Алишер Навои - Лейли и Меджнун

• Название: Лейли и Меджнун
• Автор: Алишер Навои
• Издательство: "Художественная литература"
• Жанр: Древневосточная литература
• Год: 1972

В своей всемирно известной поэме «Лейли и Меджнун» Навои воспевает чистую и возвышенную любовь, которая облагораживает и возвеличивает человека. Она настолько могущественна, что человек ради своей любви и возлюбленной не останавливается ни перед какими трудностями и препятствиями. Светлое чувство Лейли и Меджнуна задушено и растоптано, оскорблено и унижено в феодальном обществе, одним из главных законов и моральных норм которого является непоколебимый принцип: богатство превыше всего.

---

АЛИШЕР НАВОИ ЛЕЙЛИ И МЕДЖНУН

Перевод со староузбекского С. Липкина

ГЛАВА I

О том, как родился Кайс и стал совершенным в глазах любви и дорогим для людских сердец

Измученный в цепях любви! Таков
Железный звон и стон твоих оков:

Жил человек в стране аравитян,
Возвел его народ в высокий сан.

Он был главою нескольких племен,
И справедливым был его закон.

Он бедным людям, чей удел суров,
Предоставлял гостеприимный кров,

Их ожидал всегда накрытый стол,
Всегда подвешен был его котел,

Весь день, всю ночь пылал его очаг,
Огонь сиял у путника в очах, —

Сиял он путеводною звездой
Застигнутым пустынной темнотой.

Искусство щедрости его влекло,
И превратил он мудрость в ремесло.

Его стадам подобных в мире нет:
Баранов сосчитать — цыфири нет,

Всех знаков чисел не хватило б нам,
Чтоб счет вести верблюдам и коням.

Но только сына старцу не дал рок,
На горькую печаль его обрек.

Он всем владел, а жаждал одного:
Чтоб милый сын родился у него,

Чтоб не слабела с бренной жизнью связь, —
И жаждал крепче, старше становясь.

Он мыслил: обветшала утварь дней,
Прогнило древо жизни до корней, —

О, если б тополь молодой расцвел!
Пусть клонится к паденью старый ствол,

Но тополь над склоненною главой
Раскинет тень, шумя своей листвой.

Он мыслил: раковина пропадет,
Но будет жемчуг радовать народ.

Пусть я, богатства накопив, умру, —
Не даст наследник пропадать добру.

Пусть ввечеру зайдет моя заря, —
Взойдет другая, веселей горя.

Она взойдет над племенем родным,
Охватит небо пламенем своим…

Нет, соловей над высохшим кустом
Не станет петь… Иль ты забыл о том?

Когда свечи истлеет фитилек,
Не станет светом резвый мотылек.

Ты цели не достиг в конце пути?
Так цель свою в терпенье преврати!

И старец не роптал и не просил
И жребий свой носил пред богом сил,

И заслужил смирения венец,
И сына даровал ему творец!

А сын какой! Сердца испепелив,
Влюбленных Мекку в нем явил халиф.

Ты мысли раковиной назови,
А плод любви — жемчужиной любви,

Зефиром в сокровенном цветнике,
Сапфиром в драгоценном тайнике!..

Высокий лоб, любовью озарен,
Являл добра и верности закон.

Любовь — страна. Воскликнул шах страны:
«Пусть от звезды незримой до луны

Светила все ночной украсят пир:
Звезда любви в земной скатилась мир!»

И сразу потемнел небесный свод:
Ушел на пир созвездий хоровод…

Заволновалось воинство любви,
Печаль построила войска свои.

Беда младенческих коснулась век:
«Здесь будут русла горьких, скорбных рек».

Разлука кудри гладила, скорбя:
«Я дождь камней обрушу на тебя».

Страдание омыло рот ему:
«Я пламя вздохов к небу подниму».

Любовь заговорила, тронув грудь:
«Ты, чистая, моим жилищем будь!»

Отец, гордясь жемчужиной своей,
Жемчужинами одарял людей.

Он Кайсом порешил дитя наречь
И нянькам поручил дитя беречь.

