Владимир Маяковский - Пощечина общественному вкусу

• Название: Пощечина общественному вкусу
• Автор: Владимир Маяковский
• Издательство: Издание Г. Л. Кузьмина
• Жанр: Поэзия
• Год: 1912

«Пощёчина общественному вкусу» — первый поэтический сборник кубофутуристов (поэтическая группа «Гилея»), вышедший 18 декабря 1912 года.

Прилагавшийся к сборнику манифест, через четыре месяца повторно выпущенный уже как листовка, отрицал все прежние эстетические ценности и в нарочито эпатажной форме заявлял о разрыве с существующей литературной традицией. Текст манифеста был сочинён Бурлюком, Кручёных, Маяковским и Хлебниковым в течение одного дня в гостинице «Романовка» в Москве.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Уж не исполняется ли древнее пророчество: «Мор омертвит, падая, склоны гор, когда поцелуи восстанут на мечи, противоборствуя»?

Горе! Тогда темная участь предстоит нам, скитальцам, верным своему вождю и в изгнании. И тогда о своей участи мы давно уже читали в детских сказках. Сколько встреч, сколько чудесного!

Но они вбегают на площадку святилища. Следует и нам поспешать туда.

(Площадка перед изваянием Чумнобога под сенью, усыпанной черными камнями, стоящего держа руку на железном посохе. Черные губы блестят, помазанные свежей кровью.)

Пробегающие жрецы, окружающие вереницей в белых одеждах своего бога: «Прочь, безумная чернь!»

Главный жрец. Назад, смертный!

Девий-бог. Здесь нет смертного.

Жрецы. Увы, сблизилось то, что мы ожидали. Пора нам удивляться себе. Так как никому не известно более будущее, чем нам, но и мы остаемся верны року, и не вам, земные девушки, а богу Чумноусту достоит наш последний поцелуй. Мы совершаем древле обещанное и возвещанное. И не удивляйтесь нам, так как мы тоже заимствуем свои силы не у людей. Мы хотим быть достойными наших богов.

(Жрецы в белых одеждах быстро пробегают мимо бога и, целуя его в губы, скатываются вниз по ступеням мертвые.)

Девий-бог. Делайте свое последнее земное дело так, чтобы мы, наблюдая вас, могли удивляться вам и рассказывать о вас в песнях. Мы, не умирающие смотрим на вас, умирающих.

Знайте об этом.

Девы. Ах, опять среди нас воительница, сдерживающая до нужного времени неутолимых гончих. Видно, мы перед страшным.

Девий-бог. Да, мы перед величественным и накануне страшного.

Главный жрец. О, живые еще воины Чумноуста. Устремитесь в последний раз с отравленными устами на пришельцев, кто бы они ни были.

Девы. Что нам делать! Можем ли мы поднять мечи на старцев, устремившихся на нас с поцелуями.

О, какой ужасный рок сделал нас участниками в войне поцелуев и железа! Нет, уроним железо и, закрыв лицо руками, отдадимся неизбежному. (Делают это.)

Присутствующие. Уже умолк главный жрец, уже прозвучали закрывшие лицо руками, а жрецы все еще продолжают свой страшный бег мимо лобзающего кумира, и вот уже последний из них низвергся, скатываясь, с красными глазами, белой бородой, по ступеням храма. И все тихо. Одни стоят с завернутой в плащ головой или же с заслоненными от ужаса глазами, другой, с дерзко протянутой рукой, устремляется к кумиру, и тот падает, шатаясь, в бездну, и бородатый еврей с мешком змей, растерявшись, остается на месте. Но легким движением кто-то отсекает ему голову, и она лежит, шевеля веками, среди расползающихся с шипом змей.

А между тем подымаются снизу цари и воины.

А между тем жрец смотрит глазами безумными и печальными и тихо идет, потупя бороду, к пришельцу.

Тот смотрит загадочно-открыто, и жрец наклоняется к нему шептать тайну и вдруг, расхохотавшись, касается его уст своими. Но тот смеется. Жрец падает, откидываясь назад, на руки прислужников, и умирает. Но нет, этого еще нет. Это еще только наше воображение. Еще только отошел от кумира жрец и идет мимо стоящих неподвижно девушек с плащами на голове. К спокойно стоящему Девьему-богу идет он. И что будет? Дальше что! Несет он с потупленными глазами смерть и бледный и смеющийся будет, сражаясь, падать, встретив лобзание, или бежать. Но бежать он мог бы и раньше. Но у него нет оружия!

Да, мы видим, твоя близка казнь, и правит гончих твоя спутница! Медленно движется жрец, задерживаемый какой-то силой.

Но уже приходят цари, и уже бегут убийцы.

И куда бежать, когда спереди старец приближается с чумными устами, сзади напряженно дрожащие луки и прильнувшие к ним головы злых людей. Так закрыть голову плащом осталось ему.

Но что это? Падает на землю жрец, несший смерть, и невредим отрок и стоит не шевелясь.

Нарочно ли переменили цели стрелки, или это вина невидимой власти, изменившей верные луки?

