Михаил Кузмин - Подземные ручьи (сборник)

• Название: Подземные ручьи (сборник)
• Автор: Михаил Кузмин
• Издательство: Северо-Запад
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1994
• ISBN: 5-8352-0320-9

Поэт и прозаик Михаил Алексеевич Кузмин (1872–1936) — один из наиболее интересных писателей начала ХХ века. Его изысканная проза, пронизанная тонким психологизмом, постоянно была объектами внимания критики и вызывала жаркие споры современников. Настоящее издание впервые наиболее полно представляет современному читателю Кузмина-прозаика.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

— Эти правила созданы для стада, и как только явятся на смену вам сильные — все полетит к черту!

— Мне очень жаль, Коля, что ты такой озлобленный. Озлобленный — значит, и не справедливый, и не великодушный. Конечно, великодушие бывает иногда оскорбительным, но я говорю о хорошем великодушии! Ты много испытал лишений (это все равно, по своей вине или по чужой, для действия, которое оказывают эти лишения, это все равно), а они никогда не облагораживают, не очищают души, только гнетут и давят, особенно лишения и страдания физические и материальные. Ты — слабый, слабый и злой зверек, может быть, вредный. Ты был бы вреден, если бы при твоей слабости у тебя была малейшая власть. А может быть, у тебя тогда прошла бы злоба, но мне тебя от души жалко.

— Из твоей жалости шубы не сошьешь. И вообще, жалость, как и великодушие, чувства, конечно, оскорбительные для того, на кого они направлены. Но в будущем их не будет.

— Зачем так печально думать?

— Не печально, наоборот, очень хорошо.

От выпитого вина лицо Зайцева как-то распустилось и сделалось еще моложе, незначительнее и наивнее. Было такое несоответствие между словами, которые он говорил, и выражением его лица, что Павел невольно улыбнулся, чувствуя себя старшим.

— Ты что? — спросил подозрительно Николай.

— Ничего. Я на свои мысли улыбнулся.

— Ты не сердись, что я так неистовствовал. От слов до дел далеко, а, например, тебя я очень люблю, и именно за то, что в тебе есть все, что я ненавижу.

— Ты уже парадоксы стал говорить: значит, пора домой. Ты где живешь-то? Или нигде?

— Нет, я живу на Пушкинской. Нас трое живет в одной комнате. Если интересуешься наблюдать нравы, можешь зайти. Да, кстати, ты не слышал про такого господина Тидемана?

— Тидемана? Нет, что-то не слышал.

— Ну и слава Богу! Как только услышишь, беги ко мне.

— И что же ты сделаешь?

— Во всяком случае тебе я ничего дурного не сделаю. Если бы даже в будущем все так устроилось, как я мечтаю, я бы, пожалуй, тебя одного оставил, как общего молельщика. Мы бы дела делали, а ты бы сидел где-нибудь, молился бы и всех жалел. Это, конечно, вздор, никакой пользы от этого не произошло бы, но и вреда не было бы.

— А покуда пойдем, я тебя провожу.

Но Николай непременно сам хотел проводить Павла. Было около четырех часов. Снег прошел, и маленькая, по-зимнему плоская луна еле светила. Павлу не хотелось домой, тем более что он знал, что Родион Павлович еще не вернулся. Остановившись у каких-то ворот на Загородном, он сказал:

— Ну вот, спасибо тебе, Коля. Я домой не пойду, зайду сюда.

— Куда же ты сюда зайдешь?

— Тут у меня один знакомый живет.

— Какой же это знакомый, что к нему можно в четыре часа утра визит делать?

— Он очень рано встает, вообще мало спит. Вот если бы ты хотел оставить на свете одного молитвенника, единственного, одного за всех, то уж лучше было бы выбрать его, а не меня.

— А кто же он такой?

— Маленький монашек при здешней часовне.

— Может быть, и мне можно зайти с тобой посмотреть на будущего молитвенника? — спросил Николай, ломаясь.

Павел остро посмотрел на детские черты Зайцева и произнес:

— Идем, пожалуй!

Глава десятая

Когда Павел входил в квартиру Матвея Петровича Миусова, он застал только Любу, которая сидела в своем катальном кресле с книгой в руках и смеялась про себя злым смешком. Она уже десять лет не вставала с этого кресла, так как у нее отнялись ноги после пожара, когда они еще жили на Коломенской. Никакие доктора не помогали, а по знахарям и святым местам она сама отказалась ездить.

— Ничего, поживу и так. Меньше буду ходить — меньше людей видеть. Я всегда злюсь, когда их вижу, уж очень я зла. Наверное, меня Бог за это и наказал. И наказал, и помог, потому что меньше мне причин теперь сердиться.

Но это Любе только казалось, что ее озлобление против несправедливых, глупых и злых людей уменьшилось от ее болезни. Она и книги любила такие, где осмеиваются, бичуются и посрамляются тупые, пустые и ненавидимые персонажи. Чаще всего она читала Теккерея, сама про себя смеясь и восхищаясь. За чтением она почти все забывала, так что книга отводила ее и от печальной калеченной жизни и от горячих, озлобленных мыслей.

