Жюльен Грак - Замок Арголь

• Название: Замок Арголь
• Автор: Жюльен Грак
• Издательство: ОГИ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-94282-284-0

«Замок Арголь» — первый роман Жюльена Грака (р. 1909), одного из самых утонченных французских писателей XX в. Сам автор определил свой роман как «демоническую версию» оперы Вагнера «Парсифаль» и одновременно «дань уважения и благодарности» «могущественным чудесам» готических романов и новеллистике Эдгара По. Действие романа разворачивается в романтическом пространстве уединенного, отрезанного от мира замка. Герои, вырванные из привычного течения времени, живут в предчувствии неведомой судьбы, тайные веления которой они с готовностью принимают.

---

Он не осмеливался признаться, что думал в это время о Герминьене и, конечно же, какое-то воспоминание о католическом догмате, которое, казалось, оправдывало и увеличивало направленность его внимания к месту стигмата Гейде, напротив, удерживало его от обращения не иначе, как с наигранным раскаянием, к тому, кто представлялся теперь черным ангелом падения и его опасным провозвестником. И тем не менее по ту сторону жалкого различения добра и зла дух его в своей карающей диалектике обнял Герминьена в братском союзе. Какой бы порыв ненависти, какой бы ужас не вызывало в нем одно воспоминание об этой сцене, уже по ту сторону ненависти и ужаса Гейде и Герминьен отныне навсегда должны были остаться вместе, прикованные друг к другу молниеносным светом бесподобного События. До скончания времен вместе, неразделимые, более сообщники, чем жертва и палач, соединенные и оправданные плодовитостью свершенного ими чуда, несравненным светом той единственной мимолетности, что они породили. Как и Гейде, он будет отныне живой солью его раны, пищей его мучительного беспокойства. Куда бы они ни пошли, он будет отныне ползти за этой парой из мрамора, чьи пустые голубые глаза кажутся ему теперь более странными, чем случайно откопанная в саду статуя, более праздными, чем машина времени, более обескураживающими, чем неуловимый камень соблазна.[102] Воистину сраженный волнующей магией ее крови, склонившись к ее опрокинутому лику, безмолвному, как картина, который на его глазах начинай свой бесконечный путь вспять, Герминьен соединился с ней крепче, чем слились в азартной игре, во имя вожделенного козыря и по немыслимой небрежности художника, бюст короля пик и дамы треф.

Вытянувшись во всю длину на нагромождении меховых шкурок, босоногая и простоволосая, Гейде защищалась темным, накинутым на плечи плащом от ранящих посягательств дня, и ее оцепеневший дух укрывался в вечной полумгле. Словно из подвижной бездны свежих вод, она медленно выходила из этой ночи ужаса, бездеятельная, опустошенная и надломленная. Без ненависти и гнева, в смертельной раздавленности она все еще ощущала над собой власть Герминьена, похожую на соленый и бодрый поток подвижной морской воды, по которому ее плавно и без усилия влекли быстрые таинственные волны, перенося ее в этом путешествии без возврата на другой берег Океана, торжественные и расплывающиеся пространства которого она бороздила в спокойном свете, с обаянием детского прикосновения, словно возвращенного своей исконной девственности. Ему казалось, что она блуждала и бесконечно искала себе пристанище в легких волнах тела, распущенного, как копна волос, расстилающегося над миром, словно нежнейший ковер. Последнее сопротивление исчезло внутри нее, и все стало легким — легким, развязанным, освобожденным, летящим, переливающимся, нереальным, спутавшимся словно нити шелкового клубка при сильном порыве ветра в ночной глубине комнаты, где она лежала неподвижная, окруженная своим воздушным телом, которое покачивалось, летело, было таким же неправдоподобным, как небесные облака, и так же, как и они, безвозвратно уносилось порывами сильного ветра.

