Михаил Сухачёв - Небо для смелых

• Название: Небо для смелых
• Автор: Михаил Сухачёв
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1979

Повесть рассказывает о жизни и боевой деятельности одного из первых генералов нашей страны, Герое Советского Союза генерал-лейтенанте авиации Евгении Саввиче Птухине.

---

После работы, запихнув за пазуху листовки и газеты, приготовленные Семкиным отцом, они отправлялись на «революционную работу», как говорил Семка, — в госпиталь.

* * *

Женя усердно отряхивал хлопья пушистого снега перед тем, как войти в вестибюль телефонной станции, когда его сильно дернули за рукав. Почти уткнув в Женино лицо свой вздернутый конопатый нос, Семка таинственно прошипел:

— Дело есть, Птаха. Отец сказал, что сегодня они всем заводом в память 9 Января идут на демонстрацию по Тверскому бульвару. Я с рабочими пойду.

— Ну, — протянул Женя.

— Вот те ну, — передразнил Семка. — А ты как?

— А как же работа? — неуверенно спросил Женя, вспомнив, что в последнее время хозяин Мархлевский постоянно шныряет по телефонному залу.

— Трус ты, Птаха! — крикнул Семка и повернулся к двери.

— Постой! Сам ты трус! Пошли!

Толпы народа увеличивались по мере приближения к центру. На Театральной площади, над морем женских платков, студенческих и рабочих картузов, солдатских папах, в облаках выдыхаемого морозного воздуха колыхались кумачовые полотнища с наспех написанными белыми буквами: «Долой войну!», «Долой самодержавие!»

Ребята пробрались к ступенькам Большого театра, чтобы послушать оратора, энергично размахивающего черной каракулевой шапкой, зажатой в руке. После его речи демонстранты медленно двинулись в сторону Охотного ряда. На углу Тверской, совсем недалеко от ребят, поднятый на руках, заговорил еще один оратор, в котором ребята тотчас узнали их больничного знакомца — георгиевского кавалера. Работая локтями, они стали пробираться к нему, когда по толпе понеслось: «Полиция! Фараоны!» Вслед за этим со стороны Тверской раздалось зычное: «Разойди-ись!» — перемежающееся криками и конским ржанием.

Народ снова стал пятиться в сторону Охотного ряда.

— Долой царя! — совсем рядом выкрикнул молодой рабочий, сложив рупором ладони.

— Долой фараонов! — тонко заорал Семка. — Птаха, три-четыре!

— Долой фараонов! — раздались два звонких мальчишеских голоса.

Вдруг, круто повернув, толпа понесла ребят к тротуару.

Гонимый людским потоком, Воробышек потерял Семку и вернулся домой один, голодный, оборванный и усталый.

— Господи, где ты ходишь? На улице-то страх что творится, не ровен час, придавят или в полицию попадешь, — запричитала Мария Яковлевна, — отцу все хуже, помрет без тебя, потом жалеть будешь, посидел бы дома, — уже поглаживая по голове сына, уговаривала мать.

— Ладно, не буду ходить, — снимая с головы ее руку, ответил сын.

В конце марта 1917 года, когда утренняя смена еще не приступала к работе, Семка громко сообщил, что на заводе отца установили восьмичасовой рабочий день.

— А мы работаем по десять, надо бастовать!

— Правильно, мы не верблюды, — с расстановкой для убедительности поддержал своего друга Птаха. И тотчас почувствовал, как кто-то вцепился ему в ухо.

Женя развернулся и встретился с искаженной злобой физиономией Мархлевского, который правой рукой точно так же за ухо держал второго забастовщика — Семку.

— Нет, вы не верблюды, вы сукины щенята!.. Если я еще раз услышу подобное, выгоню вон, мерзкое отродье. — Он брезгливо толкнул ребят.

Вечером за Семкой зашел отец.

— Ну, как дела, орлы-соколы? — обратился Федор к друзьям, как только они сошли со ступенек «Делового двора».

Семка долго сопел, но потом рассказал об угрозе

Мархлевского. Незаметно от разговора о хозяине телефонной станции перешли к меньшевикам, эсерам, кадетам, большевикам, революции, Ленину. Увлекшись рассказом Федора, ребята не заметили, как оказались на Красносельской у дома Жени.

— Все хотел спросить, дядя Федя, — начал Женя. — Большевик ты или нет, а теперь вижу — не надо спрашивать, ясно. Мне тоже хочется стать большевиком.

— Это хорошо, Женя, что ты так думаешь. Сейчас такое время, что каждый во всей России должен определиться, где, по какую сторону баррикады. он будет. Вдоль баррикады нельзя — убьют не те, так другие. Вот так-то. — Дядя Федя подтолкнул мальчика к двери. — Отец у тебя крепко болен. Поэтому сейчас твое место при нем.

* * *

С тревогой уходил по утрам Женя на работу, видя, что отцу с каждым днем все хуже.

