Стефан Жеромский - Пепел

• Название: Пепел
• Автор: Стефан Жеромский
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1958

«Пепел» Стефана Жеромского – один из наиболее известных польских исторических романов, повествующих о трагедии шляхты, примкнувшей к походам Наполеона. Герой романа молодой шляхтич Рафал Ольбромский и его друг Криштоф Цедро вступают в армию, чтобы бороться за возвращение захваченных Австрией и Пруссией польских земель. Однако вместо того, чтобы сражаться за свободу родины, они вынуждены принимать участие в испанском походе Наполеона.

Показывая эту кампанию как варварскую, захватническую войну, открыто сочувствующий испанскому народу писатель разоблачает имевшую хождение в польском обществе «наполеоновскую легенду» – об освободительной миссии Наполеона применительно к польскому народу.

В романе показаны жизнь и быт польского общества конца XVIII – начала XIX в.

---

Оба путешественника поднялись со скамьи и подошли к рододендрону. С упоением и восторгом смотрели они на его огромные цветы, пурпурное дно которых было покрыто черными знаками, словно уколами тьмы. Князь Гинтулт поднял руку и сорвал одну веточку, усыпанную цветами. Он подал ее великому мастеру. Тот взял ветку и с минуту держал ее в руках. Глаза его были устремлены на цветы.

Все его крупное тело вдруг затрепетало. Ветка упала из его рук на землю, и он стал над нею, опустив голову, словно над разверстой могилой. Князь понял его страдания.

– Нет уже, брат, ее, – сказал де Вит, – той, которая была достойна этих цветов. Для нее росли они тут. Ее они славят. Дух мой познал…

Он еще больше склонился, ссутулился. Судорожно стиснув руки, он прижал их к груди. Из' закрытых глаз его упало на цветы несколько одиноких слезинок, а с уст сорвались тихие слова:

– Ты, которая пренебрегла мною и ушла, растоптав мое сердце и мою душу… Прощается тебе вина твоя… Живой или мертвой. Да будет благословенно твое счастье… Во всем, что ты сделала хорошего или дурного… А если ты покинула уже земную юдоль, будь благословенна… навеки… Навеки…

Низины

В один из первых дней сентября тысяча восемьсот четвертого года Рафал Ольбромский вышел из долин и лесов и направился в низины. Год с лишним просидел он в Оравском замке как простой разбойник, хотя не совершил преступлений, в которых его подозревали. В течение нескольких первых месяцев он презрительно молчал и не хотел даже назвать себя. Так как он отказывался дать какие бы то ни было показания, то, согласно новому австрийскому кодексу тысяча восемьсот третьего года, за одно молчание он подлежал строгому тюремному наказанию. Но иначе он не мог поступить. Ему пришлось бы тогда открыть всю правду о своем несчастье, выдать тайну смерти Гелены де Вит, рассказать историю любви и смерти. Ему пришлось бы тогда для спасения своей жизни, жизни, которая ему опротивела, допустить всех в тайники своей души, опозорить после смерти ту, которая погибла по его вине… Он решил про себя, что лучше пусть будет так, как есть. Лежать в тюремном логове, пока не наступит конец! И презрев самую смерть, он ждал ее равнодушно. Смерть не пришла. Она выслала вперед свою прислужницу, болезнь. Он схватил тюремный тиф, который держал его в когтях, сколько ему вздумалось.

Во время болезни дело раскрылось неожиданно и просто. Отряд пехоты, второй полк пандуров хорватского магната графа фон Надасти,[352] в постолах, красных штанах и бараньих шапках, выслеживавший новотарских разбойников, обнаружил во время обыска в хате горца, у которого Рафал жил в дни своего счастья, его паспорт и некоторые вещи. Предусмотрительный хозяин деньги на всякий случай хорошенько припрятал, а о бумагах мало заботился. Выборный судья, который вел в ближайшем комитете, в Венгрии, разбойные дела, получил эти документы по прошествии значительного промежутка времени, однако сразу догадался, что они принадлежат таинственному узнику. Установление личности представляло лишь вопрос времени. Когда во время допроса судья назвал его фамилию, Рафал вздрогнул и впился в него ослепшими от страдания глазами. Однако через минуту, когда его спросили, где находится женщина, с которой он, по свидетельству хозяина, жил на Подгалье, Рафал солгал с детской искренностью и простотой и в то же время с наглой хитростью, будто это была девица легкого поведения, которую он встретил на улицах Кракова. Когда она ему надоела, он ее прогнал. Вот и все. Со слезами она ушла в город. Где она сейчас – он не знает. Наверно, в городских притонах продолжает заниматься своим ремеслом. Свой разбойничий наряд он объяснил легко и просто, ловко изменив подробности действительного события.

