Николай Бажанов - Рахманинов

• Название: Рахманинов
• Автор: Николай Бажанов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1962

Книга посвящена Рахманинову Сергею Васильевичу (1873–1943) — выдающемуся российскому композитору, пианисту, дирижеру.

---

Повеяло в лицо что-то давно знакомое, близкое, родное…

Хотелось, закрыв глаза, протянуть ему руки, и пусть ведет, куда захочет!

Глава пятая «НОЧЕВАЛА ТУЧКА ЗОЛОТАЯ»

1

«Давно порываюсь написать Вам, хорошие, дорогие генеральши, и откладываю за неимением времени.

Почему-то мне кажется, что Вы стали ко мне гораздо холоднее, что Ваши петербургские бароны начинают вытеснять из Вашей памяти воспоминания о бедном странствующем музыканте…

Сергей Рахманинов.

Москва, декабрь 1890 года»

Жили сестры с родителями в Петербурге в одном из величавых и, наверно, чопорных корпусов конногвардейских казарм. Отсюда и прозвище «Конная гвардия», придуманное сестрам музыкантом.

Едва ли не с первой же встречи они совсем по-сестрински приняли Сережу таким, каков он был. За что-то они полюбили его, и не на шутку, мимоходом, а как будто бы на всю жизнь.

Только он и по сей день еще не решался поверить этой любви до конца, искал в письмах затаенного между строк пренебрежения к дальнему и бедному родственнику, признаков сердечной «остуды».

Как ни странно, теперь на своем чердачке у Сатиных Сергей был душевно более одинок, чем когда-то у Зверева.

Весь день трудился, вечерами же чаще уходил.

Сами собой почему-то кончились веселые «посиделки» у фортепьяно. Из числа домашних только трое его навещали: горничная Сатиных Марина — по долгу службы, его кузина Наташа Сатина, худенькая смуглая пятнадцатилетняя гимназистка — тайком от матери, которой эти посещения не очень нравились, и толстый, очень вежливый, но двуличный кот Ерофеич — «в рассуждении чего-нибудь съестного».

Комната давным-давно вымерена шагами хозяина вдоль и поперек — пять в ширину и семь в длину. Прокатное фортепьяно, в углу — тощий фикус, на стене картина, до того почерневшая, что, по словам Сергея, трудно было понять, что на ней: извержение Везувия или же боярская свадьба.

Смеркается. Полукруглое окошко подернуто инеем. Все же видно, как ветер качает голые ветки. Вокруг кладбищенской колокольни с криками носится воронье.

Слышно, как внизу, в столовой, Наташа твердит упрямо один и тот же хроматический этюд Черни.

«В последнем своем письме Вера Дмитриевна мне пишет, что Вы едете 26-го на «Пиковую даму». Не говорю наверно, но все-таки очень может быть, что я на этом представлении буду; а если буду, то значит рискну войти в ложу к генеральшам Скалон, чтобы напомнить о своем существовании… Вы только не огорчайтесь, дорогая Тата-ба! Успокойтесь! Больше пяти минут сидеть у Вас не буду, потому что очень хорошо знаю, что надоедать неприлично…»

Сергей поморщился. Он может юродствовать и притворяться перед кем угодно, но только не перед сестрами.

Как же закончить письмо?..

На фортепьяно лежали рукописные ноты «Ночь — песня разочарованного» на слова Ратгауза. Перебросив страничку, он прочитал:

О, как я жить хочу,
     Как сердце просит света,
Возврата пылких грез,
     Несбывшейся мечты!
Скажи, как возвратить
     Умчавшееся лето,
Скажи, как оживить
     Увядшие цветы?..
     Скажи…

«Скажи…» Но зачем он написал про «Пиковую даму»? Ведь это утопия!

Стипендию давным-давно поглотили непредвиденные траты. Друзья консерваторские, такие, как Миша Слонов, вели рассеянный образ жизни и близкое знакомство с ссудными кассами. О том же, чтобы обратиться к своим, он не мог и подумать.

За окошком на дереве появилась растрепанная старая ворона. Балансируя на кривом суку, она вертела хвостом и таращила на Сережу любопытные желтые глаза.

— Ну как же! — пробормотал Сергей, сунув руки в карманы.

— Ка-ак же! — передразнила ворона, издевательски ныряя головой и злорадно каркая во все горло.

— Ты черт! — сказал он и повернулся к окошку спиной.

В эту минуту скрипнула лестница. Дробным стуком застучала Марина.

— К вам, Сережа!

И через порог переступила жалкая фигура, какую можно вообразить себе в роли рождественского волхва. Плюгавый человечишка в красной фуражке посыльного, повязанный рваным башлыком.

Шмыгая озябшим носом, он вручил Сереже штемпельный конверт с грифом издательства Гутхейль. Заведующий конторой просил зайти завтра не позже девяти утра по делу, не терпящему отлагательства.

