Андрей Яхонтов - Роман с мертвой девушкой

• Название: Роман с мертвой девушкой
• Автор: Андрей Яхонтов
• Издательство: МИК
• Жанр: Прочий юмор
• Год: 2007
• ISBN: 979-5-87902-129-5

Наделенный жуткой, квазимодской внешностью тихушник, сам себя обрекший трудиться на кладбище, неисповедимыми путями попадает в самую гущу телевизионной беспардонщины и становится ведущим передачи «Красота спасет мир». Его новые знакомцы: кинорежиссер Баскервилев, поэт Фуфлович, врач Захер, журналист Поборцев (настоящая фамилия — Побирушкин) и телемагнат Свободин (подлинная фамилия — Душителев) не идут в сравнение с покинутыми подопечными, уютно обосновавшимися под могильными холмиками на плодородных нивах умиротворяющего погоста, куда герой влечется усталой душой… Именно на кладбище настигает его чистая неземная любовь…

---

Гондольский подхватил:

— Я возьму еще один псевдоним. Стану Гондонским!

— А я верну себе прежнюю фамилию и опять стану Душителевым, — веско обронил Свободин.

Тот, кого они перебили, мягко морщился:

— Не лобово. Лучше исподтишка. Придайте смертельному оскалу вид улыбки. Выдайте тлен — за именинный пирог с кремовыми вензелями. Восклицайте: «Жизнь прекрасна», но так, чтоб хотелось сдохнуть! Околеть! Повеситься!

Я смотрел на неприметного — во все глаза. Его приверженность смерти подкупала. Галстук сиял элегантностью. Туфли на тонкой кожаной подошве излучали драгоценный блеск. Шевелюра ластилась волосок к волоску. Он был — утонченное, филигранное воплощение манекенности.

— Нужно нащупать нечто созвучное всегдашней отвратительности и неувядаемой подлости бытия, — напутствовал он. — Есть рецепты пострашнее, чем удушение близких близкими. Сравните Ахматову в юности, хрупкую красотку с сайгачьей горбинкой носа, на портрете Альтмана красотка запечатлена особенно проникновенно, и фото расплывшейся голодранки в старости. Могла стать патронессой, а стала ханыгой и спекулянткой. Чего стоят мужество и непокорность, величие, крестный путь страдалицы — в сравнении с внешним и внутренним безобразным перерождением, подсуропленным судьбой?

Я сказал:

— Это совсем не то. Она — как раз исключение. Малявка. Пушкин с развороченным пулей бедром оставил неувядаемые стихи. Схоласт Джордано Бруно обуглился, но его теория торжествует. Безумец Ван Гог отхватил себе ухо, а его полотна продолжают восхищать. Старуха с растрепанной сединой и набряклостью век поражает непокоренностью.

Гондольский прервал меня:

— Я докладывал… Он с придурью. Но то, что он придумал… Это круто! Все зайдутся в просветленных рыданиях!

— Не согласен! Это полная смена курса! — заверещал Фуфлович. — Нас такое устроить не может! Слезы — вместо смеха? Это — регресс!

— Никто ничего менять не собирается, — успокоил его лощеный арбитр. — Но камуфляж необходим. Продолжим начатое под всхлипы и покаяния.

Ласково он смотрел на меня:

— Дерзайте. Иначе погорим. Пусть идут стенка на стенку, отстреливают нами же отбракованных. Для этого и создаем, и пускаем в обращение сотни самоучителей и пособий. Мы ведаем, что творим. Провозглашаем: хватит братоубийств! А сами — убиваем!

Закончив речь, он поднялся. Я увидел: в его полосатых брюках прорезана дыра, в нее выпущен голый хвост. Я подумал: крысиный, но, приглядевшись, различил чешуйки. Привычным ловким движением идеолог прищипнул вздрогнувшую змейку, она, будто листок, отделившийся от засыпающей ветки, отпала и, извиваясь, укатилась под стол. Поправив брюки и запахнув прореху (в ней уже начинал маячить отросток нового рудимента), ящер, оделяя собравшихся улыбками, зашагал к распахнутым перед ним дверям. Гондольский подобрал отброшенный извивающийся кусок хребта и положил на поднос.

Вспоминая и каясь, изживаем грехи. А затем — плодим новые.

Преступив мало кем соблюдаемый запрет: не тормошить упокоенных, уповал на лучшее. Позабыл: надо двигаться (по предначертанному всем пути) в страну мертвых, не пытаясь втащить отмаявшихся в страну живых. Не припутывая здравствующе-кашляющих к не нуждающимся в медикаментах! Из подобной алхимии никогда ничего не получалось. Даже опыт с краткосрочным возвращением Лазаря удался не в полной мере, а уж Воззвавший и Вызволивший старца из объятий небытия, сам, едва воскреснув, заспешил в небо, к Папе. Ибо место Духа — среди облаков.

Но втемяшилось: одарить ненаглядную двойственной, божественной ипостасью. Восславить, воспеть, придать канувшей красоте непреходящее сияние. Приравнять к Лауре и Беатриче. И таким ухищрением сохранить и сберечь боготворимую купину. Возомнил о себе. И возлюбленную вовлек, втянул в недопустимое. Пусть бы оставалась — загадочной, недостижимой, недосягаемой.

