Михаил Кузмин - Том 2. Проза 1912-1915

• Название: Том 2. Проза 1912-1915
• Автор: Михаил Кузмин
• Издательство: Аграф
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-7784-0085-3

Во втором томе трехтомного собрания прозы и эссеистики Кузмина напечатаны его вещи 1910-х годов: романы «Плавающие-путешествующие» и «Тихий страж», повесть «Покойница в доме» и циклы «Сказки» и «Военные рассказы», в России после смерти автора не переиздававшиеся.

К сожалению, часть произведений в файле отсутствует.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Матвей Петрович умолк среди общего молчания.

Родион Павлович, к которому тот все время обращался, не подавал никаких признаков не только какого-либо внимания, но даже просто того, что он слышит то, что ему говорят.

Наконец раздался голос Любы. Она начала шепотом, с половины фразы, так что можно было подумать, что она все время что-то про себя говорила и только теперь услышали ее:

— Что теперь я буду делать? моя злоба сломлена, а доброй я еще не научилась быть, я просто лишена той силы, которая у меня была… Так пасть! Боже… Я была калекой и считала себя неуязвимой для той любви, которую так свысока презирала. Теперь я знаю, открыл мне Господь мою слабость, мою немощь и вернул здоровье. И кого же, кого же я полюбила?! брата моего Павла! может ли быть большее наказание для гордости? Как мне роптать, как искоренять, как злобствовать, когда я сама дряннее всякой дряни? А без осуждения я не могу, не знаю, как жить, как дышать. До дна мне показано мое сердце, и я ужасаюсь и все гляжу, не могу оторваться. Вот когда я стала настоящей-то калекой, что без поводыря ступить не сможет! Боже мой, Боже мой, не за то ли ты покарал меня, что я карателем быть хотела?

Люба умолкла, склонившись над Павлом, Родион Павлович и Валентина продолжали пребывать в неподвижности, Матвей Петрович, казалось, все еще не мог прийти в себя от виденного. Только Верейская да Устинья слушали внимательно и как-то растерянно то, что говорила Люба.

— Бедная, бедная! — прошептала Устинья и хотела было поднять с колен Любу, но Ольга Семеновна ее остановила.

— Оставьте, ей так лучше! — сказала она и сейчас же добавила: — Господи, кто же это еще идет? Кажется, весь свет сегодня сюда соберется!

Покуда пришла только Пелагея Николаевна, объявившая, что ее послала сюда Валентинина мать, чтобы узнать, в чем дело и с кем произошло несчастье. Все это Пелагея Николаевна сообщала с таким деловым, почти веселым видом, будто о происходившем здесь, вот в этой комнате, совершенно не стоило беспокоиться. Только услышав стон Любы, она взглянула мельком на Павла и сказала, щелкнув языком:

— Какая досада! такой молодой еще человек и такой неаккуратный, ветреный. Как же возможно, под пулю идти! Вот теперь мадам и убивается! Дети, поди, совсем маленькие.

— Какие дети, о чем вы говорите? — спросила Верейская, — он же сам еще мальчик.

— Мальчик! здесь в городе до двадцати пяти лет все мальчики. А когда же о детях думать? В шестьдесят лет? Фа! Я, простите, сяду, так далеко шла. Ведь, знаете, моего мужа осудили, и я за ним в Сибирь поеду.

— А как фамилия вашего супруга?

— Что фамилия? простая фамилия: Тидеман, но какой мужчина, увидеть вам!

— Как, Владимир Генрихович?

— Он сам. Видели? молоко со сливками!

— Видеть-то я его видела, но вы — не жена ему, я его жену знаю.

— Кто, я — не жена? я тратилась, десять лет ждала — и я не жена? Что же я, мертвая, по-вашему?

— Я его жену хорошо знаю, и знаю, что он с нею по-настоящему обвенчан, так та на вас нисколько не похожа.

Пелагея вскочила со стула и, выйдя на середину комнаты, обратилась почему-то прямо к Матвею Петровичу, словно решив, что с Ольгой Семеновной не стоит разговаривать:

— Посудите сами, господин, хорошо это от живой жены на другой жениться? По голове гладить за это? А?

— Какие дела! — произнес тот, не совсем, очевидно, понимая, в чем дело.

— Да уж такие дела, что не подай Бог. За такие дела нужно еще не так судить!

Верейская словно что-то сообразила.

— Постойте, так, значит, ваш муж арестован как двоеженец?

— Ну да.

— А по политическим делам?

— Фа! велика политика — двух дур обмануть!

— И обыска никакого не было?

— Чего же искать, когда обе налицо?

— Значит, все это было напрасно! — горестно воскликнула Ольга Семеновна, разводя руками. Пелагея в недоумении на нее посмотрела.

— Т. е. как это напрасно?

— Я совсем не о том, о чем вы думаете.

— Ну, ну. Ах какая голова! Я совсем и забыла, что со мною еще человек пришел.

— Где же он?

— На лестнице остался.

— Почему же он сюда не зашел? и кого ему нужно? — Вот ее нужно, — ответила Пелагея, указывая на Валентину, — а на лестнице, что же! Пустяки, он человек молодой. Если позволите, я позову его.

— Пожалуйста, если ему нужно.