Получив на чай, волхв откланялся, оставив на коврике мокрые следы обтаявших башмаков.

Наутро, ежась от холода в подбитом ветром пальтишке, Сергей пошел на Кузнецкий.

А в полдень, как хмельной, еще не веря своему счастью, шагал по улице у Китайгородской стены. В кармане у него шелестел пятидесятирублевый казначейский билет — гонорар за четыре романса. Он ждал его никак не раньше конца января.

Он едет, едет! Сегодня же!..

Ворона, ты соврала!

Солнце глядело сквозь туман. Вдоль по Ильинке колыхалась, чернела толпа. Над зубцами белых приземистых башен тучами, заслоняя свет, взлетали галки.

В воздухе зажигались и гасли снежные искры. Сухая изморозь белила ресницы.

Шел бойкий предпраздничный торг. В окнах лавок горели разукрашенные елки. От гомона, трещоток, писка раскрашенных надувных пузырей, криков лоточников и морозного скрипа шагов кружилась голова. Из дверей чайных валил пар, вырывался гнусавый, с присвистом рев трактирной машины — органа. С гиканьем «Эй, поберегись!», бряцая сбруей и занося на ухабах, пролетали расписные купеческие сани.

Москва встречала святки.

Шло двадцать третье декабря.

2

Поезд уходил в семь.

Однако еще в пятом часу Сергей под благовидным предлогом собрался на вокзал. За этим скрывалось желание поскорее оторваться от Москвы.

Выряжали в дорогу Сережу только Марина и, конечно, кот Ерофеич.

Марина довольно придирчиво пересмотрела его гардероб, даже подштопала что-то, на ходу перекусив нитку крепкими белыми зубами. Потом, бросив на плечи цветной платок, вышла вслед за ним, притопывая каблуками, на скрипучее от мороза крыльцо.

К вечеру нахмурилось. Небо над крышами висело глухое, черное. Гудели телеграфные провода. Срывался мелкий снег.

А в зале первого класса было людно, тепло. Говор, звон посуды, скрип тяжелых стульев, передвигаемых по шахматному изразцовому полу, хлопанье пробок. В дальнем углу он нашел свободное место. За столиком одиноко сидела девушка в черном.

За соседним столом два пассажира вели между собой негромкий разговор.

Старик, в дорогой шубе, с кудрявой седеющей бородой, щурил на собеседника колючие умные глаза из-под косматых бровей.

Его попутчик, намного моложе, мог быть учителем или земским врачом. Сергей словно видел уже когда-то это простое русское лицо со следами южного загара, чистый широкий лоб, синие смеющиеся глаза, слышал ровный глуховатый голос.

Немного погодя к проезжим подошел толстый усатый носильщик в белом переднике, подобострастно наклонясь, прошептал что-то на ухо старику и взял стоявшие рядом чемоданы.

Пассажиры засмеялись. Старик поманил официанта, расплатился и бросил щедрый «на чай». Они встали и не спеша направились вслед за носильщиком.

Тут Сергей впервые взглянул на девушку. Затаив дыхание она глядела вслед уходящим. Глаза у нее были необыкновенно черные. Маленькая шапочка с поднятой вуалеткой, такая же муфта на шнурке. Встретясь глазами с Сергеем, девушка немного смутилась и опустила ресницы.

«Вот она, эта черноглазая путешественница, наверняка знает, кто это был! Но разве у нее спросишь так, вдруг?..»

Сергей вышел на платформу. Сквозной ветер жег лицо. По каменным плитам ползла и струилась поземка.

Кондуктора в долгополых тулупах ходили вдоль вагонов с фонарями. А в вагонах было людно и очень жарко от чугунной печки, раскаленной березовыми дровами.

Осторожно обходя чьи-то пожитки, он направился в конец вагона, подальше от печки и единственного фонаря с криво поставленной толстой свечой, и, к своей радости, нашел свободное местечко в густой тени подле окошка.

И вдруг словно его осенило. Да ведь это же Чехов был… Чехов!.. Сергей даже засмеялся от радости. Чехов. Перед глазами мелькнули газетные строчки о поездке писателя на Сахалин. Объехав чуть ли не полмира, он в начале декабря вернулся в Москву. Чехов…

Кто-то, проходя, задел его холодной шубой. Подняв глаза, он увидел старого кондуктора.

— Вот разве что только тут, барышня… — сказал он, приняв со скамьи напротив железный сундучок.

Поблагодарив кондуктора, она села, не проронив ни слова, и поставила дорожный саквояж на край скамейки.

Еще очень не скоро в голове поезда простуженным голосом закричал паровоз. Вагоны долго скрипели, прежде чем тронуться в долгий путь. Свет газового рожка медленно, играя лучами, прошел за окошком, озарив на минуту лицо девушки и глаза ее, широко раскрытые в темноту.