Влас Дорошевич - Безвременье

• Название: Безвременье
• Автор: Влас Дорошевич
• Издательство: Товарищество И. Д. Сытина
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1905

---

— Ах, свои-с?

Г. Пуришкевич сумел «удалить» юношу от устройства столовых, напечатал в местных и столичных газетах письма, что просит впредь не высылать пожертвований такому-то, и добился того, что юношу чуть ли не выслали из пределов Бессарабской губернии.

— Осрамил, извалял в грязи! — чуть не плакал бедный юноша.

И вот теперь.

«Не разделяющий земских тенденций» председатель земской управы провёл в земские гласные людей своей партии, добился избрания на новый срок и, добившись, встал и торжественно земству плюнул:

— Отказываюсь! Вообще не разделяю земских тенденций. А по части народного образования — в особенности!

Это в наше-то анти-земское время!

Сам бы «искательный молодой человек», Глумов, из пьесы «На всякого мудреца довольно простоты», — от зависти бы за голову схватился и с отчаянием воскликнул:

— Ловко! Вот это называется — ловко!

А мамаша Глумова добавила бы:

— Беспременно это он в вице-губернаторы метит!

— Ведь сделано-то, сделано-то как! — восхитился бы даже сам Иван Антонович Расплюев. — А? Победитель, можно сказать! Только что избранный! Излюбленный земский человек-с! И тот на это самое земство: «тьфу!» И в полное рыло-с! «Н-не разделяю». Большую карьеру, браслет, сделает! Потому — гениален. Всякие штуки бывали, а до этакого фортеля никто не додумывался. Вещь первая!

«Дневника» в «Гражданине» молодой человек удостоится.

И на среду к кн. Мещерскому может даже без приглашения явиться.

— Пуришкевич.

— Вы?! Это вы?!

— Я-с!

Будет в объятия заключён и гостям представлен:

— Господа, Пуришкевич! А? Вот он какой Пуришкевич бывает!

Я даже думаю, что он во многих салонах может недели полторы приманкою быть.

«На Пуришкевича» будут приглашать, как приглашают в скромных чиновничьих семьях «на хорошего гуся».

— Vous savez[31]. Он такой молодой и уже… Приезжайте, это любопытно!

И будет г. Пуришкевич по паркету скользить, а там куда-нибудь и проскользнёт.

— Э… э… это очень… очень хорошо… Такого удара не было… очень хорошо… Но ведь это самопожертвование… господин… господин… господин Пуришкевич!

— Исполнение долга, ваше превосходительство. Только исполнение долга! Ничего-с, кроме исполнения долга!

— Да… да… Но не всякий бы, знаете, милейший, на это пошёл…

— Это уж как будет угодно оценить вашему превосходительству…

— Да… да… конечно… Но, однако, вы всё-таки того… гм… три года в земстве этом служили?.. А?

— Единственно для того, чтоб нашей партии людей туда проводить. Так сказать — и во вражеском стане на нашу пользу работал!..

— Гм! Оно… того… служба полезная!

— Осмелюсь добавить вашему превосходительству.

— Что вы осмелитесь добавить?

— Я и против народного образования, вашество.

— Да?! Даже?

Г. Пуришкевичу останется только замереть с поникшей головой, слегка отставленными руками, в позе, выражающей полную готовность.

— «Вы будете в большом, большом счастье, в золотом платье будете ходить и деликатные супы кушать, очень забавно будете проводить время!» — как говорит Добчинский.

А может быть…

Может быть, и так пройдёт, и без награды останется, прочтут и плюнут, и без внимания оставят.

Чёрт знает, чего не может в наше время случиться!

И добродетель ценится только тогда, когда она редкость.

А как её, добродетели-то, разведётся слишком много, то и добродетельнейшие поступки остаются без награждения.

И г. Пуришкевич добродетелен, да и время-то уж очень добродетельное.

Шага сделать нельзя. Шаг сделаешь — непременно в добродетель ногой попадёшь.

Интеллигенция

«… Предлагаю тост за русскую интеллигенцию!»

Речь П. Д. Боборыкина.

Сын сапожника, кончивший университет, — вот что такое русская интеллигенция.

У сапожника Якова было три сына. Двое пошли по своей части и вышли в сапожники, а третий, Ванька, задался ученьем.

Бегал в городское училище, а потом его как-то определили в гимназию.

И отцу сказали:

— Ты, Яков, уж не противься. Мальчонку-то жаль: уж больно умный.

— Пущай балуется! — согласился Яков.

И пошёл Ванька учиться.

То отец кое-как горбом сколотит, за право ученья заплатит, то добрые люди внесут, то сам грошевыми уроками соберёт.

Обшарпанный, обтрёпанный, бегая в затасканном сюртучишке, с рукавами по локоть, зимой в холодном пальтишке, занимая у товарищей книги, кое-как кончил Иван гимназию и уехал в столицу в университет.

Жил голодно, существовал проблематично: то за круглые пятёрки стипендию дадут, то концерт устроят и внесут. Два раза в год ждал, что за невзнос выгонят. Не каждый день ел. Писал сочинения на золотую медаль, — и золотые медали продавал. Учил оболтусов по 6 рублей в месяц. Расставлял по ночам литераторам букву «ять». Летом ездил то на кондиции, то на холеру.

