Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Сеанс»

• Название: Статьи из журнала «Сеанс»
• Автор: Дмитрий Быков
• Жанр: Искусство и Дизайн

Современное российское кино и телевидение, дозоры Лукьяненко, вампиры Пелевина, манифест Михалкова, Арканар Германа, формат, цензура, потерянные 90-е — это и другое применительно к литературе, экрану и жизни в статьях 1994–2010 годов из журнала «Сеанс».

---

Дмитрий Быков Статьи из журнала «Сеанс»

Маленький Остап, или В городе Черноморске Черное море

Фильм Василия Пичула «Мечты идиота» мне не понравился. Позвольте мне побыть просто зрителем. Избавьте меня от необходимости отыскивать в картине достоинства только на том основании, что ее снял талантливый режиссер в трудных условиях при трех «заморозках» в ходе сьемок. Кинокритик в наши времена предпочитает мыслить «от минимума» — считать профессионализм принципиальным достоинством, тогда как на деле это всего лишь исходная величина.

Фильм Пичула высокопрофессионален. Согласитесь, что от автора «Маленькой Веры», и особенно «В городе Сочи» — фильма, куда более сложного по замыслу и исполнению, — мы и не могли ожидать профессионального провала. По этой части провала и нет. Фильм Пичула высокопрофессионален. Речь о другом. Считается, что зритель по определению соавтор: он обязан проходить свою половину пути. На самом деле ничего он не обязан. Думать — согласен, не отпираюсь и не увиливаю, но доделывать за режиссера его работу — а почему, собственно? Пичул предлагает зрителю (в многочисленных интервью и вступительных словах перед премьерами) начисто отключиться от романа Ильфа и Петрова. Это требование заведомо невыполнимое и некорректное. К чему заимствовать имена, фабулу и эпоху: перенеси сюжет в наше время, переименуй персонажей и сними римейк, как сделали в свое время авторы «Опасных связей» образца поздних пятидесятых. Невозможно отключиться от «Теленка» — он врезан в память читателя; чтобы противопоставить ему нечто конгениальное — нужно создать собственную Вселенную. Учитывая гигантскую роль авторского стиля в романе, найти ему некоторый киноаналог едва ли возможно: «Теленок» — вещь, читаемая сквозь призму, линзу чужого взгляда. Мы все видим так, как хотят того Ильф и Петров. Швейцер в свое время попытался взглянуть на дело жестче и печальней — получилась замечательная картина, в которой тем не менее сама аура «южной школы», аура одесского топоса и логоса сохранена благодаря точно подобранным типажам и стильному «ретро», зачастую открыточному (взять хоть сцену с Зосей Синицкой и последующим бегством Остапа — на берегу, на лестнице). Пичул хочет, чтобы мы забыли о романе вообще. Значит, нужен равно убедительный Остап и равно убедительный Балаганов, не говоря уж о Паниковском. У Пичула убедителен только Корейко — прежде всего потому, что Андрей Смирнов никак не противоречит ильфо-петровскому представлению о герое. Корейко тем и страшен, что он — пустота, бездна. Эту бездну (на дне которой клацают железные зубы) может сыграть любой сильный актер, умеющий притвориться заурядностью (Евстигнеев у Швейцера начисто пригасил свое положительное обаяние, а Смирнов даже придал герою некое отрицательное). Остальные потрудились явно недостаточно. Я не обязан абстрагироваться от любимой книги, хоть заставьте меня. Не заставили.

Пичул по природе своей демифологизатор, срыватель всех и всяческих масок. Жизнь у него предстает либо как ад скуки и пошлости, либо как хаос, разорванная ткань, где все попытки выстроить сюжет о счастье обречены. Он трезв и холоден, а про Марию Хмелик и говорить нечего — она могла бы взглядом камни дробить. Говорю не о самой Хмелик, красивой и обаятельной, но о ее лирической героине, которая смотрит на вещи, отказавшись от любых иллюзий. Попытка демифологизировать насквозь условный мир «Теленка» приводит к краху этого мира — только и всего. И я не вижу, с чего бы это надо сына турецкоподаннного заменять бородатым, толстым, по-своему милым человеком, который может быть сыном турецкоподданного лишь в том случае, если жена турецкоподданного ему по-черному изменяла с типичным русским. Я не понимаю, почему жулик-еврей Паниковский должен превращаться в Станислава Любшина с лицом поношенного мученика, русского интеллигента, гораздо более сходного с Лоханкиным. Я, наконец, не улавливаю, с чего бы рыжему и русскому Балаганову, как бы в противовес эволюции Паниковского-Любшина, делаться Евгением Дворжецким, старательно превращенным в типового одесского бандита из парадигмы Янаки-Ставраки-папы Сатыроса. Дело в том, что история, рассказанная Ильфом и Петровым, могла быть разыграна только конкретными типажами, у каждого из которых — конкретная ролевая функция. Другим ее не изобразить и не прожить.

