Владимир Корнилов - Семигорье

• Название: Семигорье
• Автор: Владимир Корнилов
• Издательство: Гуманитарный фонд «СВЕТ»
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2011

Вниманию сегодняшних читателей представляется первая Интернет-публикация первой книги из знаменитой трилогии писателя («Семигорье», «Годины», «Идеалист»), которая с успехом выдержала более шести переизданий. Ибо именно этот роман, как и его герои, всегда и по праву оставался наиболее востребованным и любимым читателями самых разных категорий и возраста.

Он начинает повествование о разных и увлекательных судьбах своих героев на фоне сложных и противоречивых событий, происходящих в нашей стране на протяжении середины и до конца прошлого XX века. Эта книга трилогии — о событиях предвоенных 30-х — 40-х годов, пропущенных через пытливый ум и чуткую душу главного героя трилогии — Алексея Полянина, которого автор сделал выразителем для своих впечатлений, пережитых за долгую и трудную, но общепризнанно выдающуюся жизнь. В этой книге мы также начинаем знакомиться и со многими другими персонажами трилогии, которые потом пойдут по жизни рядом с Алексеем, либо, так или иначе, окажут своё влияние на становление в нём настоящего Человека…

---

Судьба как будто, в самом деле, ждала Василия в Питере. Он и в городе не уронил своего грамотейства и к третьему году службы в пароходстве заделался приказчиком, а когда генералу Радзинскому, владельцу большого каменного дома в Басковом переулке, потребовался управляющий, хозяин пароходства порекомендовал генералу Василия. Генерал любил порядок и деньги. Василий порядок навёл и деньги от доходного дома взял. За исполнительную службу генерал пожаловал ему квартиру на втором этаже своего дома и теперь ждал ещё большего усердия, и Василий, верно бы, постарался. Но оказалась революция, и генерал сбежал. Дом остался. Василий рассудил, что хороший дом понадобится и новой власти, и в исправности передал дом Петроградскому Совету рабочих и солдатских депутатов. Его попросили временно исполнять прежние свои обязанности. Он исполнял, сначала временно, потом постоянно. Исполняет и до сих пор. Так закрепились они на Басковом и никакого другого места в Питере не искали. Что касается Екатерины Ивановны, то она и не приметила особой разницы между городской и деревенской жизнью. В крестьянских заботах росла, в таких же заботах пребывала и здесь, разве что за скотиной в городе не ходила. А так, как в деревне — в хозяйской суматохе от света до темна. И всё по дому. Семья, по деревенским понятиям, вроде бы невелика: четыре дочки, самих двое. Так это по деревенским!

Екатерина Ивановна и не заметила, как переменилось её понимание жизни. Вслед за Василием она словно бы приподнялась над своим прошлым и смотрела теперь на деревню и на своих сродственников, потихоньку через них тянувшихся в Питер, свысока. Отказывать никому не отказывала, но принимала без былого радушия. И, когда Василий каждого где-то пристраивал, она по-доброму, с напутствием, но и с облегчением выпроваживала одного за другим в прямо-таки бездонную городскую жизнь.

Потому и дочек она воспитывала не по-деревенски, а как требовал того город.

Городское воспитание оказалось куда как хлопотней и расточительней. И хотя удалось всех дочек выучить, и приодеть, и замуж повыдать, не пришло с этой их житейской удачей ни счастья, ни успокоения. Семья теперь что лес повырубленный. Дочки с корня легко сошли, своим умом зажили. Не так своим, как мужниным. У старших ещё так-сяк: может, не сладко, а по-людски. У младших, у обеих мужья не задались. От Марии, правда, Никола ушёл. И бог с ним, не тот человек, который в семье приживается. Хоть и мастеровитый, а голове собрания да завод… другое горше, что Ленушке, кровиночке ненаглядной, не повезло. Иван-то её замудренный оказался. Нет, чтобы как все! Ведь в Питере, и в Москве у больших дел стоял, на виду был, жили не в бедности. Нет, всё побросал. Как последний голодранец в леса сбежал! Люди из лесов в города едут, а этот из столицы в леса… И терпит, всё терпит доченька, святое терпение у пташки горемычной!..

Екатерина Ивановна мочалкой обмывала в тазу тарелки, с тревогой приглядывалась к внучку, думала: «Мальчонок-то у доченьки вроде добрый, а вот с малолетства непонятный! От отца, видать, замудрился. Не говорун. И плохо, что не говорун, — всё в уме держит…»

С внуком она хотела поговорить, знала, что Алёшка не очень-то расположен к питерской жизни, и вот, бог помог, внук оказался рядом.

— Ты скажи-ка мне, Алёша, — спросила она, — у вас там, в лесах, поди, волки да медведи у домов ходят?

Алёшка засмеялся бабушкиной наивности. Улыбнулась в ответ и Екатерина Ивановна, довольная тем, что внук поверил её наивности.

— Ну, не медведи, так люди, чай, на волков похожи, житья не дают?

— Да нет, люди как люди. Такие же, как здесь, — ответил Алёшка. Он хотел добавить «даже лучше», но смолчал, не хотел обижать бабушку.

