Владимир Архангельский - Фрунзе

• Название: Фрунзе
• Автор: Владимир Архангельский
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1970

В книге рассказывается о жизни и деятельности Михаила Васильевича Фрунзе — революционера, советского государственного и военного деятеля, одного из наиболее крупных военачальников Красной Армии во время Гражданской войны, военного теоретика.

---

И начался тернистый и радостный путь революционера: «Народная воля» и одиночная камера в шуйской тюрьме; забастовка ивановских ткачей в 1895 году, тайная встреча с Лениным в Уфе, «Искра».

Затем стояла у истоков «Северного рабочего союза» в Ярославле и была членом его Центрального комитета. Провокатор Меньшиков помог ей оказаться в Бутырской тюрьме: дал он ей весьма лестную характеристику: «…заядлая социал-демократка искровского толка. Много работала в Иваново-Вознесенске, жила в Уфе… Переселилась в Ярославль, и, вступив в местный социал-демократический комитет, она являлась агентом «Северного союза», участвуя на съездах деятелей оного, а равно в выработке Программы и Устава его… Лично ведет постоянную пропаганду среди рабочих… Занималась сама гектографированием и разбрасыванием преступных воззваний…»

После Бутырки — воля, работа об руку с Николаем Бауманом, затем в осеннем Питере 1905 года — большевистская «военка»: вместе с Емельяном Ярославским и Розалией Землячкой руководила Варенцова военной организацией большевиков.

— Я под «оптическим прицелом», — сказал Арсений, прощаясь с Ольгой. — Через неделю скроюсь: поживу у брата и полечусь немного. Но перед отъездом хочу хлопнуть дверью: у нас в Шуе первое открытое собрание профсоюза, и я сделаю на нем доклад…

Странная сложилась ситуация летом 1906 года, когда рабочее движение после ноябрьского разгула «черной сотни» оживилось вновь. Можно было открыто созвать рабочих по делам профсоюза; можно было зачитать и обсудить «Устав профессионального союза рабочих текстильного, пряде-ситцепечатного и ткацкого производства в Шуе», написанный Арсением. И подчеркнуть притом, что основной задачей профсоюза признается борьба за улучшение материального и правового положения рабочих. Но нельзя было Арсению показываться на трибуне. Он был обложен со всех сторон. И все же рискнул.

Собрание открылось в большом зале гостиницы «Лондон». Народу — битком. В первом ряду — исправник Лавров, кое-кто из хозяев, местная интеллигенция.

Председатель собрания постучал карандашом по звонку и предоставил слово «прибывшему из Москвы гражданину Санину». Тема его доклада «Профессиональное движение».

Даже бывалые люди ахнули: на трибуну поднялся Арсений, о котором исправник Лавров думал неустанно!

Арсений говорил полтора часа: о том, как важно объединить рабочих в профсоюз и как с его помощью бороться за улучшение условий труда и быта. Крамольных слов не было, и исправник слушал спокойно. Когда же докладчик стал рассказывать о политической обстановке в стране — о роспуске царем Первой Государственной думы, которая по совету большевиков вдруг начала прислушиваться к голосу крестьян, о конфискации земли у лендлордов; о восстании матросов в Свеаборге и Кронштадте, которое вновь выдвигает перед рабочим классом вопрос о вооруженном восстании в масштабах страны, — Лавров с двумя городовыми ринулся к трибуне.

Но началась такая свалка, которая и не снилась исправнику. Дружинники сбили его с ног, оградили кольцом Арсения и помогли ему скрыться.

Профсоюз был создан, и вскоре хозяева почувствовали его силу. И для партийной работы появились лучшие условия: в помещениях, занятых им, удавалось проводить собрания большевиков и держать явки.

У Сани Домской есть интересная запись о шуйских делах того времени:

«Вернулся со съезда Арсений. Это было время сплошной напряженной работы. Массовки, митинги, летучки, кружки трех типов, лекции нам, пропагандистам, постановка типографии, боевая организация — все строилось и направлялось Арсением. Кроме чрезвычайной и плодотворной работоспособности, было в нем нечто такое, что заставляло идти за ним. Даже матери и жены, самый косный элемент, любили Арсения. Он был своим, он всех знал. Знал, кого на какую работу направить, что от кого можно ждать. Пример личного мужества, полнейшей материальной беспечности, действительной отрешенности от мещанства — в этом, вероятно, и был секрет его «личного обаяния». Он смотрел на организацию как на большое, сложное хозяйство, где каждый должен быть на месте. Он умел быть зорким и требовательным. Вот работали мы, пропагандисты, молодые ребята. Он учил нас, школил, контролировал на кружках, опрашивал рабочих, «довольны ли нами», «отзывал». Вот сказали об одной пропагандистке: «Ничего… да все, пока говорит, щиплет травку». От Арсения нагоняй: «Значит, смущаешься, киснешь, скучно слушать. Внимание разбивается…»

