Н. Пинегин - В ледяных просторах

• Название: В ледяных просторах
• Автор: Н. Пинегин
• Издательство: ОГИ
• Жанр: История
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-94282-526-3

В 1912 г. известный гидрограф и исследователь Г. Я. Седов предпринял на шхуне «Святой мученик Фока» экспедицию к Северному полюсу. В состав экспедиции входил и Николай Васильевич Пинегин (1883–1940), художник, неутомимый полярный исследователь, автор первого документального фильма об Арктике. По следам отважного, но трагически закончившегося путешествия к Земле Франца-Иосифа написана эта увлекательная книга.

---

На «Фоке» нашим отсутствием сильно беспокоились. Буря наделала бед: «Фоку» прижало ближе к берегу, баня, выстроенная на льду, провалилась в воду на пять венцов.

По определению метеорологической станции, скорость ветра доходила до 36 метров в секунду, т. е. до 190 километров в час. Можно думать, что отдельные порывы, не совпавшие со временем наблюдений, были значительно сильнее.

Приключение «четырех в палатке» закончило период пред зимней ночью. «До нового света, до нового года, до весны! Тогда пойдем к северу. А пока — нужно скоротать ночь».

Глава седьмая

Ночь, усеянная звездами, ты прекрасна.

Но не слишком ли могущественные крылья

даешь ты нашему духу, крылья, которые

больше, чем можем вынести…

Фритьоф Нансен

«Давно, в юности, мечтал ты, читая Нансена, Кэна и Норденшёльда [57], о далеком чудесном Севере, о льдах, о молчании зимней ночи, усеянной звездами. Ты завидовал видевшим те чудеса. По прочитанному ты создавал образ и жадно стремился к нему; но не верил сильному духом, когда тот в минуты страстного стремления к жизни восклицал: «Кто вспомнит эфемерное существо, умевшее сковывать в цепи звук и свет, которое было так неразумно, что целые годы своего краткого существования проводило в странствовании по замерзшим морям?» Ты не верил, — пусть кратка жизнь, пусть наше существование — жизнь однодневки, можно отдать время даже из столь непродолжительного бытия, лишь бы видеть край, где не закончены еще дни творения, край, ждущий разумной воли для размещения стихий.

«То были расплывчатые мечтания ранней юности. А теперь в зрелом возрасте ты сидишь, пишешь эти строки в каюте с замерзшим иллюминатором и вспоминаешь мечтания, капризом судьбы превратившиеся в действительность. После кипучей жизни громадного города ты теперь в крошечной каютке, одной из таких же других на борту корабля, затертого льдом.

Пробивается в иллюминатор слабый рассвет и спорит со светом керосиновой лампы, но не может пересилить. А в коридоре уж совсем темно — где-то в самом конце его горит тусклая свеча. В кают-компании три-четыре человека. Один склонился над чертежной доской и что-то тщательно перерисовывает из своей записной книжки на новую карту. Другой читает, еще одни — сидит над вычислениями, бормоча: «Прямое восхождение… ноль, ноль, два, семь, три… девять, ноль, один… Как девятая высота, так и заест, якорь-то ее раздери!.. Два, пять, косинус…» — Это труженики. А вот еще двое с шахматной доской пристроились на углу стола — сегодня уже одиннадцатая партия… Открыта дверь в каюту Седова. Он там. На столике — раскрытая книга, но сидящий смотрит не на страницы. Рядом с книгой карандаш и бумага, там колонка цифр — расчеты путешествия к полюсу, его неотступная мысль. Откуда-то из каюты вдруг доносится через распахнутую дверь отрывок спора: «…работать как англичане, устраивая склад за складом, или обладать нансеновским счастьем и его же энергией»… Потом заходит в каюту весь заиндевевший боцман и спрашивает: «А что, шлейки-то для собак будем еще шить, али нет? Нужно бы про запас, а то вчерась опять какая-то голодная постромку съела!..»

Кусочек жизни. Опять вспоминаешь читанное, и в голову приходит: когда после чтения ярко написанных книг сталкиваешься с самой жизнью, с действительной жизнью, всегда остается чувство, что авторы умолчали о самом главном: о каждодневности. Она есть и здесь. Да, ночь, усеянная звездами, прекрасна! Но если б прилететь взглянуть на нее и сейчас же улететь, на душе не осталось бы никакого следа, во всяком случае не больше, чем от всякого мимолетного явления или феерической сцены на театральных подмостках. А между тем действительно есть что-то в ночи, дающее «слишком могущественные крылья нашему духу».

Да, немного времени прошло, как ты оставил прежнюю жизнь, а уже существует нечто, заставляющее сказать: во мне есть перемена. Новое входит изо дня в день, — нельзя еще определить, в чем оно, — но день за днем прошлое отрезается от настоящего бесповоротно».

Такова одна из страниц дневника вскоре после исчезновения солнца: оно, казалось, унесло с собой старый порядок мыслей, а ночь приближала к другим, еще не додуманным до конца.