И вот, закутан в соболь, в горностай, —
Бутоном розовым его считай! —

Ребенок в колыбели, как в саду,
Или, верней, как лепесток в меду.

И, чистотою внутренней блестя,
Покой и радость нянчили дитя,

Его от злого рока стерегли
И как зеницу ока берегли.

Дитя напоминает нам слезу:
Ребенок в доме, как слеза в глазу.

Он в бархате едва ли не лежал,
Он косточкой в миндалине лежал!

Стоял народ вокруг его шатра.
Чтоб не прошли холодные ветра!

Но пред судьбой бессильны сотни слуг:
К младенцу в колыбель проник недуг.

Вздохнет он — видишь: горе глубоко,
Глотнет он — станет кровью молоко.

Украдкой тянется к огню дитя,
Любовным пламенем его сочтя,

И так как ноги по земле не шли,
Он ползать начал с первых дней в пыли.

Страданье было неразлучно с ним
И вырастило мальчика больным.

Когда грудным младенцем плакал он,
Всем чудился тоски великой стон.

Когда слова произносить привык,
Резцу он уподобил свой язык.

Когда беседовать он стал с людьми,
Казались мудрецы пред ним детьми.

Манило всех горение в очах
И радость вдохновения в речах.

Он душу покорял, он увлекал,
В живую плоть он слово облекал,

Из уст прекрасных вылетев едва,
В сердца людские падали слова!

Услышали об этом чуде все,
Узреть его мечтали люди все,

И толпами со всех сторон текли,
И, глядя, наглядеться не могли.

Того привел в смятенье лик его,
Другому в сердце ум проник его.

Он был мечтой, любимцем бедняков,
И сто красноречивых стариков

Немыми станут, уст не разомкнут,
Когда рассказывать о нем начнут!

Родителям он дорог был равно, —
Два сердца, полюбившие одно.

И, поражаясь чаду своему,
Его словам чудесным и уму,

Сказали так: «Да минет горе нас,
Пусть мальчика дурной не сглазит глаз!

В шелка заботы кутая дитя,
Окурим дикой рутою дитя!»[1]

Когда вступил он в пятую весну,
Решил отец: «Учить его начну».

И, не теряя времени, велел —
Среди родного племени велел —

Учителя для мальчика найти,
Наставника, вожатого в пути,

Чтоб милый Кайс достойным сыном был,
Великих знаний властелином был,

Чтоб в чуждых землях край прославил свой,
Чтоб с поднятой ходил он головой…

* * *

И я, наставник, знанием влеком!
Сам разум у тебя — учеником.

Скорей листок ребенку в руки дай,
А мне урок любви науки дай!

ГЛАВА II

О том, как Кайс начал учиться в школе, увидел красоту Лейли и занозы любви вонзились в его сердце

Тот, кто уроки мне давал не раз
В науке слова, так повел рассказ:

Для Кайса начали искать вокруг
Наставника и знатока наук.

В той местности наставник славен был,
По нраву ангелам он равен был.

Учил детей он племени всего:
Не знал отрадней бремени сего.

Звезда наук, он был земле не чужд,
Открыл он сердце для народных нужд.

Высокий саном, был он к лести глух,
Превыше сана был высокий дух!

Был гнев его горячим, жестким был, —
В его руках и камень воском был!

Был гнев самумом, — не губил он роз,
Из племени былинки не унес.

Вкусивший светлый хлеб его щедрот,
Лепешкой жалкой солнце назовет!

Конюшней старой пред его страной
Казался беспредельный мрак ночной.

Родимый кров от недругов храня,
Он был сильнее ветра и огня.

От всех печалей мира и невзгод,
Как крепость, ограждал он свой народ.

Жемчужинами был мудрец богат,
Но лишь одною восхищался взгляд.

Взрастил он много роз в своем саду,
Но лишь одной ценил он красоту,

Светильником гордился лишь одним, —
Как искра, тлело солнце рядом с ним!

В его дому была свеча одна,
Как в небесах всегда одна луна,

Но та свеча была такой луной,
Перед которой слепнет глаз дурной.

Нет, не свеча, а кипарис блестит,
Которому завидует самшит!