Пичул, видимо, слишком ориентирован сейчас на зрителя-профессионала, которому доставляет собственное снобистское наслаждение решать за режиссера его задачи. Следить за соотношением крупных и средних планов, ритмом, движением камеры и прочими вещами. А я хочу кино смотреть. И засыпаю. Это, конечно, следствие нашей прокатной ситуации (да и литературной, в общем): вынужденная ориентация на тусовку, а не на публику. Это печально, и фильм «Мечты идиота» тому подтверждение. Все сказанное никак не отменяет моего нежного отношения к блестящим профессионалам Пичулу, Хмелик, Смирнову и остальным. Просто в Сочи ночи черны не так, как в Черноморске.

№ 9, ноябрь 1994 года

Темна вода в облацех

«Над темной водой» Дмитрия Месхиева по сценарию Валерия Тодоровского — не самый удачный фильм этого тандема. Поначалу картина разочаровала меня явной неадекватностью трагико-романтической истории и того цитатно-иронического стиля, в котором история рассказана. Попытка детей шестидесятников рассказать о юности своих родителей, крахе их жизни и необъяснимой, воздушной, горячей прелести этой жизни оказалась попыткой с негодными средствами. Может быть, в повествовательной манере Месхиева мне не хватало как раз условности стилизации: мне явно показывали не ту жизнь, по которой так ностальгировали авторы и молодой герой Ивана Охлобыстина. В глазах Александра Абдулова было слишком много усталости — усталости от того знания, которого у шестидесятников не было и быть не могло. О Владимире Ильине, герое нашего и никакого другого времени, и говорить нечего.

Но чем больше фильм ругали, тем сильней он мне нравился — и вовсе не из духа противоречия (хотя кто поручится за свое подсознание?). Картина Месхиева и Тодоровского виделась мне уже, скорей, документом, знаком эпохи — и в этом смысле даже ее относительная неудача сыграла символическую роль в истории нашего кино. Это очень честная картина, отразившая слом времен помимо желания и замысла авторов. Задумывался фильм ностальгический: обращение к прошлому в поисках радости. Такая тоска по иллюзиям вполне закономерна. Неудача, которую потерпели авторы в попытке воспроизвести розовый воздух времени, обернулась художественной победой: сама эта неудача настолько показательна, что она ставит логическую точку в замысле, довершает его.

В несчастливые, разреженные, бессюжетные времена невозможно снять картину о чужой молодости (можно только о своей, что блистательно продемонстрировала «Любовь» Тодоровского). Нашему времени ближе съехавшая реальность «Циников». Но циникам не дано рассказывать о чужих иллюзиях, надеждах, молодых дружбах и счастливых влюбленностях. Месхиев и Тодоровский это отлично знали, почему и ввели в картину героя Ивана Охлобыстина — рассказчика, сына, наследника. Отец рассказчика, классический шестидесятник хэмингуэевского образца, жил беспорядочно и погиб случайно. Тут-то и произошла символичная подмена: вместо кино ностальгического получилось кино конца века. Вместо стилизации — экзистенциальный тупик. В конце века всегда встает вопрос о новых смыслах, о кризисе старых ценностей. Становится решительно непонятно, зачем живешь. Что ни век — то век железный, что ни конец века — то ржавый; и потому вопрос фильма «Над темной водой» — не «как жили наши отцы», а «зачем они жили».

Социальная проблематика Месхиева не волнует, Тодоровский о ней вообще, кажется, не думает. Фильм о шестидесятых годах построен на коллизии девяностых: на поисках смысла. Куда девалась жизнь? Для чего жил? Почему жил так?

И Месхиев с Тодоровским ответили. Ответили самой несоотносимостью вопроса и ответа: там, где есть вещество жизни, ее волшебное наполнение, ее воздух, — вопрос о смысле неуместен. О смысле, о смерти, о предельных вопросах думают тогда, когда жить нечем, когда вещество бытия истончилось и видна изнанка жизни, ее метафизическая подкладка. Есть любовь студенческая (негде), есть трагическая (некогда), есть комическая (нечем). А есть философская: есть где, кого и чем — но зачем? Философская любовь — знак конца века, иссякания сил. Девяностые годы в чистом виде. Герой же Абдулова был озабочен главным образом двумя первыми вопросами: с двумя вторыми у него все обстояло прекрасно. Ради констатации того, что вопрос о смысле жизни неуместен в счастливые и гармоничные времена, стоило снимать картину.

Мы действительно стоим над темной водой (и в этом смысле название «Июньский дождь», предложенное авторами сначала, более эффектно, но менее точно). В этой темной воде дна не видно. Ценности утрачены, нет ни опоры, ни почвы, и самый берег подмыт. Все ушло в темную воду, в распад, в забвение. Во имя чего? А просто так. Жизнь как процесс самоценна, если хочется жить, если есть страсть, вера и темперамент. В наши экономичные времена, в годы прозаических страстей (выживание, политика, туда-сюда) ностальгия по шестидесятым понятна и естественна. И тем естественней невозможность понять и прожить эту чужую жизнь. Возможно, просчет тут в другом: шестидесятые годы в картине могли выглядеть апофеозом счастья. Актеры этого не доиграли, да, может, и натура подкачала. Поражает обилие пустынных пространств: равнинные пейзажи, по которым гуляет ветер, высокие потолки, пустоватые комнаты, почти безлюдный город — город без хуциевской толпы. Вместо простора — пустота — пустота: почувствуйте разницу. Но и это в конечном итоге работает на пафос картины, подчеркивая невозвратимость самого счастливого десятилетия в истории двадцатого века.