Фелицитас Хоппе - Мой Пигафетта

• Название: Мой Пигафетта
• Автор: Фелицитас Хоппе
• Издательство: ТИД Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-94278-601-1

Увлекательное, поэтичное повествование о кругосветном путешествии, совершенном молодой художницей на борту грузового судна. Этот роман — первое крупное произведение немецкой писательницы Фелицитас Хоппе (р. 1960), переведенное на русский язык.

---

— Пока в море не переведется соль, матросу работы хватит. — И, взяв меня за запястье, посмотрел на часы — на них была полночь.

Собачья вахта[4]

Не в силах и дальше выносить пение матросов и укоризненный взор крестной матери, я сбежала на палубу. В лицо ударила жаркая сырость. У релинга покуривал Нобель, поставив ногу на ящик с пивом, наполовину пустой, с таким видом, словно он уже выиграл пари.

— Выпьем за здоровье Географа! — крикнул он. — Может, завтра я умру, а я никому ничего не хочу оставлять.

Лицо Нобеля и лик луны над морем между Багамами и Кубой вдруг слились. Я сразу узнала сумрачный взгляд и угрюмый оскал белых зубов, бледные щеки, загорелый подбородок и весь этот до отказа раздутый ветром силуэт. Высоко вымахавшая ошибка. Куда плыть, к каким берегам, если окажусь за бортом?!

— Сделайте милость, постойте тут еще немного, а то сейчас собачья вахта начинается. — Нобель решительно швырнул мой стакан в воду, к бутылкам и рыбкам, и тот беззвучно канул в волнах.

Он выиграл пари. Так будем же пить сегодня ночью, ведь все это неповторимо — воздух, луна и там, вдали, полоска берега. Как, вы ничего не видите? Разве вы не знаете старинную игру первооткрывателей, любимую игру Генерал-капитана? «Я вижу то, чего ты не видишь»? А людей? Людей, которые там, на берегу, поднимают флаг, возносят благодарные молитвы и всей душой верят, что прибыли в Индию? А вот и песню затянули. Неужели вы не слышите? Только шум ветра и гул машин? Чего стоит ваше трезвое здравомыслие в ночь великих открытий?

Эдак никогда из вас не получится дельный моряк! Надо же видеть! Вы думаете, хоть один из этих островов носил бы сегодня свое имя, если бы у великих мореплавателей не было воображения? Вон там, это Гуанахани, спросите завтра утром у Географа. Нет, не спрашивайте, он вам скажет английское название — Уэтлинг. Ах, да что такое имя…

Теперь уже я сама бросила свой стакан в морскую пучину, и он, к моему удивлению, с громким звоном разбился.

Ночь третья

Но когда мы прошли половину пути, ко мне прилетел голос матери: «Мальчик мой, почему ты решился нас покинуть, чтобы в поте лица своего грызть сухари, в которых уже завелись черви, и платить золотом твоего отца за крыс и мышей?»

— Я получил образцовое воспитание, — крикнул я в ответ. — Я не буду ругаться, не буду плеваться, а значит, десны у меня не распухнут.

— О, это легко обещать, пока не скрылись из вида наши прекрасные родные края, — крикнула мать, — где только горы и озера, да еще верные писари в конторе твоего отца, который не очень-то беспокоится о том, что с тобой будет.

Это правда. Но почему бы кораблю не поднять меня, легкое перышко, вместе с сухарями, сушеным горохом и головками сыра числом 984 штуки, — их в день моего прибытия коки грузили на корабли и без удержу хохотали, когда упавшая головка катилась прямиком под ноги ненавистным капитанам. «Вы что, хотите нас с ног сбить, свергнуть задумали?» — кричали капитаны, но при том смеялись и забывали, что сами ненавидят и готовы свергнуть Генерал-капитана.

Не брось я за борт папку с рисунками, сгоряча, в ужасном смятении из-за моей любви, сейчас я вытащил бы на свет все до единой картины того времени, когда сестра еще восхищалась Генерал-капитаном: глаза как два бочонка, широко распахнутые ворота бровей, длинный мост — это нос, толстые губы и бородища-речища. Большие уши и одежда для любой непогоды. Потом сестра сама испугалась игры своей фантазии и пририсовала ему шляпу, солидную, строгую шляпу, не то вышло бы, что я, рыцарь, изобразил на картине какого-то мужлана.

В точности таким Генерал-капитан виделся мне в воображении: в пылающий зной он на палубе, в той самой шляпе, а в глазах отражаются враги-капитаны, ненавистники-капитаны, стоящие у меня за спиной. Возможно, он сумасшедший, но я не покину его ни на миг и запишу его речи, все до единого слова.

В раю

Обезьяны

Воскресенье. Я проснулась в жаркой испарине, разбуженная смехом чиновников Канальной службы. Небрежно поддав концом ботинка, они сбрасывали с палубы осколки. Солнце стояло высоко в небе. Кто-то уговаривал меня купить монеты, гамаки, эротические фильмы и возбуждающие плоды, а я, приставив руку козырьком ко лбу, старалась разглядеть берег земли, которую когда-то называли раем.

