Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Русская жизнь»

• Название: Статьи из журнала «Русская жизнь»
• Автор: Дмитрий Быков
• Жанр: Современная проза

Литературно-критические и полемические статьи, кинорецензии, интервью с писателями и биографические очерки, размышления о российской фантастике и вечных темах русской литературы, эссе и пародии были опубликованы в журнале «Русская жизнь» с апреля 2007 г. вплоть до закрытия в июне 2009 г.

---

Так что понять М.Харитонова по-человечески я могу. Другое дело, что виноват здесь не Окуджава. Просто он лучше и потому нагляднее других.

Как и М.Харитонов, кстати.

№ 4(21), 29 февраля 2008 года

Назову себя ВПЗР

из жизни сакральной фигуры

Словосочетание «великий писатель земли русской» подарил нам Тургенев за два месяца до смерти, в последнем письме ко Льву Толстому. «Вернитесь к литературной деятельности!» — заклинал его Тургенев. Толстого это письмо скорее раздражило — и потому, что он не был готов возвращаться к литературной деятельности, в грош ее не ставил, переживал религиозный переворот, и потому, что не любил высокопарных формулировок. «Земли! — фыркал он. — Почему не воды?!» Вероятней же всего, его раздражали и мучили — особенно в это время — любые напоминания о смерти, он в это время к ним особенно чувствителен, и Тургенев, пишущий к нему со смертного одра, сильно разбередил ему душу — настолько, что в 1884 году он вернулся-таки к литературной деятельности и написал «Смерть Ивана Ильича».

«Великий писатель земли русской» превратился впоследствии в ироническую аббревиатуру ВПЗР и стал наклеиваться, как ярлык, на любого, кто претендовал пасти народы. Между тем в пасении народов ничего дурного нет — во-первых, литература ненасильственна и никого не заставляет пастись, а во-вторых, нравственная проповедь России никогда еще не вредила, особенно если слово у писателя не расходится с делом. Как не стоит село без праведника, так не стоит русская литература без морального ориентира, писателя, на которого можно оглядываться в поисках ответа или примера; он может быть один, а может их быть и пятеро, если повезет, и Толстой в своем времени был не одинок — рядом с середины семидесятых все более властно возникал Достоевский, умерший на пике всенародного признания. На рубеже веков непререкаемым моральным авторитетом обладал Чехов, вскоре такой же авторитет (признаемся честно, без достаточных оснований) достался и Горькому, который и проходил в ВПЗРах до самой смерти, после чего его сменил А.Н.Толстой. У русских эмигрантов нишу заполнял Бунин, впоследствии Набоков. В шестидесятые на роль главного эпического писателя с некоторым основанием претендовал Василий Гроссман, но досталась она в итоге Александру Исаевичу Солженицыну. Вопрос о том, возможна ли ниша великого писателя в наше время, остается открытым.

В девяностые уж совсем было казалось, что литература никогда больше не будет играть в русской жизни сколько-нибудь существенную роль: новые люди почти убедили страну, что будущее за телевидением, компьютерными играми и киносказками. В силу разных причин постиндустриализм облажался, и Россия вернулась в свою традиционную парадигму: литература оказалась единственным надежным вложением сил и средств, оптимальным занятием для думающей молодежи, заменой упраздненных политических дискуссий, философии, социологии и прочих дисциплин, упорно не желающих приживаться на русской почве. Более того: оказалось, что и сама Россия нереформируема, ибо при первой возможности возвращается к обычному для нее состоянию — а в этом состоянии ниша ВПЗР так же обязательна, как внутренний враг, сатрап, доносчик, идейный борец, великий инквизитор, церковный реформатор, глава тайного общества… У ВПЗР в обществе две основных функции: он не обязательно пишет лучше всех, но обязательно одержим неким концептом, теорией, которая объясняет все. Такая теория предполагает и своеобразный художественный метод, которым главный писатель неуклонно пользуется. Вторая функция — моральный пример, образец для делания биографии: получается так, что сохранить относительно чистые руки — и то с немалым трудом — в России способен только человек искусства, потому что все остальные занятия предполагают слишком тесное сотрудничество с властью, а власть небрезглива по части методов и ни перед кем не отчитывается. Делать жизнь с товарища Дзержинского — занятие для самоубийц вроде Маяковского; даже большевики не рекомендовали брать пример с несгибаемого фанатика Феликса, предпочитая навязывать в качестве морального образца Максима Горького (Ленин был по определению недосягаем).

