Ольга Грушина - Жизнь Суханова в сновидениях

• Название: Жизнь Суханова в сновидениях
• Автор: Ольга Грушина
• Издательство: Эксмо, Домино
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-699-52112-8

Ольга Грушина была первой гражданкой России, получившей американское высшее образование. Писательская судьба ее не менее уникальна: первый же роман, «Жизнь Суханова в сновидениях», несмотря на экзотическую для американского читателя тематику, вызвал настоящий фурор как среди маститых критиков, так и самой широкой публики, стал международным бестселлером. Наконец книга выходит и в России.

Талант Анатолия Суханова проявился рано. Его картины, необычные и яркие, заворожили Нину Малинину, дочь высокопоставленного «генерала от искусства». Но Анатолий сделал свой жизненный выбор не в пользу искусства, а в пользу престижа и комфорта и превратился из творца в критика, редактора ведущего советского искусствоведческого журнала. В 1985 году жизнь 56-летнего Суханова внезапно меняется: в череде неожиданных происшествий, сновидений и галлюцинаций ему открывается правда о жизни и смерти отца, о юной Нине, мечущейся между живописью и любовью… Это роман о целом пласте культуры, о взаимодействии искусства и политики и об извечных вопросах любви и правды.

Впервые на русском.

---

— Ой, Анатолий Павлович, чуть не забыл сказать. — Голос у него шуршал, как осенний листопад. — Лифт у нас забарахлил: мне велено всех предупреждать, чтоб на верхних этажах поаккуратней.

— А что такое? — рассеянно переспросил Суханов, делая шаг в кабину.

— Да так, ничего особенного. — Лифтер двусмысленно ухмыльнулся. — Только вы, когда вниз поедете, сперва убедитесь, что лифт пришел, а потом уж входите. Зачем нам, чтоб люди насмерть бились, правда же, хи-хи-хи? Боже упаси. Давеча Иван Мартынович — вы его знаете, песенник, под вами живет…

Двери лифта с нервной дрожью закрылись и отсекли конец предложения.

Суханов был несказанно рад оказаться дома.

— Здрасьте всем, это я! — провозгласил он с надеждой, но квартира не отвечала, только в буфете сиротливо звякнули ложки.

В прихожей тянуло сыростью; предыдущей ночью шел дождь, и кто-то оставил открытыми окна. Из комнаты Ксении долетала призрачная вибрация музыкальных ритмов. Нахмурившись, он постучался к ней в дверь, но не получил ответа и забарабанил громче. Ответа по-прежнему не было.

Суханов решил войти.

Тяжелые зеленые шторы были задернуты, что смягчало библиотечную, угловатую суровость комнаты; в полумраке тень музыки окрепла, делаясь похожей на шепот или неотступное воспоминание о какой-то песне. Его дочь, полностью одетая, с закрытыми глазами лежала на кровати в наушниках, и на ее сжатых губах блуждала странная, напряженная улыбка. Когда он склонился над ней, музыка набрала силу, и он различил мужской голос, но слова сливались в мягкий электронный поток.

— Вот молодежь, — проворчал он, отчасти для того, чтобы звуком собственного голоса отогнать чувство неловкости, задевшее его липким, чужеродным прикосновением, как уже не раз бывало в присутствии Ксении.

После некоторого колебания он положил руку ей на плечо. Она вскрикнула и резко села, отчего они едва не столкнулись лбами; на мгновение в ее темных, затененных глазах заметался хаос. Потом зрачки, как парные маятники, медленно остановились в серых радужных оболочках.

Ксения со вздохом сорвала с головы наушники.

— Ты меня напугал, — сказала она. — Я не слышала, как ты вошел.

— Вот что значит волшебная сила музыки. — Он попытался изобразить улыбку. — Что это у тебя играет?

— Ты не знаешь.

— А ты меня проверь.

— Пожалуйста: Борис Туманов. — Она пожала плечами. — Это запись «квартирника», новый андеграунд.

— А, понятно, — выговорил он неуверенно. — Кстати, не знаешь, где мама?

— В Третьяковку отправилась с Федором Михайловичем. Он хотел ей показать свои любимые вещи.

— А, понятно, — еще раз сказал Суханов. — Значит, мы с тобой вдвоем остались. Ну-ну.

Он развернулся, чтобы выйти, но у порога остановился, взявшись за дверную ручку.

— Ксения, может быть… — запинаясь, начал он, — может быть, поговорим с тобой?

Она посмотрела на него без восторга.

— Давай угадаю. Ты собираешься прочесть мне лекцию на тему: «Что значит быть хорошей дочерью». Или провести отеческую беседу о сокровенном? «Тебе уже восемнадцать лет, доченька, и ты должна понимать, что с мальчиками следует вести себя осмотрительно» — что-то в этом духе, да? Не утруждайся, я подкованная. В школе училась, если ты помнишь. У нас специальный предмет был — половое воспитание.

Он смотрел, как маленький водоворот молчания между ними ширился.

— Ничего подобного, я всего лишь… я подумал, что мы можем просто поговорить, вот и все, — возразил он смиренно. — Мы с тобой почти не видимся, у тебя газета столько времени отнимает… Хотел тебе сказать: я ведь прочел ту повесть Гофмана, которую ты посоветовала. Очень интересно и — ты права — имеет мало общего…

Ее лицо смягчилось, а глаза сонно скользнули мимо.

— Пап, ты извини, — сказала она, — но если у тебя ничего срочного, то сейчас не самый подходящий момент. Я всю ночь не спала из-за этого задания, только прилегла — а тут ты.