В сентябре Рафала выпустили на свободу. Как шляхтич, он не получил даже обычной порции палок, которой австрийский закон награждал на прощание своих тюремных питомцев. Из всего своего имущества Рафал получил только прусский паспорт и лохмотья разбойничьего наряда, которые немыслимо было надеть. Тюремщик из жалости подарил ему все, что мог отдать без сожаления: вконец истоптанные, когда-то франтовские венгерские сапоги, казенную фуражку без отличек и наконец короткий и затасканный кучерской кафтан. Одевшись в этот наряд, Рафал взял в руки палку и тронулся в путь.

Выйдя из чугунных ворот замка, он даже не оглянулся. Он бежал, как лиса, у которой поджила рана. Во весь дух по долинам Вага вперед! Он был изнурен до крайности, изможден до последней степени. Лицо у него было желтое, с синими пятнами, отечное, опухшее, волосы вылезли, а борода отросла. Рафал был до того слаб, что ноги у него подгибались и то и дело подкашивались, а в руках он все время чувствовал жар, как будто сжимал в них два пылающих огня. В душе у него было одно только сильное и непреклонное желание: бежать! И он бежал без передышки. Иной раз ему случалось отдохнуть на телеге словака, ехавшего в горы за дровами, и сократить таким образом немного путь, в другой раз удавалось подсесть сзади на дрогу еврейской повозки и украдкой проехать несколько сот шагов.

С невероятным трудом добрался он по долинам к Чаце. Он думал отдохнуть там, но у дороги увидел каменный столб с цепями, которые надевали на шею и руки приговоренным к позорному столбу, и ночью же двинулся дальше. Прямиком, редко когда спрашивая дорогу, Рафал шагал к Кракову. Чтобы кто-нибудь не узнал его и не привязался, он избегал больших дорог и людных деревень. Если ночь была теплая, не дождливая, он спал где-нибудь в стоге сена, копне клевера или под скирдом сжатого хлеба. Кормился чем придется. Заходил в какой-нибудь уединенный церковный дом и, выдав себя за бродячего словака, бредущего в Польшу на заработки, 'получал у ксендза миску похлебки или краюшку хлеба. Немного получше он подкормился в одном монастыре у «братии», где ему дали переночевать под крышей; потом он обращался к людям только в случае крайней нужды. Несколько раз ему удавалось нарыть себе репы или картошки на отдаленном поле и испечь на рассвете в зарослях можжевельника. В крестьянские хаты он заходил несколько раз, когда голод уж очень донимал его. Слова застревали у него в горле, когда надо было обращаться с просьбой к безземельному крепостному мужику. И все же ему приходилось просить милостыню и есть мужицкие клецки с молоком, когда его радушно сажали за стол. Рафал рассказывал мужичкам жалобные, удивительно искусно придуманные истории и посмеивался про себя, глядя на разинутые от удивления рты слушателей.

Наконец холмы стали пониже, широко разостлались долины. В тумане открылась взору окутанная дымкой равнина…

Рафал приветствовал ее с невыразимой радостью. Его ненависть к горам равнялась теперь их высоте. Низины обещали что-то лучшее, какую-то перемену, будили в сердце надежду…

Был пасмурный день. Тучи с едва уловимыми очертаниями сплошной пеленой застилали небо. Их мрачные краски заливали и гасили чахоточный румянец пробивавшегося кое-где света. Северо-западный ветер то налетал, то утихал, разнося по полям увядшие и засохшие стебли. Кругом темнели опустелые пожни, бурые от тысячелистника. Только заросли высокого осота остались на межах затем, чтобы ветер мог обрывать их поседевшие космы и разносить по свету. С высившихся кое-где стройных берез еще не облетела листва, однако они ежились и гнулись уже без девической грации, когда ветер поднимал их изящные пышные платья. Лишь кое-где лежали еще на полях красно-бурые снопы гречихи и чернела повсюду картофельная ботва.

Рафал шел по бесплодным песчаным местам. Он плелся по обнаженным лесам, по необъятным зарослям вереска, покрытым насколько хватает глаз чудным лиловым цветом, по сухим мхам, трещавшим под ногой. Время от времени лес обрывался и открывалась желтая песчаная поляна, поросшая темными кустами можжевельника.

Узкая дорога извивалась между кустами; две глубокие колеи на ней, проложенные в песке и давно прибитые дождем, вели к далекой деревне с хатами, крытыми соломой, такими же серыми, как песок и мох. По временам среди этого простора, такого пустого, как будто он существовал только для того, чтобы было куда падать дождю, когда он проносился этой стороной, показывалось местечко между двумя песчаными холмами, то есть высокий костел, а вокруг него плотное кольцо желтых риг, обращенных к путнику задами. Над крышами – макушки нескольких высоких деревьев с ветвями, обломанными внизу. А дальше опять окутанный дымкой горизонт. Привычный глаз различал на нем вдалеке туманные полосы лесов, а поближе синие ленты их и серые сухие остовы тополей и вязов, стоявших на страже какого-нибудь фольварка. Глухую тишину прерывал только доносившийся издали лай собаки, которая злым и хриплым дискантом жаловалась на свою судьбу. Иногда ворона, пролетая, пугалась насмерть, завидев необычную фигуру путника, и с карканьем уносилась в ближайшую чащу.