Сэмуэль Шэм - Божий Дом

• Название: Божий Дом
• Автор: Сэмуэль Шэм
• Жанр: Современная проза

Это классика «медицинской» прозы. Роман о том, что вам лучше не знать о больницах и современной медицине, и о том, что вам не расскажет ни один врач.

…Шесть интернов отправились на стажировку в больницу. Они считали, что их призвание — спасать людей. Они были выпускниками Высшей школы, а стали низшим медицинским персоналом, на который валятся все шишки. Они должны выдержать год гонки на выживание — интернатуры, традиции, освященной веками. Им придется спасаться от гнева начальства, отвечать на заигрывание медсестер и терпеть капризы пациентов в глубоком маразме.

И только Толстяк, всезнающий резидент, сможет поддержать их в этой борьбе — борьбе, цель которой остаться в здравом уме и полюбить свою профессию.

---

— Твой городок очаровательно старомоден, — сказала Бэрри.

— Да уж, покупка презервативов всегда представляла сложность.

— Что заставило твоего отца переехать сюда из Нью-Йорка?

Я вспомнил рассказы отца о том, как трудно было пробиться дантисту после войны. Они спали на выдвижной кровати, которую днем превращали в диван в своей однокомнатной квартирке, и рассказ моей матери о том, что он был счастлив, как ребенок новой игрушке, после первого дня работы в своем собственном кабинете в их маленьком городке, принеся домой восемьдесят пять долларов наличными. И я вспомнил, как он любил гольф и сказал:

— Гольф, деньги и страх.

— Страх?

— Да, страх стать никем в Городе.

Мы были на Мэйн-стрит, но новый план застройки перепутал все здания, которые я помнил с детства, и я уже не узнавал места, где впервые напился, или впервые целовался, или где меня впервые избили итальянские пацаны за то, что я гулял с их сестрой, хотя сестра была совсем не против нашей прогулки, но вот я увидел вывеску в окне второго этажа старого дома, у которого снег прикрыл ободранную штукатурку.

ДАНТИСТ.

Вывеска моего отца. Здесь уже двадцать семь лет. Он мечтал стать врачом, но квота на евреев в медицинских институтах Нью-Йорка в тридцатых надругалась над ним. Его поколение строило Божьи Дома, чтобы получить возможность лечить. Мне было грустно при виде этого знака. Слезы навернулись на глаза. Насколько же легче мне было сочувствовать им на расстоянии, когда я не был с ними, с ним, напевающим «Этой сказочной ночью» и беспокойно жестикулирующим, с ним, осуществляющим через меня свои мечты.

Но слезы исчезли из глаз, когда мы зашли в дом. Мое появление с Бэрри, возродило их надежды на мою женитьбу. У моей матери была репутация в разрушении отношений, самый свежий пример — День благодарения несколько лет назад, когда мама сказала ухажеру моей засидевшейся в девках кузины «Пришло время разделывать индюшку, Роджер» и проторчала с ним на кухне около часа, после чего никто Роджера больше не видел. Я был обессилен и, отмахнувшись от всех вопросов, сбежал и провалился в глубокий, полный ярких сновидений дневной сон. Я вынырнул из очень тяжелого сна, когда просыпаешься щекой на тобой же обслюнявленной подушке, и во время обеда мой разум все еще был притуплен сном. Я был на ногах в приемнике несколько последних ночей, пытаясь разобраться с приливами людей, проносящихся мимо меня. Маме очень не понравилось мое бегство, но присутствие Бэрри помогло ее отвлечь и уровень звука остался в диапазоне меццо-сопрано.

После обеда ситуация существенно улучшилась. Восемнадцать с половиной минут, «потерянных» в последней аудиозаписи из Белого Дома, стали достоянием общественности, и какую же нам это доставило радость! Четыре поколения Башей испытывали подъем от новостей о Гибкости Роз Мари.[137] Развеселившиеся при виде Роз Мари в нелепой позе растянувшейся между звукозаписывающим устройством и телефоном, как будто ожидая быть быстро трахнутой Никсоном, мы смеялись и апплодировали, чувствуя, что Никсону пришел конец. Как хорошо. Хорошо для нас. Хорошо для Америки. От самого маленького из Башей, четырехлетней дочери моего брата, которая веселилась со своим игрушечным телефоном, пародируя позу из телевизора и крича ГИКАСТЬ РОЙМАРИ ГИКАСТЬ РОЙМАРИ, через моего брата, который ненавидел Никсона еще сильнее, чем все мы, и моего отца, которого особенно заинтересовали технические аспекты стертой записи и который цитировал экспертное заключение, бесспорно доказавшее, что произошло «от четырех до девяти последовательных стираний вручную» и заключавшее, что «это не могло быть случайностью», и, наконец, к моему деду, единственному оставшемуся из своего поколения, который, мудро улыбаясь, сказал лишь одну фразу: «Увидеть такое после всех этих лет — невыразимое счастье.»

Во время паузы в разговорах, дед поднялся и сказал: «Ну а теперь, доктор, мне нужен бесплатный совет. Пойдем.»

Мы прошли в мою комнату, сели, и он сказал: «Не думай, мне не нужен твой совет.» Он сел напротив меня и сгорбился, как делают старики. Я вспомнил его жену, всегда в тени, как эхо над его плечом, теперь уже покойную.

