Сири Хустведт - Печали американца

• Название: Печали американца
• Автор: Сири Хустведт
• Издательство: Астрель, Corpus
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-271-33230-2

Литературная слава блистательной американки Сири Хустведт растет стремительно. Ее книги переведены на шестнадцать языков, выходят на нескольких континентах, литературоведы пристально следят за ее творчеством. Романистка, поэтесса, влиятельный эссеист, Сири Хустведт к тому же является женой и музой другого знаменитого прозаика, Пола Остера.

«Печали американца» — захватывающий семейный роман, где Хустведт виртуозно исследует память и подсознание своих персонажей, недаром главный герой, Эрик Давидсен, по профессии психиатр. Вернувшись из Миннесоты в Нью-Йорк после похорон отца, Эрик и его сестра Инга вступают в странный период, который Инга называет «годом тайн». Невыясненные семейные секреты не дают им покоя. Они читают воспоминания отца, встречаются с людьми, его знавшими. Одновременно обнаруживается, что и прошлое умершего мужа Инги, культового писателя, тоже имеет свои темные пятна… По признанию писательницы, «Печали американца» — роман во многом автобиографический, в нем использованы мемуары ее отца Ллойда Хустведта и подлинные факты из истории трех поколений ее семьи.

---

В субботу днем я вошел в галерею. Надвинутая на глаза старая бейсболка и шарф должны были помочь мне остаться неузнанным. Заведомая глупость, сознаю. Я переводил взгляд с одной стены на другую, но, к счастью, ни одной большой своей фотографии не заметил. Экспозиция называлась «Жизни Джеффа: альтернативные фантазии на тему множественной личности». В галерее было несколько залов. Несмотря на снедавшее меня желание быстренько обежать выставку, чтобы найти свое фото, я решил смотреть все по порядку. Начиналась она с того, что никаких изображений вообще не было, просто четыре пустых прямоугольника и сопроводительная подпись: «Родители родителей. Документальные свидетельства отсутствуют». Следующие две работы представляли собой большие черно-белые фотографии 60 на 120, очевидно любительские, и, из-за многократного увеличения, очень нерезкие. Молодая женщина в прозрачной ночной сорочке спала на боку, повернув на камеру лицо с размазанной под глазами тушью. Вокруг нее на скомканном одеяле валялись открытые пузырьки с лекарствами. Называлось это «Мать. Раннее документальное свидетельство». Висевшее рядом изображение мужчины в костюме, который, понурив голову, шел к машине, называлось, соответственно, «Отец. Раннее документальное свидетельство». Подпись «Я. Раннее документальное свидетельство» относилась к увеличенному черно-белому фото семилетнего Джеффа, сидящего на полу с игрушечным солдатиком в кулаке. Судя по повороту головы, его щелкнули без предупреждения. Сквозь муть можно было различить нахмуренный лоб, сжатые челюсти и настороженный взгляд снизу верх. По краям снимка шли цветные карточки обычного размера, все из детства Лейна, банальные и вместе с тем трогательные: пухлый младенец, улыбающийся от уха до уха карапуз, мальчишка, размахивающий битой, он же, показывающий фотографу язык, он же в натянутой на голову резиновой маске чудовища, он же, задувающий свечки на именинном пироге. На телеэкране шла домашняя видеозапись: трехлетний малыш распаковывает подарок. Вот он срывает обертку, но тут экран гаснет, и все начинается заново. На противоположной стене жеваное свидетельство о разводе, датированное 1976 годом, было налеплено поверх ртов, принадлежавших, как я понял, родителям Лейна, а сами рты укреплены поверх гигантской фотографии, размытой настолько, что изображения двух фигур превратились в призрачные тени. Повернув за угол, я впервые увидел огромный цветной снимок, над которым основательно потрудились в фотошопе. Это был портрет Лейна в стиле Фрэнсиса Бэкона, но в неоновых тонах. Гипертрофированно длинный подбородок вытягивался до острого угла, рот извивался в ухмылке. Подпись гласила: «Раскол».

Тут на каждой из трех примыкающих друг к другу стен висели по две большие фотографии, черно-белые портреты взрослого Лейна, элегантные и очень профессиональные, сделанные, очевидно, в мастерской, с отличным светом, на первоклассной технике, так что парень выглядел кинозвездой. Я не сразу понял, что они абсолютно одинаковые, менялись только подписи: «Отличник», «Торчок», «Любимый», «Засада», «Пациент», «Папа». В этом зале тоже было видео. На экране гонялась туда-сюда сцена типовой автокатастрофы из какого-то голливудского фильма. Мчащаяся машина доезжала до края обрыва, падала вниз и вспыхивала, после чего пленка прокручивалась в обратную сторону. Машина переставала гореть, взлетала на кручу обрыва и задним ходом уезжала, но лишь для того, чтобы вновь рвануться вперед, навстречу гибели. Под экраном висела газетная статья, сообщавшая о смерти родителей Лейна, наступившей в результате автокатастрофы.

