Сусанна Георгиевская - Колокола

• Название: Колокола
• Автор: Сусанна Георгиевская
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1983

В сборник С. Георгиевской (1916—1974) «Колокола» вошли лучшие произведения писательницы: «Колокола», «Монолог», «Любовь и кибернетика», «Пека» и другие, уже известные читателю произведения.

С. Георгиевская — своеобразная, интересная писательница, ее глубоко волнует мир человеческих чувств и переживаний.

Разные по темам, по времени действия, по характерам и возрасту героев повести С. Георгиевской объединены гуманным подходом к человеку, добротой и осторожностью, с которой писательница касается скрытой, затаенной жизни своих героев. Она умеет увидеть в повседневности необычность, то неповторимое чудо жизни, которое всегда удивляет и радует.

---

— Кира.

— Катя. Очень рада... Он мне говорил...

В доме быстро распахиваются двери. Белеют, будто освещенные изнутри, березовые поленья, тянет нежным запахом бересты.

На пороге — старик: маленький, лысый, с мягкими волосиками, едва прикрывающими голое темя.

— Тебя Кирой звать? Ладно, чего ж топтаться, раз пришла — заходи, — весело разглядывая ее, говорит старик.

...В комнате над столом неяркая лампа без абажура. Вокруг, наподобие сиянья, вьется белая мошкара. Из кухни в комнату прорублено небольшое окно («архитектурные» новшества Севки). Среди грубо сколоченной, самодельной мебели, на столе — драгоценный подсвечник с модной свечой. Подсвечник — старинный, бронзовый, потемневший от времени, местами позеленевший.

В шезлонге — высокая, рыхлая женщина, похожая на крестьянку.

— Я... Я — Кира, — опустив глаза, говорит Кира.

— Очень даже приятно, — отвечает женщина, сияя добрым взглядом голубых глаз. («...Красива! Ничего не скажешь — красавица!.. Божья матерь. Словно сошла с иконы. Только больно уж молода. И худа... А брови-то, брови!.. Воистину соболиные. Зарделась. Застрамотилась... Скромница».) — Садись-ка, детка. Чего ж стоять.

Кира садится на краешек стула, опускает глаза, теребит платье.

И вдруг глаза ее, глядящие исподлобья, соединяются с глазами шустрого старика.

— Айда девка, — смеется он. — Не подкачала, не подкачала!.. Кира!.. Я что-то такого имени не слыхал. Не русское это имя. А ты, видать, удалая... Удалая и развеселая. В глазах у тебя — и болото и черти.

— Я... я должна была родиться Кириллом. Так папа хотел... И вдруг родилась Кирой.

— Уж право! А так-то чем ты ему не потрафила? — вздыхает мать, — Садись-ка поближе, детка. (Ты бы чаю, Катюша!) Вот и я тоже со Всеволодом с твоим намаялась бог знат как... Двое было у нас парней. Грудных... Полненьких, чернобровых. Нарекали Сергеями. Померли, один за другим. Я — к святому отцу: так, мол, и так, мол... А он: как меня, давай нареки — Всеволод... Трудолюбец родился. — Мать утерла глаза. — Всем вышел. Жаловаться грешно...

— Ма-а, — сказала Катя, и за Кириными плечами сердито звякнули ножницы. — Ма-а, зачем вы расхваливаете своих?

— Расхваливай не расхваливай, — вмешался отец, — а характер у Всеволода претяжелый... Другой раз по целым дням и слова не вымолвит... Это — раз... А второе — что «ихнему святейшеству» не перечь. Они обсуждению не поддаются.

— Весь в папашу! — сердито сказала мать.

— Дорогие родители!.. Может, вы перестанете в моем присутствии обо мне разговаривать, как о покойнике?! Или мне удалиться, а вы меня «осветите» Кире?

— Да чего там, сиди!.. Куда ж тебе удаляться! — сердито глянув на старика Костырика и покачав головою, сказала мать.

В окошечке, соединявшем кухню с жилым помещением, появились хлеб, сахар, маринованные грибы.

Кира с готовностью принимала то, что выбрасывало окошко.

— Ты где учишься? Или работаешь? — дознавался старик.

— Знаете ли... У меня одна мысль, никому я еще про это не говорила. Хочу устроиться на одну интересную для себя работу... На днях разведаю почву и начну хлопотать.

— Ну что ж... Почему ж не похлопотать, обязательно хлопочи, раз у тебя идея. У молодых, погляжу, все идеи, идеи... Борись! Достигнешь.

— Спасибо, — сказала Кира.

Глядя на нее глазами родителей, Сева, все время молчавший и дувшийся, оценил ее такт: она была воплощением искренности и скромности.

Из кухонного оконца глядели на Киру восхищенные глаза Кати. «Надо же! — говорили эти детские восторженные глаза. — До чего красивая!»

Из двери в сад тянуло душистым дымом вишневых сучьев, где-то, видимо, жгли костер. Ветви яблонь живою сеткой волновались от легкого ветра. Звенели чашки и блюдца, вились вокруг электрической лампы ошалевшие бабочки. Иногда одна из них, получив инфаркт, падала прямо на белую скатерть.

— Очумелые! — проворчал старик, размышляя что-то свое. — Право же, очумелые... Словно люди!..

Брови его шевелились все живей и живей.

— Ты, стало быть, Зиновьева?.. Верно? Зиновьева дочь? Твой батька — Зиновьев, Иван Иваныч?

