Альмира Усманова - Умберто Эко: парадоксы интерпретации

• Название: Умберто Эко: парадоксы интерпретации
• Автор: Альмира Усманова
• Издательство: Издательство ЕГУ "Пропилеи"
• Жанр: Критика
• Год: 2000
• ISBN: 985-6329-29-9

Умберто Эко (род. в 1932 г.) — итальянский семиотик, философ, медиевист, писатель, профессор и заведующий кафедрой семиотики Болонского университета. В данной монографии впервые в отечественной литературе проводится исследование научного творчества Умберто Эко в контексте дискуссий о сущности семиотики, ее перспективах как научной дисциплины и роли в современной гуманитаристике. В центре внимания — проблемы отношений между текстом и его читателем, интерпретации и гиперинтерпретации, иконическими кодами и визуальной коммуникацией.

Книга адресована культурологам, философам, лингвистам, эстетикам и всем, интересующимся проблемами семиотики, теории коммуникаций и литературоведения.

---

Можно ли «классифицировать» каким-то образом подход, развиваемый Умберто Эко в контексте многочисленных исследований по прагматике литературных текстов и теорий рецепции, появившихся в последние годы?[190]

Проблема «образцового», «абстрактного», «идеального» читателя в семиотике и текстуальном анализе противостоит или, точнее, предшествует идее читательской аудитории как разнородной, гетерогенной, всегда конкретной и незамкнутой группе людей (ensemble ouvert, в терминологии Л. Гольдмана), границы и постоянная характеристика которой не существуют. Категория «реального» читателя более чем проблематична, ибо в конечном счете мы оказываемся в порочном кругу гносеологических категорий и в любом случае имеем дело с абстракциями большей или меньшей степени. В данном случае речь идет об абстракции «образцового читателя», реальность которого задается текстом и ни в коей мере не классовыми, политическими, этническими, сексуальными, антропологическими и другими признаками идентификации. «Читатель» Эко напоминает, скорее, компьютер, способный обнаружить в своей памяти и соединить в безграничном гипертексте весь текстуальный универсум (и потому он — образцовый читатель par excellence). Его единственной связью с миром является культурная традиция, а единственной жизненной функцией — функция интерпретации. Это существо без тела и без органов (если перефразировать Делёза и Гваттари). В конечном счете, останавливаясь именно на этой категории из всего множества существующих концептов, Эко использует понятие «образцового читателя» не для выяснения множества его реакций на художественное творение (что, напротив, акцентируется в понятии имплицитный читатель В. Изера), а для обретения реальности текста, для защиты его от множества интерпретативных решений[191].

Как считает сам Эко, его представлению об образцовом читателе больше всего соответствует подразумеваемый читатель В. Изера[192]. Однако тот подход, который предлагает Изер, в большей мере отражает точку зрения Эко времен Открытого произведения: «подразумеваемый читатель» Изера призван раскрыть потенциальную множественность значений текста. Работая с «сырым» материалом, каковым представляется написанный, но не прочитанный и, следовательно, не существующий еще текст, читатель вправе делать умозаключения, которые способствуют раскрытию множественных связей и референций произведения.

Нынешний Образцовый Читатель Эко — фигура еще более призрачная. Он вынужден наслаждаться той свободой, которая ему оставлена текстом (пожалуй, это именно тот случай, когда «самодеятельность» недопустима). «Если угодно, рассуждая о читателе, я еще в большей степени «немец», чем Изер, — то есть еще более абстрактный и более спекулятивный», — говорит Эко[193].

Он сознательно не разделяет ни идеологию, ни теоретические взгляды психоаналитических, феминистских и социологических теорий читателя, оставаясь ближе всего к парадигме рецептивной эстетики, которая демонстрирует свою почти абсолютную индифферентность к социополитическому контексту восприятия и в этом смысле — к «реальному» читателю, к flesh-and-blood person. Тем не менее, эстетизированная и во многом формальная концепция Эко (а также Изера, Риффатера, Яусса), имеющая дело с идеальным читателем и его разновидностями, вполне согласуется с другими теориями, историзирующими субъекта рецепции как реального читателя при всей условности этого термина, хотя бы в том смысле, что классическое литературоведение и структуралистская традиция в том числе в принципе не интересовались проблемой восприятия текста. В предисловии к американскому изданию Роли читателя Эко отмечает, что именно предпринятая им попытка проблематизировать читателя более всего способствовала его расхождению со структуралистами. В 1967 году в одном из интервью по поводу Открытого произведения Леви-Стросс сказал, что он не может принять эту перспективу, поскольку произведение искусства — «это объект, наделенный некоторыми свойствами, которые должны быть аналитически выделены, и это произведение может быть целиком определено на основе таких свойств. Когда Якобсон и я попытались осуществить структурный анализ сонета Бодлера, мы не подходили к нему как к «открытому произведению», в котором мы можем обнаружить все, что было в него заложено предыдущими эпохами; мы рассматривали его в качестве объекта, который, будучи однажды написанным, обладает известной (если не сказать кристальной) упругостью; мы должны были выявить эту его особенность»[194].