Я вошел в последний зал. Подписи, которые я только что видел, теперь были написаны крупными черными буквами прямо на стене, сплошь заклеенной некими подобиями коллажей. Это были узкие длинные прямоугольники, собранные из фотографий. «Отличник» и «Торчок» меня мало заинтересовали, а вот перед «Любимым» я постоял подольше, потому что там была Миранда, вернее — ее фотографии, цветные и черно-белые, разного размера, разного качества, но везде только Миранда. Совсем юная, с множеством длинных тонких косичек. Миранда, которая ест, спит, гуляет, рисует, сидя за столом, хохочет, стоя в центре комнаты. Чем дольше я смотрел, тем больше меня забирало. Вот Миранда в слезах, вот Миранда грозит фотографу кулаком, вот Миранда отплясывает в ночном клубе, вот Миранда с книгой, вот Миранда на качелях, вот уставшая Миранда в ночной рубашке, вот Миранда показывает свой чуть округлившийся живот, вот Миранда просыпается в большой постели. Рядом с ней никого нет, но простыни и подушка лежат так, что становится понятно: тут только что кто-то спал. У меня сжалось сердце. Я рассматривал хронику чужой любви. Это были очень личные, очень сокровенные снимки Миранды, которую я не знал, которую связывали с этим странным фотографом бурные и подлинные чувства. По нижнему краю прямоугольника шла цепочка из двадцати или тридцати фотографий пустой кровати, мне сперва показалось — одинаковых, но, присмотревшись, я заметил, что простыни смяты по-разному. После ее ухода он каждое утро просыпался один и фотографировал пустую постель.

В серии «Засада» я увидел не себя, а пустое место вместо себя, белый вырезанный силуэт, направляющийся с Мирандой и Эгги к парку, идущий на работу, подбирающий газету со ступенек крыльца. Была еще серия снимков, сделанных сверху, когда я поворачиваю ключ в замке, но и там от меня остался лишь контур. Я же тогда слышал, как щелкает затвор камеры. Значит, он снимал с крыши. Было несколько фотографий дома, но так, что номера не установить, крупным планом кипа снимков, оставленных у меня на крыльце, наш почтовый ящик, знак на стволе дерева, который он намалевал красной краской, а Миранда оттирала с мылом, жуткое изображение Миранды с выколотыми глазами и карточки Миранды и Эгги без меня. Под некоторыми были подписи: «Бывшая подружка», «Дочь», «Отрезанный дружок-психоаналитик». Но фотографии, выбившей мисс У. из колеи и ставшей причиной извинений со стороны Миранды, я пока не видел.

Она была в серии «Папа», ее ни с чем нельзя было спутать. Большая, 20×25, она и еще несколько подобных снимков шли под общим заголовком «Психиатр распсиховался». Но в первый момент я не сразу понял, я ли это. Ярость исказила мое лицо до такой степени, что я с трудом узнал себя. Глаза лезут из орбит, зубы оскалены, как у бешеной собаки, ветхая пижамная куртка расстегнута до пупа, а ниже только трусы. Чуб дыбом, кадык торчком, длинные тощие ноги и костлявые колени бледно отсвечивают в лучах тусклой лампочки, источающей какое-то неестественное мерцание. Опущенная правая рука сжимает молоток, который я успел схватить в кладовке. Потом я заметил, что фотография выглядит так, словно ее снимали не на лестнице в прихожей, а на улице. На заднем плане проступала улица с неотчетливыми силуэтами припаркованных автомобилей. Лейн заменил фон. Мисс У. испугалась, не просто увидев своего психоаналитика в неглиже и в ажитации, а заключив из снимка, что я, полуголый, бегаю по улицам с молотком наготове. Так действительно можно было подумать. Рядом находилась фотография Лейна с огромным кровоподтеком на лбу. Неужели моих рук дело? Да нет же, когда он убегал, никакого синяка у него не было. И тут же рядом еще снимки: отец Лейна, Джордж Буш, башни-близнецы, больничный коридор и съемки Иракской кампании. Рассматривать их я не стал, мне было не до того. Я попятился к выходу. К горлу подступила внезапная тошнота. Шатаясь, я вышел на залитую огнями 25-ю улицу. Ноги не держали, пришлось присесть на корточки и опустить голову, чтобы отогнать подступающую дурноту. «Папы», черт бы их побрал.

Через какое-то время я почувствовал, что могу стоять, и побрел к метро. Лейн играл с огнем, но он все хорошо продумал. В законах я был не силен, но, по моим ощущениям, у меня хватало оснований для судебного иска. Он тем не менее пребывал в убеждении, что я этого не сделаю. Я ведь уже однажды солгал приехавшим по вызову полицейским; и это я толкнул его на зеркало. Кроме того, судебный иск — удовольствие дорогое и небезопасное. К тому же могут пойти слухи. Я представил себе своих пациентов и коллег, как они стоят и смотрят на этот снимок. Я же стану посмешищем! Он все рассчитал. Он все видел. Он хотел меня унизить. Ему это удалось. Я не знал, куда деваться от стыда. Я же помнил, как он приглашал меня на эту выставку, как обещал «актуальную для психоаналитика выставку семейных фотографий». Помнил, как он расхохотался, когда я почти замахнулся на него портфелем. Помнил свои пальцы у него на шее, помнил, как его голова с размаху утыкается в стекло. Я шел домой сам не свой. Зачем он все это затеял? Что он хотел сказать своими фотографиями? Почему из большей их части он меня вырезал? Ему хочется, чтобы я исчез? Миранда считала, что лучше всего просто не обращать внимания, но при мысли о мисс У. и других моих пациентах я понимал, что это невозможно.