А солнце уходило. 25 октября я писал: «Как темнеет с каждым днем. Около восьми, когда просыпаюсь — ночь еще глубока. Только в десять начинает немного светать. Удивительный рассвет! Весь воздух насыщен темнотой. Рассвет силится прогнать ее, и не может. Окрашиваются торосы с южной стороны, но в угрюмой тени отражено ночное небо. Даже затмение радостнее такого бессильного рассвета.

26 октября. Вчера и сегодня время рассвета провел на воздухе. О, какая симфония красок лилась в глаза! Вся красота ее в неопределенности. Нет ни одного кричащего или яркого пятна, все тонет в нежном полусвете-полумгле. Синий купол ночного неба с крупными звездами и луной. Одновременно свет зари на выдающихся льдинах и отсвет оранжевой луны в тенях. Когда хочешь передать красками это освещение, не знаешь, за что принять свет луны, за свет или за тень? Где граница света и тени — она неуловима, но существует, как переход смычка гениального музыканта.

Писать можно только до обеда — обедаем же мы в 1 час. После обеда — жалкие остатки света, при них возможно только прогуляться или съездить с нартой за плавником.

30 октября. Тихо. 15 °C. Пасмурно. Рассвет очень слаб, все тонет в однообразной молочной мгле. Я работал недалеко от судна. Не желая складывать оружия, я делал этюд сибирской собаки. Мне оставалось работы не больше, чем на полчаса, когда руки стали коченеть. Я ушел на судно немного отогреться. Вернулся минут через десять. Подходя к этюдному ящику, оставленному на снегу, я заметил, что собака из безымянных архангельских стремительно бросилась от ящика. Подхожу в недоумении, что она тут делала? Проклятие, что с моей работой! Где краски с палитры? — Она вылизана дочиста, а почти готовый этюд попал на завтрак голодному псу! Смеяться или досадовать? Кому пришло бы в голову, что краски, перетертые на нефти, могут сойти за съедобное даже для вечно голодного пса?

Уходит, уходит свет. Скоро я должен буду прекратить работу на воздухе. Тьма побеждает.

1 ноября. Легкий ветерок от востока до юга, — 7 °C. Первое ноября. Мы ждали его с морозами, но до сих пор больших еще не было. Стоит тепло. Температура совсем не полярная. Только ночь да постоянные вьюги напоминают, как далеко все, чем жил раньше. Мало-помалу мы сгруживаемся на корабле и уходим далеко только на прогулки.

2 ноября. Тепло, — 6 °C. Юго-западный ветер. Рассвет слишком пасмурен, работать невозможно. Я даже рад передохнуть, просто побродить и взглянуть на место зимовки при рассвете. А то я так дорожу каждой секундой света, что смотрю на все с точки зрения: где выгоднее начать работу? Сегодня принимаюсь за пилку дров, потом помогаю штурману распутать какую-то снасть, смотрю, как возят собаки: одна запряжка — дрова из бухты, другая — лед на кухню. Захожу и туда к повару Ване. Он, в клубах пара, выпускает из бака воду, чтоб зарядить его новой порцией льда для воды. Потом опять иду разгружать дрова и отправлять сани за новым грузом.

После экскурсий собаки совсем привыкли к упряжи. Нет приятнее зрелища видеть дружную запряжку в работе и следить, как белые комочки сразу наваливаются на хомутики и принимаются перебирать ногами. Издали кажется — сорока-лапый червяк ползет по волнам снежной пелены, ныряет и прячется в складки — пестрый и шустрый червяк.

Около десятка архангельских начинают приучаться к работе, еще две-три везут сносно; остальные — безнадежны. Не потому, что их нельзя приучить к упряжи (что всем взятым из Архангельска упряжь совершенная новость — это теперь вне всякого сомнения), нет, иное — почти все архангельские совсем не приспособлены к холоду, они не умеют спать, зарывшись в снег, их мех без подшерстка; все эти — мерзнут даже при теперешних слабых холодах, худеют от мороза, не умеют защитить свой кусок от чужих посягательств, — это не собаки севера. Они погибнут.

Теперь-то уж с полной очевидностью выяснилось, что такое вообще эти «архангельские лайки». Поставлял их некто фон Вышомирский. Учитывая невозможность испробовать собак до отплытия, он продал нам по 50 рублей за штуку дворняжек, без сомнения, собранных где-нибудь в окрестностях города, а может быть попросту купил у фурманов по полтиннику за штуку. Поставщик долго не приводил собак, все это стало понятным здесь: он боялся, как бы обман не раскрылся до уплаты. Мы же наглое надувательство обнаружили только сейчас, когда нет никаких средств исправить зло, сделанное этим человеком всему нашему делу. В то же время Тронгейм из Тобольска доставляет для нас 45 настоящих сибирских, прекрасно выезженных лаек, перевозит всю свору за свой счет по железной дороге, кормит, и, сдавая, просит Седова, чтоб он по окончании экспедиции удостоверил качество собак. Эти собаки обошлись нам по 45 рублей.