И теперь она, казалось, не слышала, как Павел вошел в комнату.

— Родион Павлович, Люба, у вас? Читающая подняла неспешно от книги свое лицо. Оно у нее было маленькое, гораздо старше своих восемнадцати лет, похожее на галчонка, и к нему очень не шла медленность поворотов.

— Ах, это вы, Павлушка? Здравствуйте. Что вы нас совсем забыли? Ведь вы с ногами, могли бы нас и навестить.

— Родион Павлович, Люба, у вас?

— Да, он у Матвея Петровича.

Лицо Любы, подобревшее было при виде Павла, сделалось серьезным и чужим, и, опустив черные выпуклые глаза, она медленно начала:

— Что вам, Павлушка, дался этот Миусов? Самый обыкновенный и пустой кутила. В нем почти нет ничего человеческого — одно тело. И потом, врет, обманывает, вертится… Как он обращается с матерью! Как он к вам относится! Я не знаю, какие у него дела с отцом, но не думаю, чтоб это были хорошие дела. Отец мой ведь тоже нехороший, и я его тоже не люблю. И главное, ведь все знают друг про друга, что дряни, и не смеют не только сказать, подумать этого, потому что сами такие же и считают, что так и нужно. Все — трусы, трусы. Боже! Боже мой! пошли ты молнию с неба, чтобы все пожгла и очистила!

Глаза Любы, поднявшись, пронзительно заблестели, и она сжала свои сухие кулачки, будто в них была испепеляющая молния. Помолчав, она начала еще медленнее, разбитым голосом:

— Мне трудно говорить… Я ни с кем не говорю. Когда я с тобою говорю, Павел, я просто вслух думаю. Я — калека, мне каждый год за десять лет считается. Люди ищут богатства, власти, любви, а мне этого не надо. Если бы у меня ноги действовали, я бы ногой все это отшвырнула. Я хочу правды и справедливости! А справедливым был бы для всего мира каратель без жалости. Огненным помелом всех бы вымести!

— Тебе бы, Люба, с Колей Зайцевым поговорить!

— А кто этот Коля? — спросила девушка, медленно наводя взгляд на Павла.

— Один знакомый есть у меня хулиган. Такой же, как и ты, неистовый.

— Хулиган? что ж такое? а что неистовый, это хорошо. Теперь люди даже во зле не неистовы. Так, какая-то гадость пареная.

— Ты, Люба, любишь мало.

— А кого мне любить? за что? Я сердце свое закаляю, пусть оно ростков не пускает, зато твердо, чисто и пламенно будет, как алмаз, чтобы никто с нечистой совестью на него глядеть не мог. Так, из рук в руки Богу его передам. Скажу: «Смотри, отец, что я со своим сердцем сделала».

— Холодно это все, Люба, и жестоко, а я бы хотел быть у Христа за пазухой: там и тепло, и человечно, и со всячинкой.

— Я знаю, Павел, что ты человек запечный, но ты и не меняйся, ты таким и хорош. От тебя, как от печки, всем тепло, кто бы ни подошел, а мне нужно быть мечом, шпагой! острая, длинная, и на конце — огонек синенький!

— Но ты, Люба, мучаешься, а я люблю и радуюсь.

— Нужно же кому-нибудь мучиться! я этим не тягощусь. Я отгоняю и развеваю, ты — привлекаешь и соединяешь. Я воров гоню, а ты добрых гостей угощаешь, но в одной мы божьей гостинице.

И Люба опять закрыла глаза, будто ослабела, хотя руки ее так и остались сжатыми, не разжимаясь. Павел взял одну из них, разжал своею и тихо молвил:

— Не надо так держать руки, Люба; нужно быть щедрой.

— Конечно, Родион Павлович, я ничего не говорю про вашу щедрость, которая другим могла бы показаться расточительностью, я вам не судья, но дело в том, что вы меня не убедили, да если бы и убедили, то в настоящую минуту у меня таких денег нет.

Так проговорил, входя в комнату, отец Любы, обращаясь к шедшему впереди него Родиону Павловичу.

— Я всегда рад с вами беседовать, Матвей Петрович, но дело в том, что в настоящее время я очень тороплюсь, и мне очень жалко, что мои слова оказались неубедительными. Эти минуты я мог бы употребить с лучшим для себя результатом.

— Мне самому очень жаль, что все так вышло, но, право, я ничего не могу поделать.

— Вы, Родион Павлович, у отца денег просили? — неожиданно спросила Люба, как-то странно оживившись.

— Вы отгадали, Любовь Матвеевна, и не подумайте, что я хотел скрывать это от вас. Но я полагал, что такие дела вас не интересуют.

— И папа вам отказал?

— Да, Матвей Петрович сам теперь не при деньгах.

— Нет, нет, ничего нет! хоть все карманы выверните, — подтвердил и Матвей Петрович.

— Ты бы, папа, лучше так не храбрился! — и Люба быстро, как обезьяна, запустила руку в боковой карман отца и раскрыла бумажник, из которого вылетело ей на колени штук восемь сторублевок. Матвей Петрович забормотал:

— Люба, Люба, что ты делаешь? экая шалунья! я и сам забыл про эти бумажки!