Павла Гусева и Петра Волкова Арсений поставил «комиссарами» в профсоюзе: проводить четкую линию большевиков. И обстановка в Шуе создалась отличная. Сам он так оценивал ее позднее:

«…все рабочее движение района развивается под ярко и определенно выраженным знаком гегемонии партии большевиков. Внутрипартийный раскол, терзавший многие организации России, у нас никогда не чувствовался. Параллельных организаций — большевистских и меньшевистских — в районе не существовало. Местные партийные организации в полном смысле слова были массовыми пролетарскими, тесно связанными со всей толщей рабочих; этим и объяснялось их исключительное влияние».

Павел Гусев не отпустил Арсения одного и не отходил от него ни на шаг, пока не тронулся поезд из Иваново-Вознесенска в Москву.

— Береги себя! И отдыхай на всю зарубку. Надо будет, я вышлю шифровку. А вообще-то добьюсь решения комитета, чтоб ты не ходил по острию ножа. Хрен с ними, с публичными собраниями! Второй раз вырвали тебя из лап Лаврова! Сиди в хате, давай указания, мы справимся. Ведь для нас главное — что ты есть, что ты рядом, что ты вовремя дашь подсказку!

— Вряд ли выйдет так, Павел. Вон Ленин после съезда выступил в Народном доме Паниной. Говорил об отношении к думе на трехтысячном митинге, хоть и объявили его под фамилией Карпова. И открыто сказал, что дума — кадетская кормушка и нам надо бороться вне ее стен за полную власть народа. Придется выступать, Павел, но я не боюсь, если рядом ты с товарищами!..

Через Москву в Казань лежал путь, уже знакомый по прошлому году: в такую же пору, на исходе лета, ездил Арсений на Крестьянский съезд. Но добираться надо было верст шестьдесят до селения Петропавловского в Чистопольском уезде, где брат Костя получил место земского врача, когда вернулся с Дальнего Востока по окончании позорной войны с японцами…

Потискали братья друг друга в горячих объятиях. Не виделись почти год: Костя приезжал на один день в Шую в самый канун сборов Михаила на Пресню. Оба торопились, и разговора по душам не вышло, просто убедились, что живы, и договорились встретиться, когда позволят обстоятельства.

Костя обеспокоился, приглядевшись к брату: был он худ, бледен, болезненно блестели глаза; ел он по выбору, а от жаркого и хорошей рюмки водки началась изжога.

— Знаешь, братец, не будем играть в прятки: у тебя катар желудка. Посидишь недели две на строгой диете: рыба и фрукты с ягодами. Молоко и овсянка. И свежий воздух.

Арсений всем был доволен. Впервые на воле, никем не затравленный, и обстановка спокойная, как в лучшем санатории. Да еще в средней полосе России, рядом с красавицей Камой, в которую среди лесов и лугов бежали ручьи и речки — хрустальные, звонкие.

Давно открылась охота на уток и на боровую дичь. У Кости было ружье и пойнтер. И Михаил пропадал то в бору, то на болоте. Среди бронзовых сосен, в первозданном кочкарнике, где вдруг в белом переднике возникали березки в тесном содружестве с пирамидальными кустами можжевельника и наливалась алой краской доспевающая брусника, по росе тянулись следы тетеревиных и глухариных выводков. Замирала пегая Стелла, вытянув хвост, как железный аршин. Охотник подавал команду, и словно падал горох из ведра на большой фанерный лист, когда поднимались на крыло напуганные собакой молодые птицы. И меткий выстрел гремел среди деревьев и бросал петуха или курочку на землю в последнем трепете перьев. К полудню счастливый человек валился на мягкий мох, Стелла падала рядом, великодушно обнюхивая дичь. И перед глазами, в которых сверилась радость, плыли над Михаилом невесомые облака в голубом небе.

Два раза Костя возил его к рыбакам на Каму. Горел костерок, от которого пахло хвоей, золой. Первобытный бивак располагался на песчаной косе. Уха из стерлядки: бог ты мой!

А иногда утренние рассветы и золотисто-алые закаты встречал охотник на берегу болота. Свистела крыльями сытая кряква. Багровый отблеск выстрела тонул в белых клубах порохового дыма. И кидался Михаил по-собачьи в застойную воду, плыл или шел среди кувшинок и стрелолиста, доставал подбитую дичь и с наслаждением лязгал зубами от холода, прыгая и дурачась на берегу, чтобы согреться.

И городки с сельской ребятней против больничного двора на зеленой лужайке. И томик Бальмонта перед сном или новый журнал «Нивы» — других книг у Кости не было. И разговоры: