Уилл Серф - Дориан: имитация

• Название: Дориан: имитация
• Автор: Уилл Серф
• Жанр: Современная проза

«Дориан» — это книга о нравственном преступлении и о цене за него, о соотношении искусства и действительности, искусства и морали. Классический сюжет Оскара Уайльда перенесен в современную действительность: художник Холлуорд создает великолепную видеоинсталляцию, в центре которой — молодой красавец Дориан Грей, и дарит ее герою. Грей отправляется в бесконечный «загул»: ведет самый беспутный и безнравственный образ жизни, какой только можно себе представить. Проходят десятилетия, а герой остается молодыми прекрасным, зато день ото дня меняется его видеодвойник становясь все безобразнее. Впрочем, катастрофа все равно неизбежна, а возмездие — неотвратимо…

Такой затейливый роман можно было написать только по следам Оскара Уайльда, чей классический герой и сюжет (от него, впрочем, мало чего осталось) положен в основу этой книги. Здесь Лондон — весь: пидерский и натуральный — падает на колени перед воплощением чистой красоты — современным Дорианом.

Наркотики, секс, красота. Красота, наркотики, секс. Секс, наркотики, красота. От перемены мест сумма не изменяется. Хотя начинается все с красоты, продолжается сексом и наркотой. Кто-то четвертый подкрадывается незаметно, портит проверенный временем коктейль. И в осадок выпадает… СПИД. Но кто почувствует зловонную ноту в симфонии дорогостоящих жизненных интонаций. Особенно когда источником неприятного послевкусия оказывается сам Дориан. Дориан — дуриан, — многозначительно каламбурит один из главных героев книги и, как оказывается к финалу, ее подлинный автор. Намекает на нежное содержание зловонной заморской ягоды. С Дорианом все с точностью до наоборот.

---

— Что ты делаешь? — удовлетворенно хихикнула Элен.

— Целую тебя, — ответил Дориан.

— Как глупо, — хохотнула она. — Я совсем не в твоем вкусе.

— Человек есть то, что он ест, — сказал Дориан и прихватил ее нижнюю губу своими.

Она заскулила — так давно уже — и вцепилась в его плечи. Какой сильный, какой надежный… Гибкое тело Дориана обвивало ее.

И пока он через голову стягивал с Элен ворсистый свитер, пока устранял влажные слои тенниски и заляпанных младенцем рейтуз, пока расщелкивал три кнопки лифчика, — как же он упивался отвращением, которое испытывал к ней. Белье Элен было телесного цвета, но увы, не того же, что ее тело, которое, привередливо отметил Дориан, отливало в пугающие, жирноватые тона сырой телятины, столь идущие к кухонному запашку ее прелестей.

Элен настояла, чтобы они перешли в другое место — вдруг ребенок проснется, — и Дориан, не прерывая трудов, согласился. Кроме всего прочего, в скупо обставленной спальне с ее возвышением из крепкого дуба, ему будет проще оценить ситуацию и решить, каким именно способом лучше всего заразить Элен. Произведший более тысячи тысяч ВИЧ-оплодотворений, Дориан приобрел ученые наклонности вирусолога, впрыскивающего ослабленный вирус в когорты подопытных зверушек. Правда, он не задерживался, чтобы посмотреть, какая участь постигнет его подопытных свинок, и потому, когда приходило время решать, кого ему одаривать своей подгнившей любовью и как часто следует делать это, чтобы гарантировать успешный исход эксперимента, полагался лишь на интуицию.

С партнерами, которые не затруднялись нарушением предписанных правил, все проходило намного легче, однако нужно ли говорить, что это были не те партнеры, которых предпочитал Дориан? И действительно, он даже обрадовался, когда были упомянуты презервативы; ничто не возбуждало его сильнее, чем препятствия. Элен и предстояло обратиться в таковое; она, хоть и подвыпившая, поначалу еще сохраняла способность соображать и настояла на воздвижении санитарного кордона. Дориан поимел ее без промедлений, изобразив заурядную пылкость с легкостью, с какой запуганная фригидная жена подделывает оргазм. Малыш проснулся, они одели его, покормили и поиграли с ним. Когда он снова заснул, Дориан поимел ее снова. Уговаривать Элен остаться не пришлось. Позже малыш проснулся опять, и они искупали его в выложенной черной плиткой ванной, покрыв пролетарские члены дитяти пеной «Императорской кожи». Потом все поужинали. Потом уложили ребенка на ночь. У Дориана было так gemültich[80]; простим же Элен ее сотрудничество с нацистским режимом.