— Ну, а отец-то твой, как он там — не одичал? — Екатерина Ивановна не могла больше хитрить, голос её задрожал. Упираясь обеими руками в дно таза, она повернула к Алёшке оплывшее, смятое морщинами лицо и, глядя жалкими, беспомощными глазами, запричитала:

— Как же там Ленушка, моя сердечная, с ним уживается! Утащил, ворог, в леса. Из красавицы девку деревенскую сделал! Ей ли печи топить, чугуны таскать… Поослепли вы, не видите: тяжко ей там одной-одинёшенькой. Сгубится, цветик! Алёшенька, внучек мой родной! Пожалей ты свою мать! Брось ты леса чужие! Будешь здесь с Оленькой. Смотри, сколько подружек у неё, — весело, улыбчиво будет! Комнатку тебе отдельную дадим — дедушкину… Алёшенька, пожалей меня, старуху. Ведь Ленушка кровиночка моя, любимица!

Алёшка с трудом поставил тарелку в тарелку. Он не смотрел на бабушку. Тарелку он всё-таки поставил, взял другую, стал вытирать скомканным в кулаке полотенцем.

Бабушка передником отёрла глаза, шумно сморкнулась, загремела в тазу посудой. Но руки её, как живые рыбины, вывалились из таза.

— Алёша, — попросила она, задыхаясь, — подай-ка табурет…

Алёшка подвинул табурет, бабушка грузно села. Отдышавшись, снова запустила побелевшие руки в таз.

Алёшка быстро и молча вытирал тарелки. Ему хотелось закончить работу и уйти.

Мягкие шаги прошелестели по коридору, в кухню вбежала Олька. Увидела Алёшку с полотенцем в руках, остановилась в изумлении.

— Боже! Какая идиллия! — крикнула она. — Шестнадцатилетний мужчина овладевает основами домашнего хозяйства! Прелестно!.. Бабушка, — сказала она с укором, — и тебе не стыдно отрывать человека от гостей?!

Подсунув своё оживлённое личико к Алёшкиному уху, она азартно шепнула:

— Наденька пришла. Идём…

Стащив с его плеча полотенце, подвела Алёшу к умывальнику, заставила вымыть руки душистым мылом, тщательно вытереться и причесаться. Подхватив Алёшку под руку, Олька потащила его через кухню в коридор, крикнула на ходу:

— Алёшку, бабуся, надо воспитывать, пока он здесь! Верно ведь?! — и, подмигнув Алёшке, засмеялась.

Олька приложила палец к губам, тихонько подтолкнула Алёшку в гостиную.

В гостиной всё изменилось: гости разместились полукругом на диване, креслах и стульях. И в центре этого полукруга и молчаливого внимания гостей была Елена Васильевна. Она сидела за пианино, на круглом винтовом стуле, выпрямив спину и чуть отставив локти, и бережно играла.

Олька оставила Алёшку у двери, сама пригнулась мягко, по-кошачьи, пробралась в дальний угол к Наде.

Надя сидела, как будто отдыхая и слушая вместе со всеми музыку, но лицо её вспыхнуло, когда он вошёл, и Алёшка догадался, что Наденька ждала его.

Алёшка смотрел на Надю и не чувствовал радости от того, что она пришла. Наденька, та быстрая тоненькая девочка с коротко стриженными волосами, с которой он играл в мяч и казаков-разбойников, вместе пробирался по захламлённым страшным подвалам и чердакам, открывая тайны большого старинного дома, которой он покупал мороженое и на которую неотрывно, часами, смотрел в полутёмных парадных, куда зимой набивалась ребятня погреться и послушать страшные рассказы, — та девочка Наденька ушла из его жизни и, наверное, навсегда. Это он понял вчера, когда Олька, помня об отроческом его увлечении, затащила его в гости.

Наденька встретила их не столько растерянно, сколько рассеянно. Алёшка сразу почувствовал, что она вся в каких-то своих заботах и что эти её заботы для неё важнее, чем он, стеснительно сидевший в углу, важнее, чем воспоминания, связанные с ним, с прошлым уже детством.

— Ты что, обратно в Ленинград? — поинтересовалась она, и Алёшка удивился, услышав совсем не Наденькин, чужой, густой, какой-то рокочущий голос, как будто говорила Наденька басом. Олька засмеялась, заметив его удивление и растерянность.

— Не удивляйся, — сказала она. — У Наденьки прорезалось контральто. Очень редкий голос. Поёт — потрясающе!

Наденька как будто не слышала похвалы.

— Ты не ответил мне, — сказала она. — В Ленинград ты насовсем?

Она спрашивала настойчиво и чуть капризно, как человек, уже привыкший к вниманию. И когда Алёшка сказал: «Нет, мы только погостить…» — Наденька совсем стала рассеянной и, даже разговаривая, всё поглядывала в окно.

Наденька была на год старше его и Ольки, и если с Олькой она держалась как с равной, даже чуточку заискивала перед ней, как будто признавала в чём-то Олькино превосходство, то он, Алёшка, был для неё не больше, чем любимая в детстве игрушка, случайно выпавшая из дальнего угла чулана. Но для него прошлое было живо, и, робко надеясь всколыхнуть это прошлое в Наденьке, он стеснительно спросил:

— А ты помнишь, Надь, как ты выгнала меня, когда мы подрались с Пряшкой? Я ведь приходил мириться. Помнишь?..

Наденька сделала удивлённые глаза и хлопала ресницами с той детской наивностью, которая теперь была ей не к лицу.

— Нет, не помню, — сказала она.

Алёшка понял, что детство от Наденьки ушло. Говорить с Наденькой было не о чем, и Алёшка ушёл, как Олька ни старалась задержать его.