Вилис Лацис - Безкрылые птицы

• Название: Безкрылые птицы
• Автор: Вилис Лацис
• Издательство: Латвийское государственное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1954

Одна из главных характерных черт мастерства Вилиса Лациса, проявившаяся в "Бескрылых птицах", — умение через судьбы своих героев вскрыть существеннейшие социальные противоречия изображаемой эпохи, те противоречия, которые определяют направление развития общественной жизни. В трилогии это в первую очередь противоречия между трудом и капиталом.

На переднем плане трилогии — образы молодых людей из рабочей среды. Это Волдис Витол, Карл Лиепзар и Лаума Гулбис, стоящие лицом к лицу с действительностью своего времени. Но, столкнувшись с трудностями жизни, каждый из них идет своим индивидуальным путем.

---

Пятнадцать бесконечно длинных месяцев эти парни чистили стволы росс-энфильдовских винтовок, наводили блеск на пуговицы френчей, дышали воздухом, насыщенным испарениями человеческих тел, стриглись под нуль и зубрили дисциплинарный устав — средоточие премудрости латвийской армии.

Волдемар Витол повернул к станции.

— Пошли, ребята! Раз нельзя — значит нельзя. Не стоит их дразнить.

Весь перрон был заставлен вещами отъезжающих. Зеленые, красные, черные и коричневые сундучки, желтые фанерные баулы, мешки валялись повсюду. Некоторые сидели возле своих вещей, но большинство гуляло, вызывающе засунув руки в карманы и покусывая папиросу. Они хмелели — не столько от пьянящих майских запахов и выпитого вина, сколько от сознания непривычной свободы. Они взволнованы — в этот вечер у них в кармане не увольнительные записки «до вечерней поверки», а отпускные удостоверения «до особого распоряжения». Они могли идти куда угодно, оставаться всю ночь на улице, на свободе, их больше не тревожили грозно-повелительные звуки сигнала сбора. Весь необъятный мир призывно протягивал им руки, сотни возможностей открывала жизнь — стоило только избрать одну из них. И что удивительного, если у них кружились головы?

Волдис Витол не был исключением. Ему хотелось двигаться, говорить, смеяться.

— Смотрите, даже оркестр прислали!

По команде седого капельмейстера перед станцией выстраивались барабанщики и кларнетисты-сверхсрочники.

— И все это в нашу честь! — сказал Волдис. — Все эти марши, крики «ура!», рукопожатия, весь этот вечер — все наше! Какими важными персонами мы стали!..

— Ты думаешь, они ублажают нас от большой любви? — скептически спросил бывший ефрейтор Аболтынь. — Они стараются ошарашить нас непривычными почестями: Невыгодно, когда отслужившие свой срок солдаты уезжают озлобленными, с чувством горечи. Плохие воспоминания опасны! Поэтому присылают оркестр, приходят сами, пожимают нам руки, дают отеческие наставления на дорогу — словом, льстят нашему тщеславию и надеются, что мы забудем все унижения, которым они нас ежедневно подвергали.

— Все это мишура, — усмехнулся Волдис, — пусть они распинаются сколько угодно, я ничего не забуду!

— Да, но разве они могли действовать иначе? — возразил низенький Упите, сын зажиточного крестьянина. — Все предусмотрено уставом. Кто смеет нарушать его?

Волдис Витол поглядел на него так, как взрослые смотрят на наивного ребенка.

— В каком уставе сказано, что начальник должен руководствоваться в отношении к солдату личной враждой, антипатией пли капризом? Если у старшего сержанта болят зубы, в этом не виновата вся рота и из-за этого нельзя ставить под ружье целую сотню людей. Если господин капитан не поладил утром с супругой, разве поэтому надо гонять сто пятьдесят человек в полной выкладке по грязному шоссе?

В этот момент загремели медные трубы. Над всеми остальными звуками доминировал грохот барабана, и поступь гулявших юношей привычно подлаживалась под такт марша. Это был старинный военный марш, который бесчисленное множество раз на маневрах, во время дальних походов подбадривал усталых солдат. Перрон оживился. В такт маршу звучали шаги по искрошившемуся бетону.

— Внимание! — крикнул кто-то тонким голосом.

Музыка смолкла, все глаза устремились на двери станции, в которых показался стройный офицер в полковничьей форме.

Шепот пробежал по перрону. Дымящиеся папиросы исчезли в кулаках, смех умолк, веселые лица молодых людей превратились в застывшие маски. Казалось, все перестали дышать.

Издали по бетону зазвучали четкие, размеренные шаги. Некто с каской на голове и застывшей у виска рукой, звеня шпорами, приближался к полковнику, будто гонимый невидимой механической силой. Не дойдя трех шагов, он вдруг замер и опустил шашку к ногам. Стройный полковник приложил руку к козырьку и остановился против дежурного офицера. Тот затараторил что-то с невероятной скоростью, слова спешили опередить друг друга — как будто от того, насколько быстро будет отдан рапорт, зависела военная слава и безопасность родины. Рапорт закончился энергичным выкриком:

— Происшествий нет!