Лишь в предрассветные часы стянул он с себя резиновую крайнюю плоть и впрыснул в Элен смерть. И лишь в часы еще более поздние она, пьяная и одурманенная, почувствовала, как сфинктер ее трескается, подобно ее же губам — несмотря на весь вазелин, употребленный и там, и тут. Когда она, наконец, заснула, Дориан поднялся наверх и провел долгие часы этой ночи, любуясь контрастом между истощенными когтями катодных Нарциссов и собственными восхитительными перстами.

На следующий день Дориан произвел знакомство. Нетопырка — Элен; Элен — Нетопырка. Он решил подержать Элен при себе, как род трофейной жены, награды тому, кто стал воплощением смерти — или бессмертия.

Нетопырка неторопливо шествовала по Челси. Там у меня б-б-будет время подумать о Л-Лу Андреас-Саломэ — говорила она. Любовнице Ницше? — спросила Элен.

— Н-н-н-н-не думаю, что они довели свои отношения до такого конца. — Нетопырка даже покраснела от этой мысли, что показалось Элен чарующим.

— Вы пишете о ней книгу? — Элен на ходу укачивала малыша, Нетопырка рассеяно поерошила его локоны.

— Мне интересны женщины, которые не принадлежали своему времени, — пояснила она. — Я историк.

— Знаю, — сказала Элен. — Я слышала о вас.

— Не хотел бы я быть мужчиной, не принадлежащим его времени, — вставил Дориан. — Надо трогаться, Нетопырка, иначе мы опоздаем.

Он отдал Элен запасной ключ от квартиры и сказал, что та может, если хочет, жить у него и пользоваться, коли будет такое желание, содержимым холодильника. Что его, то ее — даже если ей это невдомек. В последнее время Дориан ощущал некие гневные эманации, которые связывал со своим карающим роком, переминающимся на брусчатке вблизи конюшен. Дориан думал, что присутствие в доме немолодой женщины с ребенком, возможно, собьет его мучителя с толку. Во всяком случае, попытка не пытка.

В Нарбертоне Дориан остановил «Эм-джи», чтобы купить подарки для хозяев в одном из магазинов, стеснившихся в этой прелестной котсуолдской деревне.

— Я бы сказала, Дориан, что г-глициниям цвести уже поздновато, вам не кажется? — спросила Нетопырка.

— Да наверное, но здешнюю публику обуяла столь маниакальная жажда получать что ни год награду «Самая ухоженная деревня», что она могла и отопительные трубы под землей проложить. — Дориан купил поддельную маслобойку, наполненную сливочной помадкой; Нетопырка — лавандовые кубики для ванны. Выросшего за границей Дориана неизменно забавляло обыкновение богатых англичан принимать от гостей в подарок самую дешевую, самую бесполезную дребедень. Даже Джейн Нарборо, которой, — о чем Дориану было, благодаря Генри, хорошо известно, — предстояло вот-вот обанкротиться, если она по-прежнему будет тратиться на орды свами, гуру и лам. У них скоро и на кашпо-то денег не останется, — пробормотал он.

— Что?

— Я о Нарборо — говорю, скоро у них денег и на кашпо не останется.

— Вы совсем как Г-генри, — Нетопырка икнула, и тут же: — О боже, Дориан, я же вам говорила, не оставляйте здесь машину.