— Вот оно что, — бодро сказал он. — Конечно, конечно. Тогда в другой раз, хорошо?

— В другой раз, — повторила она.

И отвернулась в поисках наушников.

В течение часа он пытался осилить статью, но не продвинулся дальше эпиграфа, взятого из неуклюжих, но на удивление пронзительных стихов самого Шагала; в особенности три строчки поминутно вторгались в его мысли, как бьющиеся о лампу назойливые мотыльки, мешая сосредоточиться, наполняя голову дрожащим роем ненужных ассоциаций.

Летят по небу бывшие жильцы.
Где их жилье?
В моей душе дырявой.

Эти слова кружили и кружили у него в уме… Вскоре он отложил рукопись в сторону, растянулся на диване и стал изучать неровности потолка. От недостатка сна, накопившегося за последние рваные ночи, руки и ноги его медленно налились свинцом, а мысли укутались ватой, и возможность подремать начала казаться чрезвычайно соблазнительной. По правде говоря, он так вымотался, что мог бы проспать несколько суток кряду.

Его почти сморил сон, когда раздался звонок в дверь. Он устремился в прихожую, приятно скользя над полом. На площадке за дверью никого не было, что, конечно, не укладывалось в голове, и он, проявив настойчивость, решил посмотреть, не прячется ли кто в лифте, — но кабины на привычном месте тоже не оказалось, и он, потеряв равновесие, рухнул в шахту: сперва было жутко стремительно падать вниз, в узкую, тускло мерцающую бездну, увешанную толстыми, скрипучими тросами, между которыми шарахались искореженные тени, мелькали вывески «Вход воспрещен» и средневековые карты мира, прибитые к сочащимся влагой стенам; но постепенно становилось все темнее и темнее, падение давалось все легче и легче, и в конце концов он с беспредельно счастливой улыбкой на устах поплыл сквозь желанную тьму забвения — и был весьма раздосадован, когда в дверь зазвонили снова, обрывая его полет.

По всей видимости, проспал он не один час — уж очень стремительно спустился на город поздний вечер. Когда он проходил столовой, луна во всем блеске катилась из одного окна в другое, а Нина с Далевичем, ввалившиеся в квартиру с беззаботным смехом давних приятелей, удивили его тем, что отказались присоединиться к нему за ужином, так как на обратном пути из музея будто бы перекусили в каком-то безымянном кафетерии. Ему было более или менее все равно, поскольку есть совершенно не хотелось, а тело все еще гудело от навалившейся усталости. Вежливо кивая, но не вслушиваясь (Далевич, как обычно, порывался рассказать про какую-то свою статейку), он проплыл сквозь загустевший воздух обратно в кабинет и, на этот раз раздевшись, скользнул под одеяло и опять уснул.

Ему и дальше снились диковинные, если не сказать будоражащие сны. Среди ночи до его слуха донесся с улицы беспрерывный собачий лай. Вскоре вой сделался таким хриплым и яростным, таким бешено-неудержимым, что пришлось встать, пройти через всю спящую квартиру и, проявляя несвойственную снам осмотрительность, набросить на пижаму первое попавшееся пальто, сунуть ноги в первые попавшиеся туфли, а потом спуститься вниз на лифте (который на сей раз оказался где положено), пересечь пустынный, залитый луной вестибюль и — в ожидании неожиданного — ступить на тротуар. В прохладе августовской ночи вдоль по улице Белинского бесцельно скользила одетая в прозрачное подвенечное платье загадочная женщина с точеными чертами Нефертити, а за ней по пятам, едва не впиваясь зубами в изящные атласные каблучки, следовала обезумевшая свора бродячих псов. С его приближением она подняла к нему заплаканное лицо и сказала печально и просто:

— Он никогда на мне не женится, я знаю. Обещает, что женится, но жениться не станет. Теперь я все понимаю. У него жена и дочка. Он — человек с положением: министр, не меньше. Я все понимаю.

У нее на шее пульсировала тонкая жилка, бледные губы сжимались болезненно, как увядшие лепестки, глаза блестели, как тающие, омытые дождем бриллианты, а от мочек ушей струились два драгоценных каскада, яркие, как ее глаза. Он разглядывал ее с непринужденностью, дозволительной только во сне. За его спиной дворовые псы, точно загипнотизированные, один за другим умолкли и, не спуская с нее глаз, медленно оскалили зубы, капая слюной на ее длинный газовый шлейф. Не говоря больше ни слова, она в скорбной мольбе воздела музыкальные руки, и мир притих в неподвижности у их ног, подобно отражению звездного неба в темных водах забытого пруда, подобно частице времени, застывшей на века в чудной картине, и эта странная встреча была пугающей, жалобной и прекрасной, целиком сплетенной из неуловимых лунных нитей поздней ночи…

Все закончилось, как заканчиваются сны, смазанно и несуразно. Размотав клетчатый шерстяной шарф, оставшийся в рукаве его пальто от снов минувшей зимы, Суханов швырнул его в гущу злобной своры — жест, конечно, бессмысленный, но в тот момент совершенно естественный, и псы, вмиг оставив их в покое, бросились на шарф и стали его рвать, огрызаясь и отгоняя друг друга. Схватив женщину за локоть, Суханов потянул ее в сторону, провел в гулкий вестибюль, потом вверх по лестнице и оставил, слегка запыхавшуюся, но безропотную, у распахнутых настежь дверей квартиры номер пять.