— Кто же бы это мог быть? — проговорила вполголоса Устинья, переходя к Валентине и смотря на дверь передней, куда скрылась первая жена Тидемана.

В дверь как-то не вошел, а вдвинулся Лосев, без шапки, со спустившимися на лоб всклокоченными волосами. Валентина, словно почувствовав его появление, обернулась к порогу, но тотчас, слегка вскрикнув, отвернулась, закрыв лицо руками. Устинья поспешно обняла ее за плечи, ничего не говоря.

— Вы хотели что-то спешное сообщить Валентине Павловне. Мы можем оставить вас вдвоем, или, впрочем, лучше вы пойдите в кабинет, так как здесь больной и его нельзя тревожить, — сказала Ольга Семеновна к Лосеву.

Тот, не подымая глаз, но всем корпусом обернувшись к Валентине, начал сбивчиво, но совершенно внятно и отчетливо:

— Ничего… я могу при всех, хоть на площади. Валентина Павловна!

Та вздрогнула и еще плотнее прижала руки к лицу.

— Валентина Павловна, вы можете считать меня злодеем, убийцей. Я и действительно, если фактически не убил г-на Миусова, то твердо имел это намерение, следовательно, в душе выхожу все равно убийцею. Я сделал это из любви к вам, чтобы вы были счастливы, потому что я знаю, что, не будь Миусова, вы были бы счастливы. И в тот вечер, помните, когда я у вас спрашивал, вы мне дали ясное согласие. Можете ли вы теперь сомневаться в моей любви? Идемте, Валентина Павловна, протяните мне руку! Если она преступна, то только из-за любви к вам.

— Я убила Павлушу, я его послала! — вдруг сказала Люба, не подымая головы, и снова затихла.

— Валентина Павловна, я жду! — повторил Лосев, и в его голосе была какая-то сухость и самоуверенность, как у человека, который вдруг все теряет. Валентина отвела руки от лица, пристально посмотрела на Евгения Алексеевича и как-то странно спокойно произнесла:

— Пошел вон, гадина!

И снова закрылась. Пелагея где-то зачмокала языком:

— Ай, ай, какой скандал!

Лосев пожал плечами и усмехнулся, хотя страшно побледнел. Потом, как-то по-приказчичьи раскланявшись, обратился к присутствующим:

— Господа, я в преступлении сознался, вы можете звать полицию! — Конечно, позвать полицию! — начал было Матвей Петрович, но Ольга Семеновна шепнула ему «не стоит» и сказала Лосеву:

— Павел вас прощает.

— Великодушно-с. Merci[4]. А вы?

— Что мы?

— Тоже прощаете?

— Мы вас отпускаем. Идите.

Вдруг Люба, поднявшись, быстро подошла к Евгению Алексеевичу и, пожав ему обе руки, молвила:

— Я вас тоже прощаю, я гораздо виноватее вас. Если б вы знали, какая я гадкая!

— Не могу знать! Только зачем, барышня, так уж себя порочить? — ответил Лосев и вышел не прощаясь.

— Не удавился бы, очень уж развязно себя ведет! — заметила Верейская Устинье.

Та только махнула рукой.

— Такие не удавятся.

Ольга Семеновна страшно устала и первая подала пример, чтобы расходиться. Родиона Павловича покинула окаменелость, и он уже видел и говорил. Он чувствовал себя разбитым, как после похмелья. Вероятно, было часов около шести. Павла перенесли в спальную. Валентина решила остаться. Подойдя к Миусову, она вдруг сказала:

— Родион Павлович, помните, я вам сказывала, что люблю вас. За эти часы я столько пересмотрела и перечувствовала, что не мое чувство, а мое отношение к этой любви изменилось, — вы больше об этом не услышите от меня ни слова. И я думаю, что в таком случае мне можно будет остаться при Павле. То все перегорело, испепелилось.

Миусов некоторое время смотрел на Валентину усталыми, осовелыми глазами, потом ответил:

— Я вам не верю, Валентина. Как вы могли думать о своей любви сегодня? Нет, нет… конечно, мы не вольны в нашем сердце, но, знаете, лучше съездите за сиделкой, Ларион Дмитриевич оставил адрес и телефон.

Глава двенадцатая

После несчастья с Павлом как-то все разом оставили квартиру Миусовых, хотя, может быть, это только казалось, потому что в тот вечер у них собрался, как говорила Ольга Семеновна, весь свет. Но Родиону Павловичу, который, бывало, никогда не сидел дома, а теперь почти все время проводил у больного, казалось, что их все забросили. Каждый день бывал доктор Верейский, заходила Люба, которая старалась как можно больше ходить, как будто чтобы вознаградить себя за долгое сидение в кресле, изредка заглядывала Ольга Семеновна — вот и все. Дело в том, что он едва ли даже помнил всех посетителей того вечера, так что, когда Люба пришла в первый раз, Родиону Павловичу было новостью, что она выздоровела и может ходить. Пелагею, Лосева, Устинью и Матвея Петровича он совсем не помнил, а если и помнил, то как какой-то сон. Состояние какого-то столбняка не проходило, хотя он теперь уже и слышал, и видел, и говорил, как полагается. Это было скорее внутреннее, сердечное отупение, спячка, внешним же образом это выражалось разве только некоторою большею против прежнего одутловатостью лица, рассеянным взглядом слегка осовелых глаз и молчаливостью.