На краю аппетитной лужайки суетился словно сошедший с картинки — значок клуба «Ротари», твидовый жилет, — разгневанный старейшина деревни. А уж после того, как Дориан с Нетопыркой залезли в «Эм-джи» и сдали назад, оставив на его зеленой лепешке шоколадные борозды, старик совсем расшумелся и даже демонстративно записал номер дориановой машины. Когда пару минут спустя подъехал в своем «Форде-Сьерра» Рыжик, старикан еще метал громы и молнии. Рыжик, очень хорошо умевший изображать почтительность, угомонил его, а там и порадовал, сняв — в мертвый-то сезон — комнату в принадлежавшем старику пансионе.

Ленч в Нарборо, особенно в дни охоты, был трапезой более чем странной. Совершался он в зале высотою в два этажа, с обратившимися в лохмотья знаменами полков, в которых служили мужчины рода, устрашающим родовым гербом (две перекрещенных отрубленных руки на поле белых маков — девиз: Semper irati numquam dormimis) и менявшейся от раза к разу компанией, в которой никогда не бывало меньше двадцати пяти человек и которая на сей раз состояла на одну треть из восточных мистиков, еще на одну — из западных охотников и еще на одну — из разношерстных дармоедов, всегда набивающихся на уик-энды в загородные дома независимо от степени их, дармоедов, знакомства с хозяевами.

Сэр Дэвид Холл с супругой, Анджела Браунригг с Хлоей Ламберт, Фертик и Дориан, Нетопырка и Феба Уоттон — все они занимали один конец красного дерева стола размером с крикетную площадку и из уважения к хозяйке дома ворошили вилками стога разного рода трав. Джейн Нарборо сидела в нескольких ярдах от них, в обществе своих друзей-буддистов, с лукавым видом прихлебывавших из деревянных чашек бобовый супчик. Генри Уоттон, кресло которого стояло под углом к столу и который был, наконец, избавлен от необходимости даже притворяться, будто он ест, прошептал Дориану на ухо: «Корова она, конечно, законченная, однако я, по счастью, пылкий сторонник Общества защиты животных».

Друг его похихикал в ответ, а после спросил: «Не хочешь вина, Генри? По-моему, у них еще осталось немого сносного клерета».

— Раньше я пил, чтобы забыться, — сообщил Уоттон, — а теперь забываю и пить.

Дориан отправился на поиски графина.

У буфета торчала компания дородных, стереотипных эдвардианских джентльменов. Они были до того одинаковы, эти господа в твидовых брюках-гольф и норфолкских куртках, с красными, точно ростбифы, физиономиями и маленькими свиными глазками, что вполне могли бы выстроиться вдоль дороги в виде встречающего гостей оркестра под названием «Девяносто лет спустя» и сыграть что-нибудь, используя вместо «фендер-стратокастеров» дробовики «Перде». Важные эти персоны держали в руках тарелки с грудами одеревенелой колбасы, брусьями красной, точно фабричные полы, ветчины и кусищами пирога с дичью величиною с тракторное колесо. Все они от души гоготали, все дули клерет и все были совершено омерзительны.

Между этими карикатурными персонажами сновал и сам герцог — странноватый персонаж ростом не более пяти футов, с лысиной, опушенной клоками белых волос, и в донегальском твиде, обтягивавшем его туго, как леотард. Всякий, кто давал себе труд глянуть вниз, на его лысину, вознаграждался зрелищем красной, пульсирующей посередке герцогова черепа впадинки — то был результат мистических манипуляций его супруги с электрической дрелью. Кожа давно затянула рану, однако операция изменила Бинки Нарборо напрочь. Прежде он был эксцентриком, ныне же спятил непоправимо. «Би-би-би! — восклицал он, перебегая с места на место и принося гостям лакомые кусочки латука или одну-единственную картофелину, кои укладывал на тарелки, восклицая при этом: — Очень хорошо! Очень, очень хорошо!». «Да, очень хорошо, Бинки, — откликались охотники, — очень мило, какая красивая картошечка». Конечно, малый рехнулся, да и жена его немногим лучше. А сын их — трудно поверить, что герцогский род надолго сохранится в следующем тысячелетии. Но пока — охота была лучшей в Англии, и если для того, чтобы получить от нее удовольствие, необходимо сносить эту семейку, что ж, ничего не попишешь, будем сносить.