Михаил Болле - Мой Демон

• Название: Мой Демон
• Автор: Михаил Болле
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-9524-3320-5

Не всегда письма от незнакомцев, пришедшие по электронной почте, оказываются спамом. Посланники провидения знают все необходимые адреса…

Когда три молодых актера согласились сыграть в спектакле, посвященном последним дням жизни Пушкина, они не знали, сколь дьявольский пасьянс разложил режиссер. Возможно, записки пушкинских современников помогут героям в игре с Тенью поэта…

---

– Отсюда может следовать только одно, – повернувшись к Сергею, заявила Наташа, почувствовавшая в его вопросе намек на их отношения. – Что он не любил ее по-настоящему. Ведь любящий человек никогда не станет беспочвенно ревновать и, тем более, проверять любовь ближнего на прочность!

– А я думаю, – предположил Никита, – что он был уверен в своей жене, прекрасно понимая, что ее увлечение Дантесом было всего лишь светской забавой. Он ведь и сам был охотник до подобных забав и даже заставлял жену ревновать, рассказывая всем о них.

– Да этот ваш Пушкин, считавший себя кумиром всего света, был обычным нарциссом с завышенной планкой самолюбия! Никто не оспаривает его гениального писательского таланта, но как человек он был никакой не бретер, а просто истерик, ну а как мужик – типичный сукин сын!

Столь резкое высказывание Олега ошарашило всех присутствующих, за исключением «священника» и режиссера, которые почти одновременно ухмыльнулись. Восприняв эту ухмылку как знак согласия, Олег продолжил:

– Возможно, я слишком резок, но кто со мной поспорит в том, что Пушкину по-настоящему был интересен прежде всего сам Пушкин? А? И стреляться он пошел, защищая свои амбиции, но никак не честь жены.

– Вот здесь ты точно не прав! – решительно возразила Наташа.

– Это почему? И кого ты защищаешь? Человека, который состоял в интимной близости с родной сестрой жены?

– Что?!

– А то! Пушкин, дорогая Наташенька, трахался с Александрой Гончаровой, которая еще с молодости была девицей весьма доступной. Более того, в разговорах с друзьями он даже признавался, что ревновал не столько жену к Дантесу, сколько Александрину к офицерам. Историю надо читать!

– Так-так! На сегодня споров хватит! – отрезвил их режиссер, громко хлопнув в ладоши.

– Это уже не споры! Это самая настоящая клевета! – раскипятилась Наташа, словно бы Олег оклеветал не давно почивших персонажей, а ее собственных родственников.

– К сожалению, здесь я вынужден с вами не согласиться, – покачал головой Воронцов. – То, что заявил виконт д’Аршиак, – тут он кивнул на насупившегося Олега, – это не клевета. Александрина была последней любовью поэта, заслуживающей самого почтительного упоминания. Ее любовь к Пушкину была настолько сильна и, как бы это поточнее выразиться… действенна, что Пушкину стоило бы жениться именно на ней, а не на ветреной Натали. Ведь именно Александрина, или Азя, как ее звали в семье, не ждала от любимого человека никаких мадригалов, зато старалась всячески облегчить ему жизнь. Именно с ней, причем в самую трагическую для себя пору, Пушкин обсуждал свои тайные горести и просил совета. Именно Азя, а не Натали, сумела облегчить поэту самые бурные переживания тридцать седьмого года. При этом ведь и она страдала ничуть не меньше поэта! Короче говоря, мои дорогие, именно Александрина была той самой «мадонной», которую следовало боготворить. А где есть любовь и благоговение, там слово «секс» неуместно. Они любили друг друга и состояли в интимной связи – вот как об этом надо говорить!

– Неужели все это правда? – тихо спросила Наташа.

– Именно это и является малоизвестной правдой о человеке, чья жизнь кажется столь хрестоматийной, – наставительно заметил режиссер, поправляя свою неизменную красную бабочку. – Кроме того, если вы хотите получить ответ на вопрос: отчего Пушкин не увез семью из тогдашней столицы? – задайте себе другой и основательно над ним поразмыслите. Итак, почему в ответ на желание Пушкина, которое он постоянно изъявлял, – спокойно жить в деревне, вдали от царя, света и светских щеголей, Nathalie столь же постоянно отвечала упорным отказом?

Возникла непродолжительная пауза. Актеры недоуменно переглядывались, а режиссер, так и не получив ответа, решительно хлопнул в ладоши:

– Так-с, а теперь репетируем приход отца Петра.

– Подождите, – заторопилась Наташа, чье любопытство так и не было удовлетворено до конца, – но я, кажется, догадываюсь, почему Наталья Николаевна так упорно хотела остаться в Петербурге. Именно ей, как никому другому, было известно, что Пушкин – прекрасный стрелок и заядлый дуэлянт, готовый драться из-за любого пустяка. Кроме того, она думала, что эта дуэль будет первой в жизни Дантеса. И хотя я не очень в этом уверена, но мне почему-то кажется, что она могла спровоцировать ссору между ним и Пушкиным, чтобы раз и навсегда избавиться от надоевшего и чересчур навязчивого ухажера.

