Дионисио Сапико - Испанец в России. Жизнь и приключения Дионисио Гарсиа, политэмигранта поневоле. Главы из романа

• Название: Испанец в России. Жизнь и приключения Дионисио Гарсиа, политэмигранта поневоле. Главы из романа
• Автор: Дионисио Сапико
• Издательство: Журнал "Иностранная литература" № 12
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 0130-6545

В рубрике «Non-fiction» — главы из автобиографической книги Дионисио Гарсиа Сапико (1928) «Испанец в России» (литературная редакция Натальи Малиновской). Автор — из тех самых «испанских детей». Опубликованные главы рассказывают об испанском деревенском детстве, оборванном Гражданской войной.

---

Бывало, отец брал нас на речку, в низину, рыбу ловить — руками! Есть такой способ ловли. В горных речках всегда много валунов, величиной с большой сундук и более. Под некоторыми вода вымывает песок, образуя подводные пещерки. Так вот, оказывается, что в самое жаркое время форель любит забираться под такие камни и отдыхать там в полумраке и безопасности. Искусство ловли заключается в следующем. Нужно тихонько подойти к камню, обследовать, имеется ли под ним пещерка (а вода в горных речках чиста и прозрачна) и сколько из нее выходов; обычно два или три. Затем нужно найти подходящие камин, чтобы заткнуть ими все выходы, кроме одного — самого удобного для просовывания руки внутрь. По знаку отца, братья затыкают камнями лишние выходы, а отец сует руку под камень и шарит там. Как попадется форель, он торжествующе восклицает: «А-га-а!» — и после короткой борьбы с ошалелой рыбой (наверное, она могла укусить) вытаскивает ее, засунув пальцы под жабры (иначе выскользнет), и, подняв повыше, показывает нам. Отец доволен — улыбается, а уж наша радость неописуема.

Такой вид ловли не часто приносит удачу: если попадется одна или две рыбины за час или полтора — уже хорошо. Но само это событие восхитительно: немолчный дурманящий шум бурливой воды под нависающими деревьями; запах ивы и нагретых камней; по береговым склонам кустики ежевики, которую мы мимоходом едим, если поспела; неспешная ходьба по колено или по щиколотку в воде; на быстрине босые ноги ступают по разноцветной гальке, изредка тихий разговор — и отец за этим занятием с нами на равных! На рыбалке он никогда не повышает голоса, не грозит. Потом, блаженные и усталые, возвращаемся домой, а дома — вкусный обед!

Обеды моего детства помнятся своей необычностью. Сидело за столом девять человек: дед с бабушкой, мать с отцом и мы пятеро. Ели все молча (исключая, конечно, односложные просьбы). Где такое видано? За столом обычно и начинается болтовня о разном, обсуждение накопившихся вопросов. Каждый садился всегда на свое место. Мать ставила на средину стола большую фарфоровую супницу с крышкой и двумя ручками, расписанную цветочками. Это, кстати сказать, еще один след некрестьянского происхождения матери. Как радовала меня эта супница! Во-первых, красивая, а во-вторых, внутри — вкуснятина! Все по очереди протягивали свои тарелки матери, а она накладывала кому сколько нужно. Мы, дети, сидели наготове, держа тарелку двумя руками; на кого мать взглянет, тот и протягивает ей тарелку. Отец поглядывал на нас — хочется сказать, как пастух на свое стадо: всё ли в порядке? На столе стояла большая бутылка с вином; взрослые наливали себе по своему усмотрению, наверное, соблюдая норму. Дед, например, мог выпить один всю бутылку, но не при отце. Нам же мама наливала ко второму блюду вино, разбавленное водой и подслащенное.

Запомнилась такая картинка: мы кончаем есть, но мать велит остаться за столом. Это значит — будет особое угощение! Она приносит большую тарелку садовой ежевики (крупнее и слаще дикой), совсем черной, сверкающей от родниковой воды и слегка посыпанной сахаром. Ставит тарелку перед нами: «Ну, ешьте!» Мы дружно набрасывается на ежевику, хватая ягоды горстями и запихивая в рот. Отец беззвучно смеется: «Вот саранча!» И мать улыбается.

Ходили мы с отцом в лес, собирать орехи. Заодно он учил нас то одному делу, то другому: как достать высоко висящие орешки, как спуститься с кручи, находя опору для ноги, цепляясь за корни и прочные ветки (мы ведь ходили в горный лес); как залезать на деревья, иногда по совершенно гладкому стволу; и многим прочим нужным уменьям. Забраться на дерево как можно выше и сидеть там, обозревая округу, стало потом одним из моих любимых занятий. Я и сейчас люблю залезать на березу, растущую около моего деревенского дома в Песках.

