Константин Ваншенкин - Большие пожары

• Название: Большие пожары
• Автор: Константин Ваншенкин
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1964

Поэт Константин Ваншенкин хорошо знаком читателю. Как прозаик Ваншенкин еще мало известен. «Большие пожары» — его первое крупное прозаическое произведение. В этой книге, как всегда, автор пишет о том, что ему близко и дорого, о тех, с кем он шагал в солдатской шинели по поенным дорогам. Герои книги — бывшие парашютисты-десантники, работающие в тайге на тушении лесных пожаров. И хотя люди эти очень разные и у каждого из них своя судьба, свои воспоминания, свои мечты, свой духовный мир, их объединяет чувство ответственности перед будущим, чувство гражданского и товарищеского долга. Писатель как бы делится своими раздумьями о том, что каждое поколение советских людей прошло сквозь большие пожары и у каждого поколения достало мужества одолеть их.

---

На главной улице, возле столовой, Сергей увидел «Победу» начальника, зашел в столовую и сразу заметит Петьку — Тележко приехал обедать. Сергей тоже сел, выпил пива, Петьку спрашивать не стал, тот за рулем не пил, это у него было твердо. Вышли на улицу. Рядом, у кинотеатра, гнулась длинная очередь. «Судьба солдата в Америке»,— прочел Тележко. Подошли к кассам, там стояли знакомые летчики, взяли и им два билета, очередь даже не роптала. Но выяснилось, что Петька вечером занят, идет куда-то в гости.

Сергей вошел в телефонную будку, бросил гривенник, набрал номер. Тележко тоже полез зачем-то в будку, но не поместился, остался снаружи, раскачивая дверку.

— Алло,— сказал Сергей.— База? Лида? Привет, Лабутин. Ага. В «Темпе» картина новая, американская. Есть два билета. В кассе билетов нет. Перехожу на прием.— И, выслушав ее: — Вас понял. Начальник может попросить срочно перепечатать доклад. Но может и не попросить? Вас понял. Позвоню позже. До связи.

— До интимной связи,— сказал Тележко,— знаешь, что это?

— Пошляк ты, Петька.

Они вышли из кино, вышли потрясенные историей простого парня, хорошего парня, солдата, которого неумолимые обстоятельства жестоко вознесли на высоту богатства, и потом он рухнул вниз, будто прыгнул без парашюта. Да и не были все его бары и сотни машин высотой, а скорее, наоборот, дном с преступлениями — убийствами и обманом.

Они вышли на слабо освещенную вечернюю улицу. Было холодно, и Сергею что-то не захотелось расставаться.

— Пошли в ресторан, поужинаем,— предложил он. Она помялась, сказала неуверенно:

— Можно, но у меня денег мало.

Он рассердился:

— Ты что, смеешься надо мной?

— Ну, пошли. А ты вообще где питаешься?

— Я? Вон в той столовой, вообще, где придется. Или купишь колбасы, поешь в общежитии.

— У нас в Москве был знакомый,— сказала Лида,— он только колбасу ел и чай пил. У него цинга началась.

На всю Москву с цингой он один был. Его в медицинском институте студентам показывали.

— А ты разве из Москвы? Я тоже. Где вы там жили?

— Мы не в самой Москве, мы за городом.

— Мы сейчас тоже за городом. А родители твои сейчас там?

— Родителей у меня нет. Погибли родители.

— В войну?

— Нет, не в войну...

Они вошли в ресторан «Тайга», в дымный, гудящий зал, сели. Столы здесь были большие, и за каждым сидели по нескольку незнакомых пар и посторонних кампаний, не обращая друг на друга внимания.

— Чем хороша эта «Тайга»,— сказала Лида,— что не горит.

— Ну, это еще неизвестно.— Он достал на соседнем столе меню.— Выбирай. Водочки вышьешь? Ну, тогда вишневой наливки. Ладно? И вот эта рыба хорошая.

Она посмотрела на него, и они оба улыбнулись. Он проводил ее потом и долго стоял, не выпуская ее рук из своих.

— Сколько ты заплатил? — опросила она.— Восемьдесят четыре? Значит, я должна тебе сорок два рубля.

— Как тебе не стыдно!

Они теперь все чаще бродили по улицам, было холодно, но пойти некуда — и он и она жили в общежитии. Поэтому шли в кино или в ресторан. Она каждый раз подсчитывала:

— Значит, я теперь тебе должна... сто девяносто три... Ты не думай, я отдам.

Он уже не обращал на это внимания.

Он заметил, что она красивая. Не то чтобы красавица, но красивая. Он не знал, что у нее красивые, какие-то золотистые глаза, что у нее красивые стройные ноги. Он воспринимал ее всю сразу. Но сама она знала о себе все как бы в мелочах и иногда говорила ему, тогда он понимал, что уже замечал это. Когда она весной ходила с работы по длинным деревянным тротуарам, мимо стоящих кучно бездельников-парней, они так смотрели на нее, что она поначалу думала иногда: «В чем дело? В порядке ли чулки?», потом перестала беспокоиться.

Однажды, когда они шли вечером из кино, она оказала:

— Знаешь, Сережа, я давно тебе хочу оказать одну вещь. Ты мне веришь? Ну так вот. Ты вот опрашивал о моих родителях. Их арестовали, давно, в тридцать седьмом году.