И Альберу казалось, что она жила теперь в нем, как его возлюбленное дитя, омываемое самой зарей мира, первобытной чистотой преддверия рая. Из глубины этой ночи, теперь уже сокрытой от нее словно внезапным потоком больших вод, она постепенно пробуждалась в нем из своего небытия. Она все еще видела, как он пришел к ней в лунном луче, и глаза его излучали спокойствие, а движения в своей неизъяснимой простоте были словно отмечены блаженной первородной чистотой, и он ее мыл, целовал, одевал, поддерживал обеими руками, и руки его обнимали ее, и она почувствовала себя тогда так восхитительно и заботливо окруженной, как если бы то был легион небесных ангелов, и ее затопило чувство более сладкое, чем может быть сознание бодрствования во сне, и, в состоянии чистейшей и исступленной доверчивости, она ощутила себя навсегда отданной ему, полностью отрекшейся от самой себя над пропастью, погрести в которой теперь смогли бы одни лишь его руки. Отбросив свое уничтоженное тело, отрекшись от своих оцепеневших чувств, она плыла над лесом, словно душа, которую нужно еще завоевать, более обезоруженная, более свободная, чем Валькирия,[103] и тогда его уста сообщили ей первый вздох, его рука пробудила ее руку, и в невероятном лобзании души ей показалось, что Альбер развоплотил ее навсегда.

Вскоре возвестили о себе славные дни осени, узнаваемые среди прочего по той меланхолической кривой, которую солнце, уже заметно менее приподнятое над горизонтом, очерчивало в небе; его спокойные пространства, словно беспрестанно омываемые ветром восхитительной чистоты, казалось, долго сохраняли золотой след, похожий на великолепный кильватер; едва бег солнца, словно подвешенного на коромысле небесных весов, склонялся к горизонту, из голубизны дня появлялась, с фантасмагорическим блеском нежданной звезды, луна, чье злобное воздействие одно лишь могло объяснить то внезапное, странное и почти металлической природы изменение листвы деревьев, странно красный и желтый цвет которых вспыхивал повсюду[104] с необоримой мощью, сокрушительной ядовитой силой растительной проказы. В этой атмосфере тишины замок наполнялся легкими звучащими шумами, и часто Гейде и Альбер, охваченные необъяснимым беспокойством, встречались в большой зале, куда, казалось, их влекло ожидание какого-то обременительного гостя, — и от встречи их взглядов рождалась тогда неловкость, с каждым мгновением все более раздражающая. Уже заметная бледность Гейде чувствительно увеличивалась с каждым днем этого холодного и белого времени года, все более короткими становились появления лишенного жара солнца, от которого ее лицо словно черпало всю свою лучистую энергию — и в длящемся исходе осени источник этот казался Альберу теперь роковым. Постепенное угасание этого ангельского лика, словно пораженного тем же неизлечимым недугом, что опустошал и деревья в лесу, изумляло Альбера и погружало его в постоянную и беспокойную мечтательность. Они продолжали вялые и неопределенные беседы, смутный гул которых с их сдавленной и еще долго ощущаемой вибрацией все чаще тонул в молчании, смыкавшемся над ними с удивительной властью поглощения, и наступало время — а они не могли не узнать его по тому содроганию, что в этот момент охватывало их, — бесконечного ожидания. И тогда глаза их в инстинктивном порыве обращались к высоким окнам, расположенным на уровне земли; в мягком и медленном качании то и дело вырисовывалась на них танцующая тень ветвей, выдавая гнетущее присутствие близкого леса. И вся зала на исходе дня наполнялась тенью деревьев и их сумрачным изобилием, погружаясь вместе с ними в самую что ни на есть лесную глубь в молчании, более не защищавшем их от своего назойливого объятия, а желтые и сверкающие блики солнца, проскальзывая на стены сквозь витражи, казалось, указывали завороженному взору не время дня, которое с каждым мгновением все прибывало, но — словно то был тщательно выверенный ватерпас — волнообразные колебания всей массы замка, ведомого, как терпящий бедствие корабль, сквозь мощные зыби леса. Иногда, под порывом ветра, в симметричной торжественности обеих створок распахивалось одно из высоких окон, и в то время как кровь неожиданно приливала к сердцу, а высокие драпировки посреди грозового, внезапно наполняемого ветром шума с неправдоподобной медлительностью отходили одна за другой назад, длинные вереницы сухих листьев внезапно наполняли высокую залу ледяным трепетом, оставляя на мебели и на коврах трепещущий каркас своих сухих жилок, вздрагивающих подобно изнуренной длительным перелетом птице. И, отводя друг от друга взгляды, в сердечном смятении они не осмеливались измерить всю меру своего ожидания, безнадежно обманутого в том трагическом порыве, что соединил их вместе при первом же шорохе. Ветер разворачивал, одну за другой, с таинственной медлительностью руки, тяжелые складки высоких шелковых пологов, надутых и бьющихся, словно паруса; стены, покрытые темными тканями, уже давно обрели строгую суровость, так что в глубине залы, затерянной теперь в полумраке, посреди вновь воцарившегося молчания резкое хлопанье широкой коричневой обивки в необъяснимом разлете ее просторных складок казалось картиной спазма, столь же странно независимого, как и явившийся из тени и внезапно тронутый концентрическими волнами ужаса лик.

