Стефан Жеромский - Пепел

• Название: Пепел
• Автор: Стефан Жеромский
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1958

«Пепел» Стефана Жеромского – один из наиболее известных польских исторических романов, повествующих о трагедии шляхты, примкнувшей к походам Наполеона. Герой романа молодой шляхтич Рафал Ольбромский и его друг Криштоф Цедро вступают в армию, чтобы бороться за возвращение захваченных Австрией и Пруссией польских земель. Однако вместо того, чтобы сражаться за свободу родины, они вынуждены принимать участие в испанском походе Наполеона.

Показывая эту кампанию как варварскую, захватническую войну, открыто сочувствующий испанскому народу писатель разоблачает имевшую хождение в польском обществе «наполеоновскую легенду» – об освободительной миссии Наполеона применительно к польскому народу.

В романе показаны жизнь и быт польского общества конца XVIII – начала XIX в.

---

После того как все это случилось, третьей полубригаде задержали за несколько месяцев жалованье; а когда из-за крайней нужды офицеры не могли никуда уйти, вышли пятая и шестьдесят восьмая полубригады, которые были приведены в боевую готовность и получили приказ в случае сопротивления с нашей стороны применить оружие. Обе эти полубригады окружили нас численно превосходящими силами и под дулами пушек принудили в Ливорно погрузиться на фрегаты.

– И куда же? – прошептал Цедро.

– Куда? Сначала говорили, будто бы в Тулон, а потом сказали правду.

– На Антильские острова? – пробормотал Трепка.

– Да, паны братья.

– Вы так похваляетесь своей честью, а вас с оружием в руках…

– С оружием в руках…

– Надо было умереть, а не идти по принуждению.

– Легко слово молвится, да не легко дело делается… Нас и тогда не оставляла надежда. Мы говорили: «Погибла нас тысяча, погибла другая, и третья погибнет, а мы все-таки выстоим!» Не десятая, так двенадцатая тысяча, а все же вернется домой. Великий полководец дал слово. А солдат слово вождя высоко ценит. «Только, видно, – говорили мы тогда, – не пришел еще черед этой последней тысячи». А господа офицеры! Вот послушайте с сердцем открытым и подумайте…

Господа офицеры нашей полубригады хоть и видели, что их ждет, однако не хотели тайком уходить со службы, не хотели в тяжкую годину бросить солдат, с которыми они сражались в боях, с которыми исходили горы и долы. Ни один не покинул Ливорно, чтобы спасти свою жизнь, хоть и можно было это сделать.

Они дали слово чести поляка разделить с братьями участь. Правда, потом я слыхал, что по дороге в Геную, когда наши офицеры шли вместе с нами, чтобы погрузиться на корабли, один офицер окружил их эскадронами французской кавалерии, чтобы никто не смог спастись бегством. По его доносу офицеры были также заподозрены в заговоре и бунте, что ускорило приказ о погрузке на корабли. Когда военные фрегаты отплыли от берега Генуэзского залива, он остался на берегу. Это был первый и последний случай предательства в легионах.

– Расскажите, сударь, что же было с вами, – попросил Цедро.

– Я был в сто тринадцатой полубригаде, которая тринадцатого июня поднялась в Ливорно на палубу фрегата. Зря генерал Риво[415] с пехотой, артиллерией и конницей окружил нас и теснил к порту, в этом не было надобности. В полном порядке остановились мы на каменной пристани. В строю ожидали шлюпок. Порыв отчаяния овладел нами, как буря. Та неистовая буря, которая в этот день поднялась на море! Помню… За тихой бухтой из черной бездны хлещет белая пена, заливая холодную стену, одинокий каменный мол, уходящий на юге в море. Небо днем черно, как в полночь, а в нем недалеко, кажется тут же, совсем близко, маячит угрюмая скала Капраи. Маяк поблескивает на ней раз за разом, раз за разом, словно тягостный сигнал тревоги. Птицы с криком кружат в свинцовом небе. Как молния падают они в седые буруны, в жестокую бездну, в пену, которая сечет и обжигает их, – и снова взвиваются на крыльях ввысь, пока не исчезнут в небе. У ног твоих между камнями море рыдает и стонет. Как оно ревет! Как шумит!

На самом конце мола стоит домик сторожа. Кажется, он присел и выжидает. Выгнул спину, прикрылся мохом каменной кровельки – и терпит невыносимую муку. Вот с разбега ударилась об него волна справа, издалека, с Эльбы или Корсики, налетел вал, как дикий, разгоряченный скакун… В порту ветер потише. Только покачивает наши корветы. Надувает, натягивает нижние паруса, так что снасти гудят и свистят. Верхние паруса все свернуты. Большой парус, который моряки называют grand wual de rnizen,[416] иногда только вздуется, словно попробует свою богатырскую силу.

Потом команда: «По шлюпкам!»