— Да, — сказала она, лучась и плавясь от мнимой застенчивости.

— Неплохой, говорят, человек... Только люди сказывают, маленько чудаковатый. С амбицией...

— Па-а-а! — громко ахнула Катя.

— Не знаю, — сказала Кира. — Как мне судить отца?

— Это правильно, что ты отца уважаешь, — одобрил старик. — Без уважения к родителям нет и не будет благословения. Мастер первой статьи, говорят. И состоятельный. Стало быть — работяга...

— Наверно. Только не «работяга». Отец у меня — художник.

— Хорошая ты, погляжу, дочь. Это ты — хорошо, хорошо... Он маляр, сказывают. Со Всеволодом работает... Маляр, рабочий... А ты говоришь — художник? Как тебя следует понимать?

— Па-а-а! — простонала Катя — Па-а-а... Пожалуйста...

— Вот тебе и уважение к родителю. Не пикни и не спроси.

— Маляр-художник, — веско сказала Кира. — Мне, однако, пора. Дома будут тревожиться. Они не привыкли, чтоб я опаздывала.

— Что же ты так мало поела, детка! — засуетилась Севина мать. — Попили бы еще чайку.

— Да что вы! Дома я и того не ем. Как у вас хорошо... А сад, сад...

— Ну так ты давай наезжай, — предложил старик. — Сева — в армию, а ты — наезжай.

— Спасибо большое, — обрадованно сказала она. — Можно мне с младшим братом?.. Он до того забавный! Сашкой зовут.

— Чего ж нельзя!.. В это же воскресенье бери его под мышку и приезжай.

Они выбрались на дорогу сквозь шелестящую зелень сада.

Свинцово отсвечивали в темноте стекла в доме Костыриков. Теплое небо над домом было как темный, тяжелый полог.

Костырик-старший вышел их провожать. Он зажег фонарь. Луч фонаря уперся в обочину проезжей дороги, вспорхнул, погас.

Прижавшись друг к другу, шагнули они во мглу, оступаясь, побрели по полю, заросшему росистой травой.

Во тьме, к которой они пригляделись, стал смутно виден далекий лес.

Что-то вокруг гудело так глухо, так сонно, что казалось, уж никогда не наступит утро.

Свет впереди, на станции, — они знали, — должен был им открыться мгновенно.

Задрожала земля. Дрожь перешла в грохот. Где-то пронесся поезд.

Кира прыгнула в электричку. От быстрого бега стекла вагонов начали перезваниваться.

Забившись в угол и опустив голову, она задремала.

И приснилось ей вот что.

Сева достал халтуру — рисунки какой-то странной кухонной мебели. За эту работу он должен получить сто рублей. Он спрашивает ее: «Скажи мне, Кира, есть ли такой дурак, чтобы отказаться от сторублевого заработка?» Она отвечает: «Ты их отдашь старикам?» А он: «И немножко тебе на мороженое. Ты и Сашка, кажется, любите шоколадное?» И она отвечает: «Да».

Во сне она понимает, что он ей сдался, ослабел, стал частью ее... «Ты теперь работаешь на меня! — смеясь, говорит Кира. — А мороженое настоящее? Шоколадное?... Я тебе кусочек оставила. Вот! Осторожно... Не урони!..»

И вдруг во сне вместо Севы появляется какой-то странный метеорит. Кира вздрагивает от страха и напряжения.

...Качаясь на бегу поезда, она чувствовала сквозь сон, как в сердце ей заползает тоска. Все вокруг грохотало, ломко и звонко.

К небу рванулись комья земли. «Это — лава!» — решила Кира. Сумрак какого-то странного острова переполнился голубоватым свечением. В небе замелькали красные молнии.

Она быстро укрылась в воронке. Наверху, над ней, стояло чистое небо. Она даже видела Млечный Путь.

Радость, страсть и вместе отчаяние достигли в ней такого сильного напряжения, что она проснулась.

За окном показался тоненький полумесяц. Арки лунного света, ломаясь, лежали на крышах одноэтажных строений. Вагон раскачивало.

ЗАКОН ПРИТЯЖЕНИЯ

— Я слушаю, — сказала трубка

— Разрешите справиться, не нужен ли Институту дефектологии лаборант?

— Минуточку... Сотрудница, у которой есть единица, вне института. Попробуйте позвонить завтра.

Звонить она больше не стала. На следующий день пришла в институт.

В кабинете, куда ее провели, сидела женщина лет пятидесяти.

Сочетание тяжелой нижней части лица и лба, широкого и большого, делало эту голову чем-то похожей на голову льва.

— Прошу. Садитесь.

Кира присела на краешек стула, переплетя пальцы, обхватила колени. Ноги, длинные, голые ноги (платье было выше колен), пришлось подобрать под стул.

— Я вас слушаю.

— Мне сказали, что вам нужна лаборантка.

— Нужна. Вы хотели бы поступить непременно к нам?

— Да.

— У вас есть на это свои причины?

— Есть... У вас неважные дефектологи...

— Сколько вам лет?

— Семнадцать.

— Когда окончили школу?

— В этом году.

— Ну что ж... Готовитесь к конкурсному экзамену в педагогический?

— Нет, не готовлюсь. В этом году я не собираюсь держать экзаменов. Решила пойти работать.

— Можно, знаете ли, совместить и то и другое... Извините... Не знаю, как вас величать.

— Зиновьева, Кира Ивановна... Если хотите, вы можете говорить мне «ты».