У ВПЗР полно врагов, готовых цинично высмеивать любые претензии на роль пастыря и морального образца; глумиться вообще нетрудно, цинизм — самая удобная платформа, не требующая вдобавок никакого морального усилия от самого циника. Между тем, как показывает опыт, ВПЗР необходим самой русской литературе — чтобы было на кого оглядываться и с кем спорить. Если у поколения нет негласного лидера, это плохое поколение; если у писателя нет собственного кредо, в высшей степени проблематичны его художественные открытия. Могут возразить, что у Чехова как раз не было устойчивого мировоззрения и что это ярчайший пример агностика, — но это, право, аргумент детский. Если Чехов с чрезмерной настойчивостью вкладывает свои заветные мысли в уста малоприятных персонажей, чтобы таким образом дистанцироваться от них, и заставляет протагониста либо храпеть, либо зловонно курить, — это не означает, что у него нет своего взгляда на вещи: все беды от праздности и распущенности, надо скромно и без гордыни, каждому на своем месте, возделывать свой сад, в будущем все станем трудиться и вечерами читать… В цинизме, аморализме и агностицизме Чехова могли упрекать разве что старцы вроде Михайловского — ровесникам и младшим товарищам он казался морализатором и проповедником. О необходимости заветных мыслей, пусть навязчивых, пусть повторяющихся из текста в текст, высказывался Шкловский: это та энергия заблуждения, без которой писатель двух слов не свяжет. Без проповеднического пафоса ни к чему браться за перо, без веры в свою способность осчастливить человечество ни Сервантес, ни Гоголь, ни Достоевский не прыгнули бы выше головы. Если литератор искренне полагает, что все правды относительны, а единственной целью его сочинительства является борьба с собственными комплексами или обычной скукой, — ему лучше сразу менять профессию и поступать в гусары, а не то в коммивояжеры.

Почему именно в русской литературе так велика роль ВПЗР — понятно: других ориентиров взять негде. Русская литература так великолепна именно потому, что она — единственное утешение местного населения, «сильные руки хромого», по глазковской формуле. Во всех прочих отношениях, кроме нефти, мы давно неконкурентоспособны; главные силы и надежды вкладываются в словесность. При советской власти была еще оборонка, потом отпала и она. Впрочем, разговоры о том, будто ниша Главного Прозаика присуща только нам и свидетельствует о нашей глубинной несвободе, — недорого стоят: трудно переоценить роль, которую в Англии играл Фаулз (и сейчас пытается играть Макьюэн), в Штатах существовал культ Сэлинджера и поныне существует культ Пинчона (а я уверен, что это одно и то же лицо)… Без гуру, великого затворника, пишущего трудно, сложно, мучительно, для немногих, — литературное дело давно загнулось бы; должен быть кто-нибудь один, относящийся к нему истово, как к религиозному служению. Сакральность — непременное условие существования всякого искусства; кино, став слишком массовым, уже пожинает плоды этой секуляризации. Так что ВПЗР был, есть и будет; вопрос только в том, какими качествами должен обладать очередной претендент на эту нишу.

Во-первых, он должен жить литературным трудом. По русским критериям, служенье муз не терпит суеты; допускается общественная деятельность — но побочные приработки и отхожие промыслы исключаются априори. Отсюда ненависть Чехова к медицине, заброшенной при первой возможности; отсюда горьковская борьба за гонорары — чтобы избавить Андреева и Куприна от унизительной газетной поденщины. Идеальная ситуация для ВПЗР — поместье, приносящее стабильный доход. Поместьем он должен тяготиться, время от времени опрощаться, — но в конце концов возвращаться на круги, ибо условием творчества является душевный мир, а ничто так не способствует ему, как скромная среднерусская усадьба. В наших условиях это трудно, тем более что переделкинские дачи принадлежат по большей части нуворишам; но собственной дачи никто не отменял. На ней писатель должен пахать, а если размеры участка не позволяют — копать. Работать на земле русский писатель может и должен, земля дает ему силу и легитимизирует, поскольку в прочих отношениях ВПЗР редко бывает почвенником. Назовем вещи своими именами: наши почвенники в массе своей — просто плохие люди, грубые и глупые, считающие почвенностью склонность к агрессии и примитиву; в советское время это обозначилось с особенной ясностью. Почвенничество ВПЗР должно выражаться в пахоте, в стрижке кустов и ни в чем более. К народу он обязан относиться трезво, без придыхания, как сам народ относится к себе.