В помощники мне отрядили Елисея Ротвеллера, в нашем творческом тандеме он стал ведущим, гнал халтуру километрами: серия за серией, сцену за сценой — каждую следующую слезоточивее и душещипательнее предыдущей. Превращал историю влюбленности — в тягомотный, фальшивый фарс. Дешевую интрижку. С привидениями и спиритическими сеансами. Искажал, извращал, искривлял то, что не в состоянии был постичь. Вошел в раж, из архивных книг (их мне дали в конторе кладбища по старой дружбе) выудил адрес и телефонный номер — младшего брата моей любимой, устремился к нему, тот не мог взять в толк: чего от него добиваются? Не хотел откровенничать, лишь обмолвился: сестрину мебель он взял себе. Показал секретер и шаткие стулья. Сообщил: папа с мамой скапустились вскоре после кончины дочурки.

Не приблизившись ни на шаг к разгадке и сближению с милой, я терял, утрачивал истончившуюся связующую нас нить. А Ротвеллер знай присочинял, нагнетал с потолка, хорохорился:

— Легкий способ заработать. Непыльное занятие. Нехитрое ремесло. К тому же абсолютно неподконтрольное. Кто узнает, чем руководствуюсь, когда творю? Никто.

Я твердил зарвавшемуся засранцу: «Остановись, окстись!», но было бесполезно. В главной роли он пригласил сняться меховщицу. Роль мамаши отвел усатой диетологине. Отца — Захеру. Брата — Гондурасову. Жениха — гастарбайтеру Гуцулову. Отвергнутого возлюбленного примерялся воплотить певец-колбасник. Да еще неотступно маячил и претендовал сымитировать главного героя (то есть — меня, приходящего на кладбище с цветами и стоящего молчаливо над мраморной плитой) Фуфлович. Маразм, казалось, не остановить. Но шанс возник. Если думать, постоянно думать о чем-то или ком-то, если страстно желать, начинают происходить поразительные вещи.

Шел по улице. И застыл, увидев ее. Разговаривала по мобильнику. Гибкая тростиночка в облегающих джинсах… В стеганой курточке и высоких, отороченных мехом сапогах. Такой ее и представлял.

Не разочаровался при знакомстве. Потому что, когда назвал себя, дернула худым плечом:

— Пустяки — то, что вы предлагаете. Глупость! Вздор!

Обнадежила отказом. Не один я, значит, не соглашался с происходящим! Но уже слетались в предвкушении поживы клацавшие клювами птеродактили.

— Та самая? Исполнительница блюзов? Блюзочка… Ты ее нашел? И настаиваешь, чтоб снималась в главной роли? — бодал меня рогаткой пальцев Гондольский. — Что ж, обдумаем…

Я верил. Так бывает в шахматах. Готовишься сделать разящий ход, изумляешься недалекости и недальновидности партнера, он — лопух, а твоя победа — реет, витает над клетчатой доской, и тут слышишь с ясного неба: «Мат!». Прозреваешь: не партнер, а ты сам, стремясь к успеху, в ослеплении, проморгал, прозевал, прошляпил опасность — рапирный выпад вражеской фигуры.

Заманив глупышку на одну из сходок, обварили кипятком и обдали горячим паром. Захер брался довершить дело. В лазарет к больной меня не пускали. Поздравляли:

— Будет нечто, будет переворот. Покраснеет, с оттенком в розоватость как ветчина. С переливом в багровый тон.

Хвалили:

— Чутьишко у тебя есть… Из нее выйдет толк.

Улыбались с радушием плачей. И лечили-парили заодно и меня:

— Это сделано по ее просьбе! Ну, а мы хотим вызвать интерес к картине!

Ни пар, ни кипяток, ни усердие Захера девчонку не взяли. Из больницы вышла — не изменившейся. И тогда ей плеснули в лицо серной кислотой.

— С плоским шрамом вместо ресниц точно станет звездой!

К потерпевшей приставили еще и Златоустского, вместе с Захером тот вогнал ее в кому, не давал пить и есть, не подсоединял капельниц. Но опять: кислота и происки ее не подкосили.

Изумлялись неподдатливости, опасались: не пережив фиаско, даст дуба сам врач-похметолог (то есть — кто во что горазд подталкивали лекаря к ванной с царской водкой, чтоб утопился и растворился без следа, Свободин костерил не справившегося с заданием хохмопродавца на чем свет стоит). Деморализованный Захер, однако, представил в качестве оправданий медицинские заключения, из которых следовало: он сделал все, что мог. Правдолюбец не уставал уверять, гулко ударяя себя в тельняшечную грудь:

— Я старался как мог! Честное слово! А эта дрянь саботирует…

— Скандалы нам на руку, — искал консенсус Гондольский. — О сериале должны циркулировать будоражащие слухи. Но оплачивать популярность сверхвысокой ценой, такой, как собственная репутация — мы не вправе. Ущерб от неуязвимости нахалки чересчур велик. Следует поквитаться с ней. Понести невосполнимые жертвы, иначе рискуем утратить золотоносные позиции и доверие зрителей. Нужно срочно возвращать наработанный авторитет.

По настоянию Свободина шибздик-зять, защитник попранной и поруганной интеллигенции, настрочил в Грановитую палату гневное письмо, в нем он возлагал ответственность за творящийся в стране беспредел и неполиткорректное (чтоб не сказать — провокационно возмутительное) поведение бедовой девчонки на зарвавшихся умников из числа недобитых псевдоинтеллектуалов, замерших в развитии на уровне эпохи Возрождения. Шкет прозорливо указывал: из-за их нелояльности резко ухудшилось качество потребляемого народом сыра (не только плавленого, но и пошехонского), а также вареной колбасы и пива.