Отец научил нас делать свистульку из нетолстой (10–12 мм) ветки орешника. Я опишу весь процесс изготовления на случай, если кто-нибудь захочет сам смастерить. Нужно отрезать кусок ветки, сантиметров пятнадцать-двадцать, совершенно гладкий, без отростков или царапин. Отступя примерно 3 см от того конца, который потолще, ровненько надрезать кору по диаметру так, чтобы начало и конец надреза сошлись. Взяв палочку за короткий участок, положить ее себе на бедро повыше колена и аккуратно простучать рукояткой ножа всю кору длинного участка, сохраняя ее целостность. Кора в конце концов отойдет от древесины — возьмите ее в кулак, осторожно покрутите и убедитесь, что она отходит. Отступя от тонкого конца на 2,5 см, нужно сделать достаточно глубокий поперечный надрез коры и древесины на глубину 5–7 мм, затем, на расстоянии примерно 1 см от этого надреза, сделать еще один косо вниз и навстречу первому — так, чтобы вынуть клинышек. Кора с отверстием от клинышка легко снимется трубочкой. Следует полностью отделить ее от палочки по вертикальному надрезу. Далее от тонкого конца палочки отрезать (и выбросить) кусок в 1 или 1,5 см. Затем вдоль отрезанного цилиндрика длиной 2,5 см снять слой древесины толщиной в 2–3 мм (смотря по толщине самой палочки, причем особой точности не требуется). На цилиндрике получится продольная плоскость. Затем вставляют цилиндрик в трубку коры — на то место, которое он занимал. В образовавшуюся щель вдувают воздух. Осталось только вставить в трубку с другого конца длинный конец палочки — и свистулька готова. Если дуть, двигая нижний конец, как поршень в цилиндре, то выйдет изменчивый по тону свист: и-и-у-у, — и-и-у-у… — (как у полицейских машин). Чем глубже вдвигаешь, тем выше звук, а если почти совсем вынуть — самый низкий. Так как и сама палочка, и нутро коры еще влажные от сока, палочка легко ходит туда-сюда. Если приноровиться, можно, как на тромбоне, сыграть простую мелодию.

Иногда по воскресеньям отец брал кого-нибудь из нас в ближайший городок (не знаю какой); он располагался в долине — дорога, извиваясь, шла вниз. Чаще всего отец брал меня. И можно понять: я — младший (надо побаловать), а кроме того, я играл на флейте и рисовал, а братья — нет. Едва ли отцу это было безразлично. Он заходил со мной в бар, где народ пил сидр (слабоалкогольный напиток из яблочного сока) или вино, играл в бильярд, в карты. Для детей там были особые столики в стороне от взрослых, у самой стены. Мы, детишки, знакомые и незнакомые, садились за эти столики и смаковали угощение (разные сладости и печенья) и пили через соломинку (настоящую соломинку!) какие-то вкусные напитки. Разговаривали, шутили, словом, вели себя, как взрослые.

Почему-то врезалась в память такая картина: отец за столом играет в карты. Один из игроков, молодой парень, показывает на дымящуюся, почти полностью выгоревшую сигарету, что лежит на краю пепельницы: «У, проклятая, — сама выкурилась!» Все смеются.

Отец не курил, и я никогда не видел его пьяным. А что такое пьяный, я хорошо знал по деду Педро, отцу матери. Он частенько бывал навеселе, нетвердо держался на ногах и скандалил.

О характере отца и наших с ним отношениях говорит такой случай.

Как-то в жаркий летний день я бродил около нашего огорода вблизи ручья и увидал там отца. Он лежал на траве в одних трусах, прикрыв лицо от палящего солнца газетой. Было, наверно, воскресенье, и он, как говорится, принимал солнечные ванны. Шахтерам это необходимо, поскольку они проводят в шахте почти весь световой день, а в те годы в Испании шахтеры работали, кажется, по десять часов в сутки. Мне лет пять-шесть. Бесшумно ступая босыми ногами по короткой траве, я подошел к отцу не ближе трех метров — и смотрю. Почувствовав взгляд, он снял газету с лица, внимательно поглядел на меня, потом снова накрыл лицо газетой. Такие у нас были отношения: никакой сентиментальности, ничего напоказ — отец занят своим делом, и я тут ни при чем. А что сам я не подойду и не потревожу — в этом отец был совершенно уверен.

Вообще, в отношении отца к нам всегда чувствовалась молчаливая и спокойная уверенность. По-видимому, он смотрел на нас так же, как на другие свои вещи, примерно так: «Вот мои ботинки… стоят себе и пускай стоят. Вот мои дети — играют, бегают, растут… Пускай растут». Для примера расскажу такой случай: сидит он на сундуке справа от кухонной плиты и что-то читает, а я в сторонке занят своим делом. Больше никого нет. Оторвавшись от книжки, отец нагибается, берет с пола небольшую кочергу, сует ее себе сзади за воротник и скоблит спину — видно, зачесалась. Покончив с этим, вынимает кочергу, смотрит на меня без всякого выражения, как на неодушевленный предмет, бросает кочергу на пол (она загремела) и продолжает читать. То есть никакой связи между мной и своими действиями он не усматривает. А ведь связь есть: я, его родной сын, стал свидетелем этого не совсем обычного действия. Другой бы улыбнулся — мол, спина зачесалась — или что-нибудь такое сказал.

Бывало, зимними вечерами, отец, сидя на том же сундуке и созвав нас, сыновей, устраивал игру, которая называлась а la rebatina (что-то вроде «на шарап»). Он доставал из мешочка горсть орехов (грецких или лесных, которые мы с ним собирали осенью) и бросал на пол со словами: «A la rebatina!», а мы кидались за добычей, расталкивая друг друга. Не затем, чтоб побольше съесть, а ради победы. Глядя на эту свалку, отец тихо посмеивался. Поначалу мне, как более слабому, ничего не доставалось. Я знал, что братья потом обязательно со мной поделятся, но все равно плакал с досады, а отец сердился: «Нечего реветь, ловчей надо быть!» И я наловчился — кидался, как звереныш, волчком вертелся, хватал орешки, подходил к отцу и показывал добычу. Он одобрительно улыбался.