Иное дело, что спустя двадцать лет мнение Леви-Стросса, возможно, кажется более близким к истине с точки зрения Эко 90-х гг. Во вступительной главе к Роли читателя он писал, что, подчеркивая роль интерпретатора, он не допускал и мысли о том, что «открытое произведение» — это нечто, что может быть наполнено любым содержанием по воле его эмпирических читателей, независимо или невзирая на свойства текстуальных объектов. Напротив, художественный текст включает в себя, помимо его основных, подлежащих анализу свойств, определенные структурные механизмы, которые детерминируют интерпретативные стратегии[195].

Рецептивные исследования и современные теории интерпретации не возникли ex nihilis. Однако дело заключается в том, что на протяжении многих веков права текста и его автора казались незыблемыми, а проблема читателя занимала весьма скромное место в просветительских по своей сути теориях однонаправленного воздействия автора и его произведения на реципиента. «Читатель» оставался на периферии гуманитаристики вплоть до 60-х годов XX века (за исключением спорадических исследований, проводимых, скорее, в рамках социологии). Сам факт подобной маргинальности свидетельствует о том, что на протяжении столетий фигура Создателя занимала главное место в западных интеллектуальных практиках. Идея Бога как Автора всего сущего явно или неявно вдохновляла традиционную историографию, литературоведение, искусство и другие сферы с присущим им культом творческих и гениальных личностей, создающих произведения и драматизирующих историю. Позиция демиурга и идея невидимого центра, благодаря которому универсум обретает некоторую целостность и осмысленность, не были отменены в одночасье ницшеанским тезисом о «смерти бога»: мы усвоили уроки структурализма достаточно хорошо, чтобы понять, что центр и место бога — это эффект структуры. Поэтому культ Автора вполне логично уступил место культу Читателя — нового Dieu cache, наделяющего слова смыслом, именующего вещи и упорядочивающего мир своим взглядом.

Среди текстов, которые невольно сыграли важную роль в этом структурном «перемещении» и в общем изменении парадигмы текстуальной интерпретации, можно было бы упомянуть Лингвистику и поэтику Р. Якобсона (1952), поскольку читатель был представлен наконец в качестве полноправного члена процесса коммуникации, и лишь после этого акта легитимации Автору было позволено «умереть» во имя рождения Читателя. Таким образом, Умберто Эко с его идеей «открытого произведения» (в 1959 году) оказался одним из первых теоретиков «новой волны».

С позиций типологии основных подходов, следовало бы заметить, что если возвращение к авторским интенциям, как и к другим ценностям традиционной критики, выглядело бы сегодня непростительным анахронизмом, то спор между защитниками интенций читателя и интенций текста все еще актуален. Именно в русле этого спора развивались в последние десятилетия основные концепции интерпретации текста. Множество различных теоретических подходов (герменевтика, рецептивная эстетика, критика читательских реакций, семиотические теории интерпретативного сотрудничества, вплоть до «ужасающе гомогенного архипелага деконструктивизма») оказалось объединено общим интересом к текстуальным истокам интерпретативного феномена. «Это означает, что их интересовали не эмпирические данные индивидуального или коллективных актов чтения (изучаемых социологией восприятия), но, скорее, конструктивная (или деконструктивная) деятельность текста, представленная его интерпретатором — в той мере, в какой эта деятельность как таковая представлена, предписана и поддерживается линейной манифестацией текста»[196].

В предельно обобщенном и несколько схематизированном виде можно восстановить основные этапы становления современной парадигмы интерпретации[197], рассматривая отношения «автор — текст — реципиент» в исторической перспективе.

Роль автора как основного инвестора значения текста исследовалась традиционной («школьной») критикой: политический и социальный контекст создания произведения, биография автора и высказывания автора о своем произведении рассматривались как основание для реконструкции интенций автора и соответственно в этой парадигме текст предположительно мог иметь некий аутентичный смысл. Кроме того, этому подходу была свойственна вульгарносоциологическая вера в репрезентативность текста, то есть способность отражать социальную реальность и некоторые убеждения автора (пресловутая «красная нить», которая должна проходить через все творчество писателя). Изменяемость смысла в зависимости от контекста рецепции, субъективность прочтения и отсутствие имманентного тексту смысла не входили в число допустимых разночтений этой парадигмы.