Полковник упругой походкой шагнул вперед, поздоровался с дежурным офицером и равнодушным взглядом окинул застывшую и ожидании толпу.

— Здравствуйте! — крикнул он.

В ответ раздалось нечто похожее на собачий лай.

— Вольно! — крикнул дежурный офицер.

Полковник прошел мимо лежащих кучками вещей, покосился на одежду уволенных. Почти никто не надел ремня, воротники у всех были расстегнуты, и нельзя сказать, чтобы ботинки были тщательно начищены. Этого, конечно, следовало ожидать, и здесь ничего нельзя было поделать. Полковник остановился посреди перрона и откашлялся.

— Солдаты! — раздался мягкий голос, который они не раз слышали на парадах. — Вы сейчас возвращаетесь по домам, к своим прежним, гражданским занятиям. Сюда вы пришли чужими, незнакомыми друг другу, каждый со своими мыслями. Армия вас объединила, закалила и взрастила людьми, на которых родина в трудную минуту может положиться.

В толпе кто-то громко чихнул. Слегка задетый полковник не сразу обрел дар речи. Он говорил о каких-то врагах по ту сторону границы, о ком-то, кто, подобно волку в овечьей шкуре, ходит здесь, среди нас. Он указал, насколько велики задачи получивших боевое воспитание граждан, как благодарны они должны быть своим военным наставникам и как было бы прекрасно, если бы, уезжая домой, они увезли с собой хорошие воспоминания.

В толпе послышалось приглушенное бормотанье. Полковник заметил, что к нему приближается группа парней. Нет, он ничего не имел против. Молодые люди, испытавшие столько унижений и получившие сегодня свободу, подняли командира на руки и стали подбрасывать в воздух под крики «ура!»

— Благодарю, ребята, сердечно благодарю! — говорил полковник, слегка покраснев. После этого он задержался недолго. Пожелав отъезжающим счастливого пути, он прошел через станционное здание и сел в поджидавшую его коляску.

Тяжело отдуваясь, приближался зилупский поезд. Пронзительный свисток, затихающий гул рельсов — и на перроне поднялась суматоха. Каждый спешил к своим вещам. Тот, кто посильнее, локтями отвоевывал право первым войти в вагон. Крики, брань, смех. Суматоха продолжалась минут пять. Заняв места в вагоне, большинство вернулось на перрон, — ведь еще многие командиры и инструкторы ожидали своей доли почестей от благодарных питомцев.

В этот вечер выяснялись популярность и престиж каждого командира. Ротные и взводные командиры трепетали и ожидании момента, когда неутомимые руки отъезжающих оторвут их от земли и подбросят в воздух. Лишиться этого было позором, и смыть его можно было, разве только поставив под ружье сотню ни в чем не повинных юношей или лишив всю роту увольнения по крайней мере на неделю. В этот вечер даже самые придирчивые и требовательные командиры искали расположения своих бывших подчиненных.

— Аболтынь, это не старший сержант Спрудзан? — Волдис Витол указал на сутуловатую фигуру, одиноко стоявшую у станционного забора.

— Вот дьявол! Тоже приперся!

— Как ты думаешь, Аболтынь, он не хочет, чтобы мы его немного помяли?

— Эту собаку? Неохота руки марать, а то бы я ему показал.

— Давай подурачимся! Есть у тебя булавка?

— Есть, английская.

— Сойдет и такая. Ты понимаешь?

Аболтынь, улыбнувшись, кивнул головой. Волдис обернулся к остальным.

— Ребята, покачаем Спрудзана. Да подольше!

Спрудзан был известный всему полку негодяй, которому сам черт не угодил бы. Его ротный командир по слабости характера не заботился о поддержании дисциплины в роте и поэтому всю власть передал Спрудзану. Ни у одной казармы не стояло столько «сушильщиков штыков». Он наказывал за все — достаточно было не понравиться ему чем-нибудь или даже просто попасться на глаза.

— Что вы на меня уставились? На час под ружье! За что? За то, что глазели на меня… А вам что — делать нечего? Ну, если настолько свободны, наденьте полное боевое снаряжение и постойте часок… А вы? Почему у вас на одеяле складка? Не знаете? Постойте часок и подумайте, как это случилось… А вы?.. А вы?.. А вы?..

Сегодня вечером он явился на станцию в надежде, что и его не обойдут благодарностью. И он не ошибся. Ни одного командира, ни одного инструктора не подбрасывали так высоко, как старшего сержанта Спрудзана. Витол и Аболтынь усердно кричали «ура».

— Да здравствует Спрудзан! Да здравствует наш дорогой старший сержант! Ура! Ура! Да здравствует!

Товарищи сменяли уставших, а кругом стояли десятки других, ожидавших с нетерпением, когда им можно будет почествовать Спрудзана за его неоспоримые заслуги. Всякий раз, когда сержант падал на руки чествующих, Волдис касался рукой задней части его тела; и каждый раз тот морщился от боли, краснел, а на лбу его выступали капли пота.