Не знаем, бедные, но отрок стоит невредим, и уже цари приходят прикрывать его щитами.

И кто-то, не будучи в состоянии вынести происходящего, бросился в пропасть.

Цари. Свершилось. Обреченными выполнен заданный им урок, живые же смотрят на них и поучаются. Вы же, безумные юноши, сложите мечи и копья. Не вам дано право карать и миловать. Тот же, на кого направлена ваша молодая ярость, пусть уйдет отсюда в изгнание. Волны, которые бьются о подножие этой горы, донесут его до теплого моря, где в скитаньях со своими спутницами он найдет конец светлый и чудесный, какой возвещен ему в древних сказках. Спросите его, открывающие свои головы от плащей и рук, принимает ли он наш суд?

Девий-бог (подымая голову). Да.

Цари. Тогда спускайтесь к волнам, на которых качаются челны со всем нужным для вас.

(Девий-бог и латницы спускаются.)

(Цари остаются и смотрят на них.)

Памятник

Далеко на острове, где русской державе
Вновь угрожал урок или ущерб,
Стал появляться призрак межавый,
Стаи пугая робких нерп.
Они устремлялись с плачем прочь,
Белое пятно имея наездником.
Меж тем как сверху слепо ночь
Им освещала путь отзвездником.

  Синеокая дочь молокан,
  Зорко красные губки,
  «Ишь, какой великан»!
  Молвив, пошла, поплыла в душегубке.
  Вон ладья и другая:
  Японцы и Русь.
  Знаменье битвы: грозя и ругая,
  Они подымают боя брус.

Тогда легли друг к другу лодки,
Пушки блестели как лучины.
Им не был страшен голод глотки
Бездной развернутой пучины.

  Рев волн был дальше, глуше
  Ревели, летели над морем олуши,
  Грузно освещая темь и белые,
  Как бы вопрошая: вы здесь, что делая?

Тюлени взглядывали глазами мужа,
Отца многочисленного семейства.
И голос волн был уже, туже
Точно застывали в священнодействии
Зеленое море как нива ракит
Когда закат и сиз и сив.
Из моря плюется к небу кит
Без смысла темен и красив.
Тогда суровые и гордые глаза
Узнали близко призрак смерти,
Когда увидали победы что лоза
В руках японцев и ею вертят.
С коротким упорным смешком
«Возвратись, к черноземному берегу чали
Хочешь-ли море перейти пешком?»
Японцы русскому кричали.
И воины, казалось, шли ко дну.
Смерть принесла с собой духи «смородина».
Но они помнили ее одну.
Далекую русскую родину!

  По прежнему ветров пищали,
  В прах обращая громадные глыбы.
  Киты отдаленно пищали
  И пролетали летучие рыбы.
  Они походили на старушек,
  Завязанных глухим платком
  У которых новый выстрел из пушек,
  Заставит плакать по ком?

Но в этот миг сорвался, как ядро,
Стоявший ка брегу пустынном всадник.
И вот худое как ведро
Пошел ко дну морей посадник.

  И русским выпал чести жребий
  На дно морское шли японцы.
  «Иди, иди» звал голос рыбий.
  Склонялось низко к морю солнце.
  Последний выстрел смерти взором
  На небе сумрачном блеснул
  И кто на волнах был сором
  Пошел ко дну, уснул
  И воины, умирая, трепетали.
  Они покорно принимали жизни беды (заложники)
  Но они знали, что они тали
  Грядущей русского победы.
  И всадник, кверху взмыл, исчез
  Его прочерчен путь к закату
  Когда текло, струясь, с небес
  На море вечернее злато

Меж тем на
Перед изваяньем — создатель
Когда на отдых шел росам, иней
Молниепутной окруженный цкой,
. . . . . . . . . . . . . . .
По прежнему блистал как зеркало валун
В себе отразив и страхование от кражи
И взоры неги серебряные лун.
Но памятник был пуст
На нем в тот миг  стоял никто.
И голос вещий вылетел из уст:
Здесь дело с нечистью свито!
Когда из облаков вдруг тяжко пал,
Копытами ударив звонко в камень,
Тот кто в могиле синей закопал
Того, грозившего руками.

  И ропот объял негодующе народ
  И памятник вели в участок
  Но он не раскрыл свой гордый рот
  И в лике скачущего застыл
  И оттираясь жирно, в сале
  Ему в участке предписали
  На площадь оную вернуться
  И пребывать на ней и впредь без гривы, дела, куцо.
  От конного отобрали медежа расписку,
  Отмеченную такой-то частью,
  И конь по прежнему склоняет низко
  Главу, зияющую пастью.

По прежнему вздымает медь
Памятник зеркальный и блестящий
Ружье не перестает в руках иметь
. . . . . . . . . . . . . . .
Толпа беседует игриво
Взором слабеющим взирает часовой на них
И кто, нибудь подсмеиваясь над гривой,
Советует позвать портних.
И пленному на площади вновь тесно и узко.
Толпа шевелится как зверя мех,
Беседуют по французски
Раздается острый смех.

И и Э (Повесть каменного века)