Долорес Палья - Где ты, любовь моя?

• Название: Где ты, любовь моя?
• Автор: Долорес Палья
• Издательство: ЗАО Центрполиграф
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2004
• ISBN: ISBN 5- 9524-1094-4

Юная американка Карола в Париже знакомится со слушателем Православной семинарии Милошем. Между молодыми людьми вспыхивает страсть, и перед Милошем встает выбор: духовное призвание и карьера священника или любовь к Кароле…

---

Недели текли за неделями, время лилось незаметно, и ничто, кроме последнего поезда метро, над нами не тяготело. Ни времени, ни границ, ни груза ответственности.

Близилось лето. Мы снова отправимся в Канн конечно же. Сможем проехаться автостопом по Италии и даже до Сицилии добраться. Мы с Клодом как раз обсуждали маршруты, города и острова.

- У меня на лето работа есть, - покачал головой Милош.

- Работа? - уставились мы на него.

- Да, - рассмеялся он, - работа.

Это очень задело меня. Он мне ничего про работу не говорил.

- Что будешь делать? - спросила я.

- Канавы копать или что-нибудь в этом духе. Одним словом, физический труд в Германии.

Он рассмеялся, увидев мое удивление, и обнял меня за плечи.

- Только на шесть недель, - успокоил он меня, словно маленького ребенка.

Когда мы остались одни, Милош пояснил:

- Так я смогу купить себе зимнее пальто и ботинки, и еще на несколько месяцев останется. На следующей неделе мой кузен Алексис приедет в Париж, он все и устроит. У него есть связи с несколькими конторами, организующими работу студентов в Германии. В прошлом году мы сто тысяч франков заработали в трудовом лагере. Глупо было бы не поехать снова.

Я понимала, что он прав, но не могла скрыть разочарования.

- И еще я три белые рубашки куплю, - рассмеялся он.

- По одной на каждый прием пищи?

Длинное, такое заманчивое, долгожданное лето…

- А что мне делать? - спросила я.

- Это же всего шесть недель, и ты поедешь с Клодом в Канн, загоришь, будешь рисовать на открытом воздухе, а может, поучишься готовить в закрытом помещении.

- Ты один поедешь или с Алексисом?

- Надеюсь, что с ним. Но если не с ним, то уж точно с Сержем - это парень из нашей семинарии. Кстати, - добавил он, странно улыбнувшись, - Серж тебя видел. И считает тебя красавицей.

- Но я ведь никогда с Алексисом не встречалась? - спросила я, взглянув на Милоша. В глубине души я знала, что Милош намеренно не рассказывал Алексису обо мне. Не знаю почему, но я с самого начала почувствовала - с Алексисом надо считаться.

- Ну, он проводил исследования в Гейдельберге. У него превосходная стипендия. Пишет диссертацию по Кьеркегору, но с христианской точки зрения.

- Это ни о чем не говорит, - прервала я его.

Он засмеялся:

- Между прочим, он прекрасный парень. Ты познакомишься с ним. Через некоторое время.

Было совершенно очевидно, что от Алексиса меня скрывали столь же тщательно, как и от людей из семинарии. И по той же причине.

- Через некоторое время? - Я поняла, что Серж - совсем другой. Вот с кем бы мне хотелось познакомиться.

- Чего ты улыбаешься? - спросил он.

- Ничего. А я улыбаюсь? Смотри! Чайки! - Прямо под нашим окном над шлюзами летали чайки.

Сколько же стоил билет в метро в сорок восьмом году? Почему я никак не могу вспомнить?

На террасе пригревало весеннее солнышко. Я ела бутерброд и смотрела на проплывающие мимо баржи. Чайки. Это чайки? Или голуби? Никак не могу разглядеть.

Глава 15

Четырнадцатое июля9, 1949 год. Душно и жарко. Мы шли пешком до самой Бастилии. На Милоше футболка и рабочие брюки - влияние Америки. Мне было смешно, потому что он сильно смахивал на ковбоя. Он не должен быть худым, все его тело кричало об этом. «Товарищ Ковбойский», - назвала я его, и день начался и закончился смехом.

Бастилия, огромные сердитые плакаты, взывающие к миру и дружбе, - покончим с тем, начнем это, - совершенно неуместные шотландцы в юбках и с волынками, - мне так хотелось, чтобы они сыграли на волынке Интернационал! Мы опустили в коробку монетки, и нас с ног до головы увешали бантами и лентами. «Мир» - такое замечательное слово в солнечный день. Мы шли и шли по городу - никакого метро, никаких автобусов; мы ходили пешком, чтобы ничего не пропустить в этот день. Революции празднуются пешими.