Нет, не луна, а счастья звездный дар,
Не звездный дар, а солнца грозный жар!

Кто губы разгадает, кто поймет?
По цвету — финики, по вкусу — мед.

Ланитам кто сравненье дать готов?
То — луны под завесой облаков.

Как солнце — лик ее в ночи волос,
Ночное небо солнцем обожглось!

О ночь! Лейли! Мы смотрим на тебя, [2]
Рассвета блеск забыв и разлюбя.

Две брови черные на белом лбу,
Соперничая, начали борьбу,

Но родинка вмешалась в бранный спор,
И брови не воюют с этих пор.

Даруют брови, сведены басмой,
Свет полнолунья, спорящий со тьмой,

Их кипарисами назвать могу:
Не правда ль? Ветер их согнул в дугу!

Два глаза — два могучих колдуна.
Им сила чародейная дана.

О, дремой осененные глаза!
Истомой опьяненные глаза!

Над вами кипарисы в жаркий день
Простерли страстного желанья тень.

Чему я уподоблю ряд ресниц?
То — войско негров у своих границ.

Мигание? То негры пред тобой
Затеяли междоусобный бой.

Нет, неграми ресницы не считай!
Давно богат газелями Китай,

Потребны копья нам для ловли их,
Ресницы — копья. Взять готов ли их?

Но черный мускус пролила газель,[3]
И копья стали черными отсель…

Ее лицо в приманку нам дано,
А родинка — приманное зерно.

Попался на приманку человек,
И стал он пленником любви навек.

Так сладостен ее прекрасный рот,
Что стали и слова ее как мед.

В губах собрала сердца чистоту.
Родник живой воды — слюна во рту.

О все животворящие уста,
Рубинами горящие уста!

Гранильщик им ущерба не нанес,
В них — сок янтарный виноградных лоз…

Стройна, как молодое деревцо.
Мертвец воскреснет, увидав лицо.

Живой узрит — бессмертье обретет,
Другая жизнь к нему тогда придет.

Она, как мысль правдивая, чиста,
Как жалобы народной правота.

Две темные, тяжелые косы —
Две ночи в блеске неземной красы.

Вот почему ты Ночью названа!
Ты — Ночь могущества, ее луна![4]

Тебя хвалить захочет сын земли, —
Не сыщет слова, равного «Лейли»!

И всех ночей чудесней эта ночь,
И свет очей отца такая дочь.

Покой богатый ей отец отвел,
Покой — луны прекрасной ореол:

Он школой был. Подобные звездам,
Сияли дети, собранные там.

Учитель, о котором речь была,
Их наставлял на добрые дела.

Он райской гурией Лейли назвал:
Уроки ангел гурии давал.

* * *

Об этой школе всюду шла молва,
Хвалебные текли о ней слова.

О ней родитель Кайса услыхал
И счел ее достойною похвал.

И Кайса в эту школу отдал он,
Как повелел обычай и закон.

Был Кайс наставнику в ученье дан:
Жемчужина упала в океан.

И, радуясь жемчужине своей,
Стал океан светлей и веселей,

И в добрый час, и справедлив, и строг,
Учитель вывел на доске урок.

Но сколько ни писал он, — все равно
Казалось, Кайс об этом знал давно!

Когда сокровище вселенной — Кайс
Учиться начал, — несравненный Кайс, —

Была месяцеликая больна.
Была тоска подруг по ней сильна.

Ее природа — солнца горячей…
Есть горечь некая в жару лучей!..

Горит светильник. Масла ты подлей —
И будет он гореть еще светлей.

Песок полдневным солнцем накален.
Огнем ожги — и жарче станет он.

О пери! Огненная у тебя душа, —
И вдруг подул самум, огнем дыша!

Она любила финики и мед,
Вино, воспламеняющее лед.

Четыре — мед, самум, душа, вино —
Соединились: тело зажжено!

И пери лихорадкою больна:
Вошла в нее украдкою она.

Лейли дрожит, как тополь поутру,
Как белый тополь на степном ветру,

И тело рвется на куски… не ложь:
Землетрясение — такая дрожь.

