет светать. Часы продолжали бить.

– Четыре? Пять? Пот выступил у меня на лбу.– Шесть… семь!!! – Было только одиннадцать часов.

Только час прошел с тех пор, как я слышал бой городских часов в последний раз.

Постепенно мои мысли стали проясняться.

Вассертрум подсунул мне часы исчезнувшего Цоттмана, чтобы навести на меня подозрение в убийстве. Значит, очевидно, он сам убийца; в противном случае, откуда бы у него были эти часы? Если бы он нашел где-нибудь труп и только ограбил его, он бы, без сомнения, потребовал тысячу гульденов награды, объявленной за за открытие пропавшего без вести. Этого не могло быть: объявления еще до сих пор висят на всех углах, я ясно видел их по дороге в тюрьму…

Старьевщик донес на меня – это было очевидно.

Ясно было одно: в том, что касалось Ангелины, он был заодно с советником полиции. Иначе, к чему был допрос о Савиоли.

С другой стороны, из этого вытекало, что Вассертрум еще не имел в руках писем Ангелины.

Я задумался…

Сразу вдруг все стало для меня так ужасающе ясно, как будто все произошло при мне.

Да, только так могло быть: Вассертрум, обыскивая мою комнату вместе с полицейскими, тихонько присвоил себе мою железную шкатулку, подозревая в ней доказательства… но он не мог ее тотчас же открыть, потому что ключ был при мне, и… может быть, как раз в эту минуту он взламывает ее в своей берлоге.

В безумном отчаянии рвал я железную решетку, видел Вассертрума перед собой, видел, как он роется в письмах Ангелины…

Ах, если бы я мог заблаговременно известить Харусека, чтоб он, по крайней мере, мог предупредить Савиоли.

На мгновение я предался надежде, что известие о моем аресте облетит еврейский квартал, и я уповал на Харусека, как на ангела-спасителя. Старьевщик не спасется от его чертовской хитрости. Харусек уже сказал однажды: «Я его схвачу за горло как раз в тот момент, когда он захочет убить доктора Савиоли».

Но в следующую минуту я снова отбросил все это, меня охватил дикий ужас: что, если Харусек придет слишком поздно.

Тогда Ангелина пропала…

Я до крови кусал себе губы, сердце разрывалось у меня от отчаяния, что я тогда же немедленно не сжег писем… я давал себе клятву уничтожить Вассертрума, как только окажусь на свободе.