Хосе Бергамин - Лопе - земля и небо Испании. Эссе из книги “Приглушенный голос”

• Название: Лопе - земля и небо Испании. Эссе из книги “Приглушенный голос”
• Автор: Хосе Бергамин
• Издательство: Журнал "Иностранная литература" № 12
• Жанр: Критика
• Год: 2011
• ISBN: 0130-6545

---

Хосе Бергамин. Лопе — земля и небо Испании. Эссе из книги «Приглушенный голос»

Чьим пламенем смутится воздух.

Кальдерон[1]

Создается ощущение, что судьба писателя — человека пера — есть не что иное, как оставшийся нам невидимый след его полета. Мимо проносится он. В полете проносится он.

Летит под небом. Летит над землей. Летит между небом и землей, между небесами и землями. Между небом и землей Испании, всегда любовно касаясь почвы, прежде чем взмыть ввысь, прижимаясь грудью к земле, вобрав ее в свое сердце, подобно ранней пташке, стремящейся взлететь в сияющие небеса как можно выше и круче, — Лопе де Вега, человек пера, пролетел сквозь свое время, пронес свое время в полете, под небом и над землей нашей Испании.

Пронестись сквозь время на лету и в полете! Сквозь время, что проходит, пролетает для нас!

Однако что же остается нам?

Что нам осталось от Лопе?

От его взлета и парения, от того завихрения слов, что выплеснул Лопе в воздух, наружу, в шлейф своего полета, в невидимый след своего голоса — нам остается его мысль, его поэзия.

Перо вспорхнуло в воздух

и оставило нам, удивленным этим взлетом, несколько парящих слов. Мы можем схватить их руками, словно пучок перьев.

От чтения Данте, по словам X. Ортеги-и-Гассета, у нас сохраняется ощущение, что все, что осталось в ладони — горсть драгоценных камней; то, что осталось и хранится после прочтения Лопе — сокровище более легкое и невесомое, более изысканное и нежное, более легкое и окрыленное, воспоминание о чем-то ускользающем, рвущемся прочь из наших рук. Так вырывается на свободу птица, оставив лишь пучок прелестных перышек.

Я родился лишь с пером,
как птица, хотя был человеком.

Что это за птица, этот человек с пером, коим был Лопе де Вега?

Что за птицей был наш парящий поэт, сумевший так пройти и перешагнуть из своего времени к нам, так донести до нас свое слово, свою поэзию?

Как мог некий человек, просто прохожий, прорваться сквозь время своим голосом, передав с ним свое наследие и свою жизнь, которые мы называем бессмертными?

Что уцелело от всего этого — от того поэта и от его жизни. такой далекой и одновременно близкой, от той жизни, как и от той поэзии, что отдаляет и вместе с тем приближает его эпоху к нашей?

Времена всегда полны перемен,
никогда — постоянства.

Времена меняются. Все движется вместе со временем. Движемся и мы, проживая время, наше время. Проживаем мы его или теряем?

В Бургосе, на воротах старого кладбища, есть надпись, которая гласит: «Отмерено твое время и быстротечен его полет; горе тебе навечно, если упустишь его!»

Мы все знакомы, или полагаем, что знакомы, с тем, как утекает сквозь пальцы время, как проходит время. Но уверены ли мы, что знаем, как оно измеряется, как мерит нас самих? Как это — сосчитать время? Не эго ли и есть история, наша история?

Сообщая о том, что нечто осталось в истории, мы, похоже, ведем речь о двух разных вещах. В первом случае, оставляя нечто в истории, мы признаем бессмертие этого чего-то, причем бессмертие закрепленное, можно сказать, в факте и в букве — мы словно бы увековечиваем это окончательное бессмертие словесной формулой. Во втором — это своего рода желание скинуть камень с плеч: «нечто», говорим мы, «ушло, кануло в историю». Мы словно хотим сказать: не стоит говорить о чем-то; нас это больше не заботит. И снова, так буквально, оставить нечто в истории, по сути, означает поставить значок или сделать помету в записной книжке, чтобы однажды, в нужную минуту, она напомнила нам о том, что сию минуту данное явление нам не интересно и не важно.

Таким образом, самое важное и занимательное — не то, что уходит или уже ушло в прошлое, что мы забираем из жизни и оставляем в истории, дабы больше не задумываться об этом, а нечто обратное — то, что история сохраняет ради нас, что она донесла до нас, вписывая в нашу собственную жизнь.

Уходить в прошлое — значит умирать. Если мы остались в истории, значит, мы умерли. Удивительное дело: хотя главное, если не единственное, что нас заботит, — эго жизнь, мы великодушно одариваем остальных фактическим или литературным бессмертием смерти, уходом в историю, лишь для того, чтобы не приходилось вновь размышлять о них.