И желтым стал огонь ее лица,
Как нежной розы желтая пыльца,

Родные собрались вокруг Лейли,
Врачей искусных к ложу привели.

Что пользы нам от сотни лекарей?
Природа может вылечить скорей!

Что пользы нам, что воскрешал Иса? [5]
Творит одна природа чудеса.

Хотя врачи руками развели,
Но сжалилась природа над Лейли:

Вернула силы ей, недуг исчез,
Вновь стала пери чудом из чудес,

Улыбка на губах — стократ светлей,
Румянец на щеках — стократ милей.

Соскучилась ученая краса,
Услышать хочет школы голоса.

И волосы, подобные мечте,
Искусно убрала ей мешшате

И, красоту украсив красотой,
Застыла, восхищенная звездой.

Два завитка — веди сравненье в даль! —
Как в слове «хадд» удвоенное «даль»![6]

А родинка над ртом — открою вам —
Как точка черная над словом «фам»;[7]

Подобная индусу-колдуну,
В рубинах губ таит она слюну!..

Ее уста — живой воды родник,
И пламень губ в живой воде возник!

Огонь румянец на щеках разжег,
Их золотой осыпал порошок.

Два глаза, подведенные сурьмой,
Соперничают с полуночной тьмой.

Не молния грозы — ее лицо,
А молния красы — ее лицо.

Да, молния: то — ливня бедствий жди,
То — милостей посыплются дожди!

Вкруг шеи ожерелье зажжено,
Как звезды вкруг луны, горит оно.

Повязка — лунный луч на волосах…
Рок видит смерть свою в ее глазах!

Вся хороша, от головы до ног,
Любви душа — от головы до ног!

Она выходит. Властная краса
Смущает мир земной и небеса.

За ней — служанки, юны и стройны,
Как приближенные самой весны.

И в школе стало празднично, светло:
Игривое веселие пришло!

Учитель счастлив: миновал недуг.
Он отпустил гулять ее подруг.

Как солнце для небес и для земли,
Была для школы светочем Лейли:

Лейли, как ночь весны, сердца влечет!
Ей оказали девочки почет, —

Созвездья так приветствуют луну,
Так сад встречает юную весну.

Все расцвело. Лишь дерево одно
Дыханьем осени обожжено,

Пылает увядания огнем,
И пожелтела вся листва на нем:

Увидел Кайс весеннюю зарю,
И стал он весь подобен янтарю.

Вокруг царила юная весна, —
Его лицо покрыла желтизна,

Дыханье осени в его крови:
Восточный вихрь ворвался, вихрь любви.

По телу слабому пошел озноб,
Росой холодной увлажнился лоб.

Он чувствовал: сейчас конец придет,
В беспамятстве сейчас он упадет.

Его лицо менялось каждый миг.
Он обезумел: он любовь постиг.

Любви пригубил чашу в первый раз,
Хлебнул глоток — и опьянел тотчас.

Но, мучаясь, он пересилил страсть,
Чтобы на землю тенью не упасть.

На Кайса поднял взор его кумир…
Ей показался темным светлый мир!

В огонь упала слабая душа,
Сгореть в любовном пламени спеша.

Волненье Кайса ей передалось.
Он для нее прозрачным стал насквозь.

Лейли глядит — и видит только страсть.
Да, и она любви узнала власть!

И с тонкостью понять ему дала,
В каком она огне, и поняла

Потом сама: «Когда ему сейчас
Не помогу, для посторонних глаз

Он явной сделает свою любовь,
Мы встретиться тогда не сможем вновь,

Ему не разрешат учиться тут,
Преграду между нами создадут».

И молвила, подняв глаза с трудом:
«Друзья мои! Давайте в сад пойдем;

Всей школой хорошо гулять в саду!..»
Ученики ликуют: раз в году

Такая радость красит долю их:
Учитель отпустил на волю их!

И Кайс, усилье сделав над собой,
Смешался тоже с резвою гурьбой…

Искусный садовод в саду любви!
Мне розовую чашечку сорви:

Скажу, на завязь бросив быстрый взгляд,
Какие розы разукрасят сад!

ГЛАВА III