И так кое-как кончил университет.

— Ну, теперь пора и родителей проведать! Как мои старики?

Отец — человек простой, — чтоб больше простого человека порадовать, диплом ему показал:

— Смотри, как батька!

— Фитанец получил! — одобрил отец.

— Фитанец получил! — рассмеялся Иван Яковлевич.

— Молодчага!

Ну, теперь надо думать, как жить.

— Вот что, батюшка! Того, что вы для меня делали, я никогда не забуду. Никогда не забуду, как вы горбом сколачивали, чтоб за меня в гимназию заплатить. Теперь пора и мне на вас поработать. Вы человек старый, вам и отдохнуть время. Переедем мы ко мне и заживём вместе, — на покое вы будете! Да и братьям надо что-нибудь получше устроить.

Яков нахмурился и сказал:

— Это не подходит! Мы сапожники природные, и нам своего дела рушить не приходится. И дед твой был сапожник, и я сапожник, и братья твои сапожники. Так и идёт. Спокон века мастерская стоит. Нам дела своего кидать не резон.

Подумал Иван Яковлевич, видит:

— Прав отец. Жизнь сложилась, — ломать её трудно.

А под сердцем что-то сосёт:

— Господи, Боже мой! Неужели я буду заниматься «чистым делом», а они так вот всю жизнь свою в вонючей мастерской, сгорбившись за дратвой, сидеть должны?

Лежит так Иван Яковлевич и думает, а через перегородку слышно, как в мастерскую заказчик зашёл. Голос такой весёлый, барственный.

— Здравствуйте, ребята! А! Яков? Жив, старый пёс?

— Что нам делается, батюшка Пётр Петрович! Что нам делается? — отвечает голос отца. — Живу, пока Бог грехам терпит!

— Живи, живи! — разрешил барственный голос. — Я ведь тебя, старого пса, сколько лет знаю!

— Давненько, батюшка! — согласился льстивый голос отца. — Сапожки заказать изволите?

— Сделай, сделай, старый пёс, сапожки. Сам мерку снимать будешь?

— Ужли ж кому поручу?!

Иван Яковлевич слышал, как отец стал на колени.

— У вас тут мозолечка, кажется, была?

— Хе-хе! Все мои мозоли помнит! Ах, старый пёс, старый пёс!

Понравилось человеку слово!

— Так на той неделе чтоб было готово, старый пёс! Так не обмани, старый пёс! Чтоб не жало, смотри, старый пёс!

Вышел Иван Яковлевич из-за перегородки:

— А позвольте вас спросить, милостивый государь, на каком вы основании человека «псить» себе позволяете? Что, у человека имени своего нет? А?

У отца по лицу пошло неудовольствие. У барина на лице явилось крайнее изумление.

— Это кто же такой?

— Сынок мой. Ниверситет кончил! — заискивающе извиняясь, сказал отец.

Заказчик смутился.

— Виноват… Я не знал… Мы с вашим отцом… мы десятки лет… До свидания, Яков… А сапоги… Сапог мне не делайте… Не надо…

И, не зная просто, куда глядеть, вышел.

— Заказчика отбил? — спросил отец. — 20 лет заказчиком был, а теперь от ворот поворот!

И все сидели и вздыхали.

— Ты вот что. Ты, ученье кончив, для утешения приехал, а не горе родителям причинять. Так ты жить живи, а порядков не рушь! Порядков не рушь! А уж ежели тебе, учёному человеку, так зазорно отца иметь, которого псом зовут, тогда уж…

Старик развёл руками.

— Тогда уж не прогневайся!

Яков отвернулся, и на глазах у него были слёзы!

— Только то бы помнить следовало, что отец твой, этого самого «пса» выслушивая, за тебя же в имназию платил. На того же Петра Петровича работаючи, тебя выпоил, выкормил.

Старик смолк, и все снова тяжко-тяжко вздохнули.

Отчаяние взяло Ивана Яковлевича.

— А, ну их! Какое я, действительно, право имею эти порядки ломать? Что я могу сделать? Не буду ни во что вмешиваться. Погощу, буду их «утешать», как они выражаются. Да и всё!

Лежит в прескверном настроении и слышит: мать, — думает, что он спит, — потихоньку плачет и соседке жалуется:

— Мы его поили, мы его кормили, мы горбом сколачивали, мы за него в имназию платили. А что вышло? Лежит, как чужак, в доме. Другие дети, — ну, он поругается, ну, он и согрубит, — да видать, что он о доме думает. А этот, как камень. Получит письмо с почты от знакомых. И читать торопится, — из-за обеда вскочит, руки дрожат, покеда конверт разорвёт. И читает. Раз прочтёт, другой прочтёт. И ходит! И ходит! И писать сядет. А не так — разорвёт. И волнуется. От чужих ведь! Из-за чужих волнуется! А свои — хоть бы ему что! Что в доме ни делайся, — слова не скажет!