Александр Бахрах - По памяти, по запясямю Литературные портреты

• Название: По памяти, по запясямю Литературные портреты
• Автор: Александр Бахрах
• Издательство: la Presse Libre and A. Bacherac
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1980

---

«Гравюры мои прибывают, поскольку сие возможно в Гейдельберге и позволяют финансы. «Бутурлин» написан весь и сейчас переписывается набело. Когда буду в Берлине, прочту».

«Утром 10 июля с мюнхенским поездом приеду в Берлин и в тот же день хотелось бы повидаться с вами. Кстати, я привезу с собой законченного «Бутурлина», и если у вас найдется время (три дня!) и охота слушать сногшибательную фантастику, я бы с большой радостью прочел его вам и тем, кого вы найдете нужным пригласить на это чтение».

Запланированное чтение, однако, не состоялось, и другое письмо, опять-таки из Гейдельберга, дает этому объяснение: «Мне очень совестно перед вами, что я не успел побывать у вас перед отъездом. Однако приезд моего брата из Москвы и хлопоты о визе отняли у меня столько времени, что буквально не оставалось для себя свободногоучаса».

Даже если Чаянова никак нельзя причислить к литературным знаменитостям, к писателям, сыгравшим какую-то роль в развитии советской литературы тех лет, когда «гофманианство» еще не было преступлением, встречи с ним не из тех, которые забываются. Конечно, я знал — да и то, собственно, мельком — только одну его сторону и мог оценить не то, что увековечило его имя в науке. Но мне было так уютно и так приятно болтать с ним именно о том, что несомненно д<хтавляло и ему, и мне «неизъяснимые наслаждения». Стоит только вспомнить, сколько подлинной ласки он проявлял, раскладывая иные из новоприобретенных (часто путем обмена) листов его ценной коллекции.

Тем большее впечатление произвело на меня объявление о переиздании его научных трудов. Значит, он не забыт, значит, его научная деятельность кому-то нужна и поныне.

Бедный Александр Васильевич… За эти годы в трагических условиях во всевозможных гулагах погибли сотни тысяч людей, но знать, что в числе этих мнонозначных жертв — для каждого из нас уже безразличных — находился милый, безобидный, влюбленный в Россию собеседник, который по всему своему мироощущению и характеру должен был бы родиться в деревянной Москве, прогуливаться с Василием Львовичем Пушкиным и у Симонова монастыря проливать горькие слезы над судьбой бедной Лизы, невероятно тяжело.

Чаянов опоздал родиться, появился на свет Божий, когда даже теория кооперации могла его ни за что, ни про что привести на скамью подсудимых. О том, что могло быть «дальше», лучше не думать.

Не зря последний том «Советской литературной энциклопедии», наконец, все-таки упоминает его и заканчивает строки, ему посвященные, припиской «посмертно реабилитирован». Все мы слишком хорошо знаем, что такая «реабилитация» практически приносит.

Щеголев и сын

11орой одно слово, одно невзначай произнес енное имя способно пробудить ушедшие в небытие воспоминания. Недавно посетил меня один московский литературовед, с которым мы беседовали о том, о сем, перескакивая с одной темы на другую. То он мне рассказывал о новооткрытых архивных документах, то мы говорили о некоторых достопримечательностях старого Парижа, которые едва знакомы даже парижским старожилам. В связи с этим мой собеседник обронил имя Щеголева. «Павлушки?», — переспросил я его. Он вскипел. «Что за неуместная фамильярность… я упомянул имя одного из наиболее блестящих историков ленинградского университета, к всеобщему сожалению скончавшегося еще совсем молодым в тридцатых годах oi инфекционной болезни». Два последних слова он явно акцентировал.

«Да, именно его я и имел в виду. Он был моим товарищем по гимназии. Хоть был он классом младше, но мы общались и вне гимназических стен. Помнится, я как-то провел день у Щего\е- вых на даче, кажется, она была возле Сестрорецка. Хорошо помню и его родителей: огромного, косолапого и очаровательного Павла Елисеевича, прекрасного рассказчика, который в домашней обстановке не переставал сыпать анекдотами и вспоминать какие-то исторические курьезы. Его можно было зас \у- шаться. Смутно вижу перед глазами и мать Павлушки — в прошлом артистку театра Комиссаржевской, увековеченную в стихах Блока «Валентина, звезда, мечтанье! Как поюг гвои соловьи…» и в нескольких строчках «Возмездия» и. кроме того, в посвященном ей стихотворении Ахматовой, написанном после того, как Ахматова провела лето на щеголевской даче. Но это уже в советское время… Сейчас мне почему-то вспоминается необычная прическа Валентины Андреевны. Если не ошибаюсь, она стригла волосы, а тогда это должно было меня поразить. Видано ли это было! Но это воспоминания далекие, а помимо того, молодой Щеголев приезжал в научную командировку в Париж и я провел с ним несколько вечеров и даже бессонных ночей. Так что зря вы на меня гневаетесь…».