В начале октября, вернувшись со своей «революционной работы» в госпитале, он хотел порадовать маму продуктами, полученными от раненых в знак благодарности, но застал ее плачущей у постели отца. Он лежал с закрытыми глазами, далеко запрокинув голову на низко положенной подушке. На худой и длинной, как у гуся, шее неестественно высоко выпирал кадык. Отец дышал часто, с каким-то булькающим хрипом… Казалось, в горле у него комок стружек, через которые трудно пробиться воздуху, особенно на выдохе. Тесно прижавшись друг к дружке, всхлипывая, сидели сестры.

Рано наступившая темнота усиливала в комнате гнетущую атмосферу. Становилось жутко.

Отец умирал долго и мучительно. В течение целой недели он то терял сознание и успокаивался, то приходил в себя, и тогда с первым булькающим хрипом гримаса боли искажала его лицо. Страшно было смотреть на вконец измучившуюся мать. Она уже не могла плакать, а только отрешенно причитала: «Господи, смилуйся над ним, возьми быстрее его душу грешную, чтобы он так не страдал…»

К отцовскому хрипу привыкнуть было нельзя. Особенно тяжко было слушать его ночью. Все засыпали мгновенно, едва только Савва Федорович терял сознание, и просыпались с первым его хрипом. Поэтому никто, даже мать, не почувствовали, когда он умер. Ближе к утру хрип прекратился, и все заснули. Проснувшись, Мария Яковлевна, спавшая на стуле у стола, издали увидела, что отец мертв.

— Вставайте, дети, — почти спокойно сказала она, — отец отмучился.

Сестра Зина с матерью поехали в контору Ечкина, который бежал за границу во время октябрьского восстания. Многое здесь изменилось. Но старые ямщики, хорошо знавшие отца, дружно откликнулись помочь похоронить бывшего управляющего конным двором.

* * *

Исподволь, понемногу, ненастойчиво Женя начал уговаривать мать отпустить его в Красную Армию.

— И не думай, мал еще, хватит большевикам и одного Васи, — как бы оправдывала Мария Яковлевна свое нежелание отпустить Женю. Старший сын уже служил в авиационных частях Красной Армии и слал письма теперь из-под Твери.

После того как отца не стало, казалось, отпало основное препятствие на пути осуществления давнишней Жениной мечты. Желание усиливалось каким-то недетским чувством ответственности перед революцией; каким-то осознанием вины из-за того, что в самые ответственные дни вооруженного восстания он в отличие от Семки просидел дома у постели умирающего отца.

А сейчас разве мама поймет, что со всех сторон и афишных тумб прямо в сердце, как в десятку, нацелен вытянутый палец красноармейца с пробойным, как пулеметная очередь, вопросом: «Ты записался в Красную Армию?» Это воззвание звучит набатом, обвиняя в нерешительности. Нет, дальше так нельзя, надо что-то делать.

Вечером забежал Семка и рассказал, что его отец проводил запись добровольцев в Красную Армию на бывшем заводе Гантера, а теперь сам назначен комиссаром автоброневого отряда и отправляется на фронт под Псков.

Вся ночь прошла в раздумьях, как записаться в Красную Армию. Едва рассвело, Женя выбежал на улицу. Ему казалось, что эти проклятые трамваи еще никогда не тащились так медленно, как сегодня. Не доходя до проходной завода Гантера, Женя остановился и, воровато озираясь, стал подкладывать под пятки в старые отцовские сапоги большие комья ваты. Идти было неудобно, но зато теперь он был выше ростом. Потом достал из кармана сверток с промасленной ветошью, тщательно вымазал руки, почти с удовольствием протер лицо и вошел в помещение вслед за двумя рабочими.

В дальнем углу комнаты стоял длинный стол, за которым сидели двое мужчин: один с виду рабочий, другой, постарше, в полувоенной одежде. Справа от них, на куске фанеры, размашисто-крупно было написано: «Да здравствует рабочая и крестьянская Красная Армия!» Ниже, уже на куске серого картона, тем же шрифтом: «Запись в Красную Армию». Еще ниже были наклеены какие-то печатные и рукописные листки.

Оттого, что Женя грохал своими неудобными для ходьбы сапогами, оба мужчины разом подняли от бумаг головы, видимо предполагая, что в комнату въехал броневик. Женя почувствовал, как смелость вместе с сердцем покинула свое достойное место в груди и завязла где-то в пятках.

Не увидев ничего интересного, мужчина, стоявший первым в очереди, возобновил прерванный спор.

— …Ты, Минька, не дури и не корчи из себя начальника, а то враз дам по шее, как прежде. Я ведь тебя, сопляка, слесарить учил, а ты… Пиши в Красную Армию!

— Дядя Семен, я же тебе который раз объясняю, что по решению заводского комитета ты, как опытный мастер, остаешься на заводе.