— Я знаю. Мне говорили.— И добавил важно: — Дети за родителей не отвечают.

— Кто тебе говорил о них? Хорошо, хорошо. Я не знаю, отвечают ли дети за родителей или нет. Пока что отвечали. Но я знаю, что мои отец и мать ни в чем не виноваты. Я это знаю твердо. Ты мне веришь?

— Да.

— Тебе трудно это понять. Ты, наверно, далек от всего этого, и слава богу. Но если бы твоих родителей посадили, ты бы поверил, что они враги?

— Я же оказал, что верю тебе.

Он нагнулся и поцеловал ее в твердые девичьи губы, и она доверчиво обхватила его шею рукой.

Теперь открылась новая сфера, которой прежде они почти не касались,— детство.

— А елку у вас дома устраивали?

— У нас нет.

— А у нас обязательно.

— Ты, наверно, отличницей была.

— Отличницей не отличницей, но училась хорошо. А за каждую двойку пятерку получала.

— ?

— Ну, тогда не двойка называлась, а «неуд» или «плохо». Помнишь? Вот если я «неуд» получала, мама мне давала пять рублей на развлечения. Пять рублей это ведь много было, правда? Это чтобы я не очень огорчалась.

— В качестве компенсации?

— Ага, наверно, так. А вообще я училась хорошо. Я ж теперь вое мечтаю поступить на заочное в институт иностранных языков. Не знаю только, как получится. А ты?

— Надо бы. Но не знаю, все руки не доходят.

У нее возникла привычка, потребность рассказывать ему обо всем — о разных историях из детства, и о детприемнике, и о совхозе, где она работала в войну, и о лесозаготовках, и он испытывал острую жалость, представляя, как она, голодная, замерзшая, копошится на делянке, собирая ветки, как до нее никому нет дела. И он начал отвечать ей тем же, рассказывать о себе, о войне, о родителях, о том, как он избил шофера и уехал сюда, и снова о войне. Ему были близки Мариманыч и Петька Тележко, он вспоминал о других ребятах и даже тосковал о них, но больше всего он тосковал о погибших — о Замышляеве, о Карпове, о Кольке Авдюшине, они казались ему лучше, может быть, потому, что потеря была невозвратимой. Он рассказывал Лиде о горящей тайге, о ее глухой бесконечности, о прыжках и взрывных работах, и она сказала ему как-то:

— Ты теперь будь поосторожней, пожалуйста.

...Начинались подгоговительныо работы, нужно было ходить на занятия по повышению квалификации, потом сдавать экзамены, опять — в который раз! — устройство парашютов, техника и тактика тушения пожаров, противопожарное снаряжение, практические занятия — взрывные работы, наземная подготовка: трамплин, парашютные качели, а потом и прыжки. Сергей теперь был инструктором, и действительно, он хорошо знал это дело и теперь сам уже объяснял и показывал. Потом он заезжал за Лидой,— занимались в лесном техникуме, в загородной школе, на аэродроме,— заезжал на базу, и они медленно шли по заснеженной длинной и прямой, как корабельный ствол, улице.

— Мне так хорошо,— сказала она.— А ведь знаешь, когда отца арестовали, я думала, жизнь кончилась.

— А кто его посадил, ты знаешь?

— Как кто? НКВД.

— Это, конечно. Но кто тот человек, который написал на него, который посадил его, понимаешь? Гущин, наверно, знает.

— А что, ты думаешь, обязательно такой должен быть?

Они шли по длинной заснеженной улице и не знали, что в одном из домов сидит за столам и бесшумно ест постаревший, плешивый человечек по фамилии Калошин. После обеда он натянет полосатую пижаму, ляжет на диван и станет решать кроссворд и решит его почти весь, только нескольких слов не будет знать, а потом придет маленький мальчик, окажет: «Здравствуй, дедушка», и они будут играть в дурака...

— Ему трудно было, твоему отцу. У него друзей не было. Вот что бы, например, я без друзей делал? И еще,— он нагнутся к ее уху,— у него такой жены не было.

...Они сняли комнатку поблизости от базы, чтобы Лиде ходить было недалеко. Комнатка крохотная, все вещи чужие, то вое равно хорошо.

— Ты меня любишь?

— Да. А ты?

— И я.

И те же вопросы опять, опять.

— Лида, а что это за ключи у тебя в чемодане, я забыл спросить?

— Достать?

— Зачем? Лежи, лежи.

— Это тети Нюшины. У меня тетя Нюша есть в Москве, я тебе, помнишь, говорила? Папина сестра. Меня ведь в Москве не пропишут, она сюда хотела переехать. А я: ни за что! С какой стати! Тогда она ключи прислала. От входной двери и от комнаты. Это, говорит, твой дом, входи в любое время. Смешная.

— Хорошая.

— Да, конечно. Не кури, я прямо не могу от дыма. Посмотри, вставать не пора? Ой, не хочется. Можно еще понежиться?

Она протянула руку и включила свет.

— Подвинься. Какой шрам, не могу смотреть. Как они тебе сюда попали! Очень больно было? — и поцеловала розовую гладкую кожицу под правой лопаткой.

Забежал Тележко, с сожалением оглядел Сергея:

— Еще один готов. Тепленький еще, как вое равно этот. А ведь человеком был.