Действительно, я отлично помню розовощекого, круглолицего молодого Павлика, очень живого, остроумного и не по возрасту начитанного. Да это ведь и неудивительно. Он был сыном своего отца — одного из наиболее выдающихся историков русского революционного движения, редактора журнала «Былое» и, главное, наряду с Модзалевским, вероятно, самым блестящим среди пушкинистов дореволюционной эпохи. Его работа «Дуэль и смерть Пушкина», многое впервые открывшая, и по сей день сохранила свою ценность, несмотря на горы неизвестных Щеголеву материалов, извлеченных из архивов после опубликования его книги, вышедшей в трех изданиях.

Да, произнесенное вслух моим гостем имя заставило меня вспомнить один эпизод, относящийся к моим гимназическим годам. В одном классе со мной учились три брата П. (отец их был впоследствии министром Временного правительства и надо признать — одним из наиболее неудачных). Как-то — это было в самом конце 1916 года— мои сотоварищи со своими тремя сестрами решили организовать у себя любительский спектакль.

Что они ставили, я не запомнил, только помню, что под конец старший из братьев — это издавна был его коронный номер

с наигранным пафосом декламировал «Умирающего гладиатора». Вслед за этим домоделанный занавес, на живую нитку сшитый из двух одеял, опустился и в образовавшуюся скважину просунулся чей-то пребольшой нос. Не обратив внимания на его объем, я с размаха щелкнул его. Тотчас из-за занавеса выплыло нечто огромное, десятипудовое. Это был милейший Щеголев-отец, близкий друг семьи П.

Он схватил меня за руку и, принимая грозный вид, сердито гаркнул: «Вы очевидно хотели подражать Балде, но я не пушкинский «поп». Щелчок требует мести. Извинениями вам не отделаться. Что бы придумать в наказание? Вот я вас подвергну экзамену за то, что вы как-то прихвастнули, будто читали мои книги, а ведь я не корпел над ними для развлечения балбесов- шести класс ни ков! Ну, если ответите, я так и быть помилую вас и пущу ужинать. Скажите, кто была «утаенной любовью» Пушкина? Это я помнил. «По Щеголеву — Раевская, младшая из трех сестер». Экзаменатор сладко улыбнулся и добавил. «Но погоди* те. Вы как-то странно ответили «по Щеголеву», шачи г вам известно, кто была эта самая «утаенная любовь» но домысчам

Гершензона».

Эту фамилию он произнес с каким-1о злобным шипением, словно писалась она с тремя «з». Я тогда не знал, ч го эти два замечательных пушкиниста — один петербургский, другой московский (и тут было соревнование!) были «на ножах», и Щеголев не переставал иронизировать над гершензоновской теорией «медленного чтения». «По Гершензону, это была внучка Суворова, Голицына», — ответил я. (Кстати сказать, позднее I ерше нзон от своей гипотезы отказался). «Ну, ладно. — уже совсем

*

добродушным тоном произнес Щеголев, — экзамен вы выдержали, айда ужинать». Мы направились к с толу, вероятно. п<к — леднему пышному с голу, который мне пришлось видеть на берегах Невы, «где некогда гулял и я», хоть это было НО \ei тому на- зад! Разговор за столом между взрослыми сразу же. с\овно горный поток, покатился вокруг убийства Распутна. О чем еще можно было в эти дни говорить?

А тот самый Павлушка, за «попранную» че< 1ь ко юрою вступился мой гость, заставлял меня, когда приехал в Париж, часами бродить с ним по уснувшим кварталам города. ()н води \ меня по неизвестным мне полутемным кривым у\очкам и переулкам левого берега Сены. Иногда он внезапно останавливался, тащил за собой через какой-то неосвещенный проход во дворик ветхого дома и указывал: «Вот, дорогой мой, отсюда Эбера, самого крайнего в Конвенте, потащили в Консьержери, а эю означало, как гы знаешь… каюк» или «Вон там налево прове\ свой последний день Эро де Сешелль», а чуть дамане: ()i г\да Фукье- Генвилль беспересадочно о i прав и \ся к «вдове», как ю» — да прозывали новое изобретение доктора Гилынена».

Спутник мой точно орешками продолжал сышиь именами революционных деятелей. При этом, главные герои драмы и. скажем, жилища Дангона или Марата его словно не итересо- вали. Это меня удивило. «Да их обиталища всем н шести ы. всякие сомнительные гиды возят гуда туристов чут ь \и не на авю- карах и плетут им всякую чушь». Конечно, он бы \ прав, но одно мне все-гаки было непонятно. «Павлик, почему гы непременно хочешь разг\ядыва ть эти причудливые дворики, ко юрые скры- 1Ы от взгляда прохожих и час то весьма примечай*\ьны, по но-