Между тем страхи их рассеивались с приходом лучезарной прозрачности дня. Удивительный свет, поднимавшийся каждое утро с поверхности светлых вод реки сквозь легкий туман, все еще покрывавший высокие ветви деревьев, на долгое время привлекал их внимание и, ниспадая вновь в виде капелек, казался на их мокрых лицах истинным знаком крещения нового дня, словно само помазание утра, освежающее и сладостное. Мало-помалу деревья начинали смутно выходить из тумана и, словно лишенные ради того единственного дара, которым они еще обладали, какого бы то ни было сугубо живописного качества, внушали едва пробудившейся душе одно чистое сознание своего объема и гармонического изобилия в недрах пейзажа, где цвет словно полностью терял свою обычную силу ограничения и на брегах этих тихих вод запечатлевался глазом — чудом освобожденным от того, что обычная работа восприятия всегда содержит в себе от нелепого абстрагирования — как умиротворяющее и почти божественное совпадение сферы с линией горизонта. И природа, возвращенная туманом к своей искомой геометрии, становилась тогда еще более странной, чем салонная, одетая в чехлы мебель, которая в глазах постороннего наблюдателя внезапно заменяет привычное безобразие удобства угрожающим утверждением своего чистого объема, возвращая, посредством операции, чей магический характер не мог бы остаться незаметным, скромным бытовым инструментам, прежде низведенным до всего, что использование может содержать в себе недостойно унизительного, особое и поразительное великолепие предмета. Они входили в этот во всех смыслах девственный лес и гуляли медленным шагом по его благородным аллеям. Солнце уходило тогда за вершину высоких гор, свежий порыв ветра склонял деревья, и ощетинившиеся воды сверкали тысячами огней, но голубоватые разводы отливающегося всеми цветами тумана по-прежнему омывали горизонт, словно их только и удерживало на расстоянии божественное сияние этой светящейся пары. Немыслимым было их блаженство, их неисчерпаемое и всепоглощающее наслаждение; словно могучие пловцы, погружались они на самую глубину, в бездонные воды своих глазниц, и до полнейшего головокружения сохраняли неподвижность невыносимых своих взглядов, в которых лед бездн мешался с чудовищным пламенем солнца. Потому что они не могли насытиться неумолимыми очами друг друга, опустошительными солнцами своих сердец — солнцами влажными, морскими, вспыхивающими из залитых бездн, солнцами, словно желе, застывшими и дрожащими, в глубине которых свет превращается в плоть под действием непостижимого колдовства.