Потом мы ели сыр в парке Лувуа, здороваясь с немыслимым памятником четырем рекам Франции. Кто-то предусмотрительно снабдил Луару маленьким французским флагом. Мы танцевали на улицах острова Сен-Луи, на этих крохотных улочках, всем своим существом проникшись духом четырнадцатого июля. Вдыхали, ощущали, любили Париж, чувствовали, как Париж поднимается по горлу и превращается в слезы на глазах; прижимаясь друг к другу в толпе, танцующей на освещенных фонарями улицах, держали друг друга за руки, целовали друг друга в улыбчивые губы допоздна, до теплой, наполненной музыкой ночи.

Много лет спустя кто-то спросил меня, принимала ли я участие в политических демонстрациях на День взятия Бастилии, и я рассмеялась, рассмеялась потому, что помню только пиво, которое лилось рекой, красное вино, хохочущего Милоша, запрокидывающего голову в танце под французский аккордеон на площади Маре, Милоша, заснувшего в моих объятиях у канала де Люрк, под глазами - круги, густые черные волосы разметались по подушке. Так спят мои дети.

Его поезд ушел с Восточного вокзала шестнадцатого июля в два часа дня. Я согласилась с его решением поработать летом. Что толку противиться? Милош - очень упрямый мальчик.

Мы стояли на огромной станции и смущенно переминались с ноги на ногу. Сказать было нечего. В 1949 году Восточный вокзал казался немного зловещим, словно вобрал в себя дух разрушения, царивший в Восточной Франции и немецких городах, через которые проходил этот поезд. Шестнадцатого июля воздух был сырым и холодным. Все утро шел дождь.

- Ты сможешь купить себе новый плащ. - Я провела пальцами по его обтрепавшимся рукавам, как он сам частенько делал.

- Ты же будешь писать мне, Карола? Я напишу тебе в Канн, и, если ты решишь проехаться по Италии, мама Клода передаст тебе мои письма. Но ты ведь будешь писать, правда? - опять спросил он.

Он прекрасно знал, что насчет писем я очень ленива. Если у меня были деньги, то я предпочитала позвонить Тору или послать телеграмму, а не корпеть над длинными посланиями. И еще я частенько обходилась открытками. Милош не одобрял подобных средств общения.

- Обязательно напишу, - пообещала я.

Объявили его поезд. Мы направились к нему сквозь скопище плохо одетых людей, толпы говорящих на славянских языках семей, кучки немецких парней - откуда они приехали и куда направлялись, эти лишенные наследства юные немцы 1949 года? Мы прошли мимо британских туристов в хаки, оснащенных рюкзаками и обутых в ботинки с тяжелой подошвой, шеи обмотаны шарфами, вокруг талии повязаны свитера. Видно, собираются посетить те места, в которых бывали раньше, несколько лет тому назад, при других обстоятельствах. Мне не понравился Восточный вокзал. От него несло войной.

Милош, высокий, худой, одарил меня своей изумительной улыбкой:

- Двадцать восьмого августа. Запомни! И я стану таким богатым! Прости меня, Карола. - В его глазах были и смех, и мольба.

Поезд тронулся, он запрыгнул на ходу. Я почувствовала себя осиротевшей.

В тот день я вернулась в «Отель дю Миди» уставшая и подавленная. В кафе сидело двое-трое посетителей. Жан примостился у окна с газетой.

- Значит, он уехал?

- Уехал. - Я шлепнулась на стул рядом с ним.

- А ты завтра отбываешь?

- Точно.

- И вы оба вернетесь в конце августа. Оба?

- Да.

Он собирался закрыть комнату и никому ее больше не сдавать. Я поглядела на него, ожидая продолжения.

- Скажи мне кое-что, Карола. Может Мишель поехать с тобой в Америку?

Должно быть, на моем лице отразилось безмерное удивление, поскольку он нетерпеливо махнул рукой - у этого человечка имелся целый набор нетерпеливых жестов.

- О, я знаю, что ты думаешь: только буржуи могут жить в Америке, а вы, артистические натуры, должны поселиться здесь, в Париже. Но это полный бред. Ты слишком молода, чтобы понять это теперь, но ты обязательно поймешь, со временем. Я вот что хочу узнать: может ли Мишель жить в Америке, работать там… ну, русским кюре.

Я отвела взгляд, уставившись на канал за окном.

- Не знаю. Наверное. Я не слишком хорошо разбираюсь в кюре, русских или каких-то еще…

Несколько минут мы сидели, не говоря ни слова. И тогда я заметила в его глазах любовь - любовь престарелого бездетного человека к двум детям, которые волей случая вошли в его новую, оторванную от корней парижскую жизнь. Любознательный французский владелец отеля, ни особого богатства, ни бережливости, ни жадности, ни назойливого любопытства, ничего, что диктует традиция. Только нетерпеливость и нетерпимость к вмешательству в чужую жизнь.

- Я даже не знаю, хочет ли он стать священником. Да он и сам теперь этого не знает.

- Что случится, если русские узнают про тебя? - спросил Жан.

«Русские», как будто он говорил про Сталина, царя, НКВД или красную чуму. Но мне было не до смеха. Жан частенько называл семинарию «русские». Если его послушать, то трудно не перепутать Милоша с блокадой Берлина.