– И тем самым сделать глубоко несчастной свою старшую сестру, которая была за ним замужем и горячо его любила, – невесело усмехнулся Воронцов. – Что-то вы слишком перемудрили, милая барышня. Короче говоря, – и тут он придал своему голосу ту суровую диктаторскую интонацию, которой злоупотребляли многие великие режиссеры, – немедленно прекращаем балаган и возвращаемся к репетиции!

Андрей и Олег, который продолжал что-то бубнить себе под нос, направились менять декорации, а Никита неожиданно тронул за плечо маргинального священника:

– А я ведь вас узнал! Вы – Эдуард Васильевич Донцов, драматический актер из Москвы.

– Ошибаетесь, – глухо буркнул тот. – Меня зовут совсем иначе, и я вообще не актер!

– А кто же вы?

– Дилетант-любитель.

С этими словами он направился к сцене, сопровождаемый недоуменным взглядом Никиты. При этом сам Никита упорно не замечал многочисленных, бросаемых на него исподтишка взоров Евгении, которая то ли пыталась с ним заигрывать, то ли преследовала какие-то иные цели…

Глава 8

Санкт-Петербург, Невский проспект, 1837 год

Всю ночь бушевала метель, поэтому к утру главный подъезд голландского посольства оказался завален снегом. За одним днем светских интриг следовал другой, и так продолжалось долгие месяцы, о которых у барона Геккерена остались самые тяжелые воспоминания. За последнюю осень и зиму он немало всего испытал, но теперь ему казалось, что все пережитое кануло куда-то в безвозвратную вечность, подобно морским волнам под полуночным черным небом: пусть они еще набегают, но все вокруг окутано мраком, и поэтому нельзя разглядеть их очертаний и проследить, где начинают вздыматься их гребни и куда они низвергаются вслед за тем.

Барон сидел в своем кабинете за письменным столом, накинув на плечи шерстяной плед, и перечитывал письмо, написанное им по-французски:

«Милостивый Государь! Не зная ни вашего почерка, ни вашей подписи, я обращаюсь к виконту д’Аршиаку, который вручит вам настоящее письмо, с просьбою выяснить, точно ли письмо, на которое я отвечаю, исходит от вас. Содержание его до такой степени переходит всякие границы возможного, что я отказываюсь отвечать на все подробности послания. Вы, по-видимому, забыли, Милостивый Государь, что вы же сами отказались от вызова, который сделали барону Жоржу Геккерену и который был им принят. Доказательство того, что я здесь утверждаю, существует, оно написано собственно вашею рукою и находится в руках секундантов. Мне остается только предуведомить вас, что виконт д’Аршиак едет к вам, чтобы условиться о месте встречи с бароном Жоржем Геккереном, и предупредить вас, что встреча не терпит никакой отсрочки. Я сумею позже, Милостивый Государь, научить вас уважению к званию, которым я облечен и которого никакая выходка с вашей стороны оскорбить не может. Остаюсь, Милостивый Государь, Ваш покорнейший слуга, барон Геккерен».

Потерев озябшие руки, барон позвонил в колокольчик. Дверь открылась, и на пороге появился дворецкий.

– Пригласите ко мне Жоржа.

– Но его сейчас нет.

– Ничего страшного, я подожду. Пошлите за ним в казармы, он должен быть там.

Дворецкий поклонился и вышел, а барон встал и приблизился к зеркалу, стоявшему позади стола. Недавно он любовался элегантным Жоржем, примерявшим перед этим же зеркалом белый мундир и сияющую как золото кирасу кавалергарда. Поправив собственную прическу и галстук, барон, словно бы обращаясь к вчерашнему отражению, тихо произнес:

– Ах, Жорж, знал бы ты, как страстно я люблю тебя и как сильно ревную к этой глупышке Гончаровой!

Затем, не зная, чем себя занять, барон сел поближе к камину и взял в руки том недавно изданных в Англии воспоминаний еще живых очевидцев Великой французской революции, которую прекрасно помнили его родители…

«Началась весна, и со всех сторон понеслись слухи о голодных бунтах. Король издал несколько указов против спекуляции хлебом, но на улицы уже вышли оборванные, нищие и… пьяные толпы! Есть опасения, что толпы разбойников в лохмотьях и с дубинами вот-вот доберутся до Парижа.

Новости следуют одна ужаснее другой. Семидесятичетырехлетнего старика Фулона, генерального контролера и суперинтенданта, ненавидимого за дороговизну и большие налоги, а больше всего за жестокую фразу, брошенную им в свое время по поводу голодающих, – «Пусть народ жрет траву!» – выдали его же слуги. Разъяренные крестьяне схватили его в окрестностях Парижа, привязали на спину символическую охапку травы, надели на шею гирлянду из крапивы и колючек и в таком виде на веревке привели обратно в город. Он жалобно молил о пощаде, но его подтащили к уличному фонарю, расположенному на углу улицы Ваннери, которая выходит на знаменитую Гревскую площадь, и кое-как повесили. Первые две веревки оборвались под тяжестью тела, – а несчастный старик все продолжал молить своих палачей! – и лишь на третьей веревке казнь свершилась. Но даже после этого, чтобы сполна насытиться местью, его тело волоком таскали по улицам, а голову, набив рот травой, воздели на острие пики!