— Ты знаешь, — сказал он, — ты старший из моих внуков, и я до сих пор помню день твоего рождения. Я услышал о тебе в Саратоге. Я был президентом итало-американских торговцев Манхэтана. У нас там был съезд.

— Еврей — президент итало-американских торговцев?

— Хехе. Там все были евреями. Ты — умный парень, так вот, ответь, стал бы ты покупать у итальяшек? У нас покупали все, даже спагетти. После польского и идиша я выучил итальянский. Потом английский. Итало-американскими торговцами были мы, Баши. Я получал «черные метки» от мафии и профсоюзов. Даже в Коломее, в Польше, мы были торговцами. Мой отец заработал свое состояние во время войны с Японией: он закупил шкуры, и все говорили, на что тебе эти шкуры, а он отвечал, что пригодятся, и шкуры понадобились правительству.

— Зачем?

— На солдатские сапоги. Чтобы воевать в Японии.[138] Мое сердце в порядке. Немного проблем с суставами. Но я хочу знать, нет ли у меня чего-то плохого, так как в наше время они могут меня излечить. Я знал этого итальяшку на девятой улице, хороший паренек. Ох они его и искромсали. Шрам от сих до сих. Но потом он бегал, как новенький. Не то, что другие. Небольшое пятнышко и что они говорят? Слишком заняты, все слишком заняты. А потом, бах, смерть. Я буду драться, как бешеный за жизнь. — Он остановился на секунду и придвинулся поближе: — Это твоя девочка, она ведь хорошая девочка?

— Да.

— Так чего же ты ждешь. У тебя ведь нет другой?

Я решил не развивать тему других.

— Так чего ждать? Будь мужиком! Я никогда не ждал. Да, конечно, тогда не принято было ждать, но знаешь, твоя бабушка не хотела выходить за меня, никогда не хотела. И знаешь, что я сделал? Я приставил пистолет к ее виску и сказал: «Выходи за меня или я убью тебя.» Что скажешь?»

Мы похихикали, но затем он погрустнел и сказал:

— Поверь, за все годы с ней я ни разу не пошел за другой женщиной. А какие у меня были возможности! В той же Саратоге. Множество возможностей.

Я начал стыдиться своей интрижки с Молли.

— Ты умный парень. Ты видишь людей из богаделен в своей больнице, не так ли? Вам их привозят.

— Да, дедушка, конечно.

— Я никогда не хотел выезжать из моего дома. У меня был мой клуб, мои друзья. Когда бабушка умерла, твой отец заставил меня переехать в этот дом для престарелых. Такой, как я, и в этом доме! Конечно, там есть плюсы, люди для игры в покер, синагога прямо на месте, это неплохо.

— Там безопасно, — добавил я, припоминая, как его ограбили.

— Безопасно? И что мне в этой безопасности? Нет, это меня не заботит. Никогда не заботило. А вот шум! Мы на пути самолетов в аэропорт Кеннеди, веришь? И они обращаются с тобой, как с собакой! Я прожил жизнь, а теперь это? Каждый день кто-то умирает. Это невыносимо, невыносимо…

Он заплакал. Меня затопило отчаянием.

— Там плохо. Кто меня навещает? Поговори со своим отцом! Скажи ему, что я не хочу там гнить, как животное. Он послушает тебя. Я любил наш старый дом. Я не ребенок, я мог оставаться там сам по себе. Ты помнишь наш дом?

— Конечно, дедушка, — сказал я, моя память возвращается к плюшевым красным диванам в темной гостиной, и старый скрипучий лифт, и детский восторг при пробежке по длинному странно пахнущему коридору, заканчивающимся дверью в спальню к бабушке и дедушке, дверь которого распахивалась, чтобы принять меня в их объятия. — Конечно, помню.

— И твой отец заставил меня выехать. Поговори с ним, у меня еще есть время выехать из этого дома! Это тебе, мой первый взнос в твою будущую практику.

Я взял протянутые десять долларов и остался сидеть, когда он поднялся. Я знал, как это было ужасно. Мой отец, поставленный перед проблемой заботы об одиноком престарелом родителе, нашел решение стандартное для этики среднего класса: «Отправь их в дом для гомеров». Как скот в вагонах. Я был взбешен. Когда это произошло, я спросил отца, почему, и все, что он ответил: «Так будет лучше для него. Он не может жить там один. Это хороший дом престарелых. Мы его осмотрели. Там есть чем заняться и о них хорошо заботятся». После всего, через что дед прошел в жизни, как мало у него осталось. Он превратится в гомера. Я знал даже лучше его самого, как закончится его путь. Жуткая мысль пришла мне в голову: «Когда он начнет становиться слабоумным, я навещу его в богадельне, со шприцем цианида, вместо гостинца. Нет, он не должен стать гомером».

Мы вернулись к остальным. Все было прекрасно и весело. Матушка, чувствуя мое двойственное отношение к медицине, углубилась в дебри семейной истории: «Ты всем недоволен, Рой. Ты напоминаешь мне моего двоюродного деда Талера, брата отца моего отца. Вся их семья занималась торговлей в России. Постоянная работа, продавали одежду, продукты, кажется, у них даже было разрешение на продажу алкоголя в деревне. Но мой двоюродный дед, видишь ли, хотел быть скульптором. Скульптором?! Неслыханно! Над ним смеялись. Ему говорили стать, как все. И однажды, безлунной ночью, он пробрался в конюшню, украл лучшую лошадь и исчез. Больше его никогда не видели».