Нам приказывают выбрать якорь контрадмиральского фрегата. Он зарылся в дно и зацепился за камень. Сто с лишним человек помучились с ним. Наконец он поднят. Корабль направляет паруса и пускается в путь… Быстро выплывает он из-за каменного мола в открытое море. Наш корвет ползет за ним следом. Эх-эх! Не успели мы выйти на морские глубины, как вихрь нас подхватил и понес. В пролив между Эльбой и Корсикой! Видим мы как будто впереди скалистый пустынный бурый берег. Слышим, как разъяренные волны бьются о скалы, как гудят леса на горах, как поют красные утесы. Миг один – и мачта сломана, точно ореховый прутик, и вместе с парусом падает в волны. С треском летят на палубу фонари, сорванные с верхних мачт! Буря! И пошел наш корвет скакать с волны на волну. И начали морские валы швырять его из стороны в сторону, бить в корму, как тараном! Ох, и страшно море, седое и яростное!

Навидался я в жизни всякого, а такой страсти не видывал. Страх меня взял. Близкая, нежданная смерть заглянула в глаза, дохнула в лицо… Разметала буря нашу флотилию из тринадцати кораблей на все четыре стороны света. Двум только удалось повернуть назад и зайти в порт. Три занесло в канал Пьомбино, между островом Эльбой и сушей. Греческое судно разбилось о скалы; из ста шестидесяти человек только один капитан Кастус с женой выбрались на берег из волн. Остальные суда, в том числе и наше, носились по морям, гонимые бурной стихией. Ни еда, ни питье никому не шли на ум. Кто лежал без памяти и катался по кубрику, тех капитан не мог поднять на аврал, но всех остальных, кто только держался на ногах, вызвал на палубу, на реи! Не одного из нас волна ударила в грудь и поглотила навеки. Босые, промокшие до последней нитки, вконец измученные работой и истерзанные тошнотой, без сил тянули мы снасти.

Один раз в темную ночь наш корабль швырнуло на какие-то скалы. Он затрещал, покачнулся, лег на бок и остановился. Мы услышали крик капитана: «Топоры! Руби канаты! Руби вторую мачту! Пушки с затопленного борта – в море!» Кинулись мы, работали не жалея сил! Скользнули в воду наши орудия, все шесть, как одно – и корабль медленно-медленно поднялся, выпрямился.

Четверо суток прошло, и буря, наконец, стала стихать… Тогда только лег я с товарищами спать. Озноб меня бьет, сны страшные… Пить… Сам не знаешь, где ты, что с тобой творится. Тем временем разбитые наши скорлупки очутились между Балеарскими островами и берегом Испании. Чинили там наш кораблик, паруса ставили. Недельки через две собрались мы и поплыли к Малаге. Туда подоспели и другие корабли флотилии. Догнал нас и фрегат, на котором находился командир батальона, Болеста Старший. Буря загнала этот фрегат к африканским Сиртам. В июле наш корабль снялся с якоря и, держась мыса, между берегами Гибралтара и Альхесираса и Сеуты в Африке, медленно поплыл по указанному ему направлению.

Невооруженным глазом видели мы с палубы старую землю. Тихо было и красиво. Чуть морщится, чуть плещет море. И посейчас стоят у меня перед глазами эти два далеких берега. Испанский, на котором возвышаются нагие скалистые горы, лишь кое-где поросшие пиниями и кипарисами… Африканский, на котором над грядами песчаных холмов высятся перистые листья пальм. Издали это будто лозы у нас над рекой. Кильватерной колонной идут наши корабли. Мы обнажаем головы. В молчании прощаемся взором с землей, которую приходится покидать. Смертельная тоска…

На следующий день мы зашли в Кадикс. Наша полубригада, которая должна была погрузиться на другие корабли, в Кадиксе сошла на берег и двенадцать дней готовилась к отъезду. Только в августе с попутным северо-восточным ветром, мы покинули порт и обогнули Танжерский мыс… Поплыли между островами Мадейра и Канарскими, потом еще дальше. Ветер переменился, мы вышли в океан. С этих пор постоянный восточный ветер при безоблачном небе дал нам возможность плыть по кудрявым волнам прямо к Антильским островам.

Жара наступила ужасная. Только ночи приносили минуту отдыха. В конце августа на море стоял такой штиль, что неподвижная зеркальная гладь стала для кораблей словно каменным фундаментом. С нетерпением ждали мы, пока зайдет солнце. Не успевало оно утонуть в неподвижном зеркале океана, как в том месте, где оно исчезло, поднимался бледный, синеватый пояс зодиакального света. Трепет охватывал всех, – казалось, что из треугольника, наклонившегося над водами, на нас смотрит вечное око. Нечто подобное мы видели детьми в костелах родных деревень. Но тогда! У основания этот треугольник был широк, как само море, а вершина его терялась в спускавшейся ночи… По ночам нам светила луна. Не раз, лежа на палубе, мы всю ночь напролет следили за нею глазами, пока, бледная и холодная, она не тонула на западе в океанской пучине. Сияла нам вечерняя звезда, такая яркая, что свет от нее ложился золотой стрелой поперек всего моря.

Иной раз, бывало, выйдет из пучины легкое мимолетное облачко, и все взоры обратятся на восток, в беспредельность океана, и призрак родной земли встанет пред нами… Нам уменьшили порции пищи и воды. Вода стала грязная, вонючая, с червями, да и той давали только кружку в день на человека. Парило так, что даже самые крепкие падали в обморок. Во рту днем и ночью сохнет так, что губы трескаются. Язык сухой. Солдат, он всегда солдат. Чтобы остыть, прыгали с палубы в море. Большей частью это плохо кончалось: у одних делались судороги, других пожирали акулы и морские волки.