В кают-компании Географ сразу же высказал свое высокое мнение о канале, восьмидесятикилометровом желобе, протянувшемся с северо-запада на юго-восток: глупость же — волоком, с неимоверными усилиями тащить корабли по горам и на другой стороне снова спускать на воду. К моему удивлению, он выложил на стол старинные карты, брошюры и вдруг заговорил о французах, очевидно, считая Жестянщика глухонемым, да не заговорил — заорал, мол, в те времена строительство влекло за собой невиданные жертвы. Целых двадцать лет французы сплошной шеренгой стояли во рву, стиснув зубы, изнывали под палящим зноем, однако не выронили заступов и лопат, а, умирая, они опускали головы друг другу на плечи и медленно скатывались в недорытый канал.

Потом земляки Садовода, которые переносили жару не в пример лучше, купили канал, и целых десять лет упрямо стояли по подбородок в илистой воде, устремив взор на юго-восток, лезли из кожи вон, и наконец од нажды вечером канал под руководством американских прожектеров и со многими жертвами — рабочими международной команды — был дорыт, о чем ныне возвещает мемориальная доска, но текст на ней не разберешь, когда проплываешь мимо. Так что Садоводу пришлось снова и снова смотреть это кино, пока наконец его воспоминания об истории канала не затянуло туманом.

— Да бросьте вы скучать по оперному театру, — сказал Капитан. — Конечно, каждая тонна нетто обходится недешево, зато здешний спектакль продолжается целый день, а то и дольше, а когда к вечеру изнурительный зной начнет убывать и чиновники Канальной службы покинут борт, между каналом и океаном выдвинется великолепная театральная кулиса Панама — сити. В итоге мы не только сократим морской путь на тысячи и тысячи дорогостоящих морских миль, но и, не прилагая к тому усилий, окажемся за пределами двадцатого века и будем томиться от безделья на неповоротливом судне, пока оно с помощью двух маленьких локомотивов, одного на правом, другого на левом берегу, тащится через три шлюза-гиганта, названия которых я давно забыл.

Однако Капитан названия, конечно, помнил — он же проходил канал в десятый, в одиннадцатый, в двенадцатый раз. Перед покосившимися хижинами на насыпных берегах толпилась массовка — машущие руками женщины, мужчины, дети, эти статисты ловили круживших в воздухе мух и, не переставая махать, давили в кулаке зловредных насекомых, чтобы те не дай бог не посмели лететь на палубу и досаждать Оплатившим пассажирам.

На корме, гордо расправив плечи, стоял Садовод и кинокамерой снимал загорелых рабочих-шлюзовиков, которые без всякой спешки швартовали нас к стенкам и, пританцовывая, перебегали по узким верхним кромкам; буксиры со штурманами, которые отдавали команды напевным речитативом; еще снимал озера с лениво поблескивавшими на солнце крокодилами и маленькими островками с маяками, на которых сидели веселые обезьяны, подававшие какие-то непонятные знаки, а еще — грандиозный финал-апофеоз в последнем шлюзе, где на берегу была зрительская трибуна, и на ней восседал хор туристов, размахивавших тряпичными транспарантами с надписями, которые никто не успел разобрать.

Я хотела помахать им, похлопать в ладоши, но от жары тело будто свинцом налилось, я вдруг опустилась на колени, прижалась лбом к соленому бортовому ограждению нашего семисоттысячного фрахтера и заплакала, сама не знаю о чем. Но, может быть, это пот побежал по щекам на шею, за воротник, где он к ужину и высох под моей наглаженной по случаю воскресенья белой рубашкой. А Садовод за ужином с набитым ртом говорил о планах строительства нового канала.

Полушария

От Пигафетты я знаю, что мне в действительности предстоит. Хотя я и перевожу назад часы в каюте, дни становятся все короче. После ужина солнце камнем падает в море и отовсюду наваливается тьма, и я, обернувшись к окну, путаюсь, — словно кто-то, подкравшись сзади, руками закрыл мне глаза. Моряки ходят одетые в полном соответствии с правилами морского хорошего тона, но меня не покидает ощущение, что мы медленно и неотвратимо соскальзываем из северного полушария в небытие Южных морей, взяв курс на райские острова, где, сидя на солнышке, плетут венки из цветов бывшие подружки Жестянщика, постепенно забывая о нем.

Как только мы прошли Панамский канал, Жестянщик нарядился в мятую рубаху своих неприглаженных воспоминаний, на ней посреди спины — острова, на которых он провел лучшие дни своей жизни, когда служил в колониях. Рубаха на его широкой спине и круглых боках лежит ровно, словно карта, и я, оказавшись рядом с ним на палубе и не зная, о чем поговорить, тычу пальцем ему в спину и спрашиваю: «Где мы сейчас?». Жестянщик без малейшего колебания отвечает: «Таити!» — если мой палец уперся под правую лопатку, «Бора-Бора!» — между лопаток, повыше, или «Беллинсгаузен!» — это на правом плече. Только если палец упирался в середину хребта, он не мог точно назвать остров — они там близко расположены друг к другу.