Однако время от времени, по чисто хронологической причине созвучия, совпадения временных пространств — при линейном, пространственном развертывании времени, отделяющем нас от времени другого человека, от времен других людей, мы из этой фактической или литературной истории, словно из старинного гардероба, извлекаем — дабы оно засияло с прежним или новым блеском — ка-кое-нибудь древнее имя, а вместе с ним человека и его судьбу. Вот тогда-то мы и прозреваем великую истину: история существует для нас, а не мы — для истории. Она движет нами, уводит нас к жизни длящейся. Непрерывной. Остается, не попадая в человеческую историю, то, что записано дословно, буква за буквой, в точном соответствии с фактом, — своего рода метка или порядковый номер памяти, бессмысленный знак. Историки проводят время, расшифровывая или пытаясь расшифровать эти ничего не значащие иероглифы — вот один из способов, подобно прочим, а может, и в большей степени, чем прочие, растрачивать время. Так же как писать свои воспоминания на бумаге. Это все пустые слова. То, что на самом деле доходит, доносится до нас, совсем иное: то, что остается от нас без нас — это отзвук голоса, невидимый след полета.

И все же именно человек пера — его также неверно именуют «человеком буквы»[2] — является тем, кто пишет историю и летопись своей жизни, историю и летопись своего времени, своей эпохи. И эти истории проходят свой путь, чтобы в итоге погрузиться в забвение или удержаться — легкие, невесомые — на плаву, странствуя и черпая из собственной легкости основание и смысл своего постоянства.

А потому человек пера и человек буквы — не одно и то же, а нечто совершенно противоположное. Даже если перо превращается в шпагу, в клинок, яростно и глубоко проникающий в нашу мысль словом. Ибо это стальное перо — или золотое перо — движется в воздухе, порывом воздуха, ради воздуха, как и все перья. Словом и в слове, иначе говоря, духом. Человек пера — это человек живых слов, а не мертвых букв. Человек пера — это человек духа; человек легких, странствующих, летучих слов; человек летящих в воздухе слов.

Слова — это воздух, они выходят с дыханием, как вздохи у Беккера[3]. И в каждом из них, быть может, подобно рождающимся из шорохов и вздохов средневековым поверьям, затерялась капелька крови.

Лопе, само испанское жизнелюбие, был поэтом, воплощенным человеком пера. Или как сказал бы Карлейль: «Герой как поэт» [4]. Хотя это определение героя может показаться нам сомнительным. Мне, в частности, так и кажется. Как и с великими людьми. Герой, великий человек, ни в коем случае не может быть человеком пера, ибо герой, великий человек, — это, на мой взгляд, человек с перьями. С той самой минуты, как он стал героем, с момента его включения в историю он сразу же обнаруживает себя, сразу виден плюмаж на его шлеме. Перья пустого тщеславия. На шлеме героя они смотрятся так же, как перьевые султаны на оголовьях лошадей, впряженных в повозку смерти, в погребальные дроги, их носят на голове, они водружены на голову, как и у лошадей, помпезно тянущих за собой пустую повозку. Торжественнейший знак тщеты собственной смерти. Эти слова о героях, о великих мужах я мог бы отнести и к великим народам, народам героическим.

Лопе не был ни таким героем, ни таким великим мужем. Совсем наоборот. Он был человеком очень легким — из самых легких, из самых невесомых; истинный человек пера, каким он себя считал.

А есть еще люди свинца. Их тоже неверно было бы причислять к героям. Ведь человек свинца, если он и в самом деле таков, это человек духа. Не меньше, чем человек окрыленный. Таких обычно и в жизни, и в истории называют «человек действия». И справедливо, потому что люди пера поглощены лишь страстями — вот почему они писатели, поэты. Они, можно сказать, легче воздуха, люди свинца — тяжелее. Но и те и другие связаны с воздухом и полетом. Иначе говоря, они совпадают в духе и истине. В духе истины, как и в истине духа. Они тождественны своим революционным порывом, воплощенным в полете, и порыв этот удерживает их в потоке воздуха. Мы сказали бы, это люди постоянного обращения — как звезды. Люди-движители, они подвижны и движимы бунтарским порывом.

Однако я принялся рассуждать о революции, позабыв объявить, что Лопе был революционным поэтом.

Лопе был великим поэтом-мятежником. Великим народным поэтом.

Я не открываю здесь ничего нового, речь идет о двух наиболее известных и сущностных свойствах его стиля.