Анастасия Баранович-Поливанова - Оглядываясь назад

• Название: Оглядываясь назад
• Автор: Анастасия Баранович-Поливанова
• Издательство: Водолей
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5—7137—0187—5

Воспоминания Анастасии Александровны Баранович-Полпвановой посвящены памяти ее матери, Марины Казимировны Баранович, друга Б.Л.Пастернака, печатавшей рукопись романа «Доктор Живаго». Диапазон книги очень широк: от характерных черт и деталей «немыслимого быта» до живо и нестандартно написанных портретов Б.Л.Пастернака, А.И.Солженицына, Л.З.Копелева

---

Лето 38-го и 39-го мы провели в Коктебеле. В Феодосии задержались на несколько дней у маминых теток. Мне очень понравился каменный дом, увитый виноградом, часть которого они занимали с тенистым фруктовым садом. Но самым большим удовольствием было ходить с ними по вечерам в «центр», где принарядившиеся дамы прохаживались по аллеям из пирамидальных тополей и поглядывали на фланировавших там же моряков. Эти гулянья происходили каждый вечер, и не знаю, как другие феодосийцы, но мамины тетки никогда не пропускали этот, Бог знает когда установленный, ритуал. Когда мы, наконец, с тяжелыми чемоданами на автобусе добрались до Коктебеля, первое, что я спросила: «А где здесь центр?», немало насмешив этим маму.

Первый год мы снимали комнату у болгар, а следующий у татар. И у тех, и у других были белые дома, крытые черепицей. Полы время от времени смазывались кизяком, замешанным на глине. Веники делали из полыни. В татарских домах на полу лежали сенники со множеством маленьких подушек и стояли низенькие круглые столики, за которыми ели, сидя на сенниках или на полу. Участки окружали невысокие глинобитные или сложенные из камней заборы, а то и просто изгороди из переплетенных колючих веток. В огородах росла кукуруза, арбузы, дыни, баклажаны, помидоры. Виноград разводили на склонах гор. В садах были вырыты пруды — ставки, из которых брали воду для поливки и для других хозяйственных нужд, питьевую приносили из источника — кринички у подножья холма, примерно в полутора километрах от деревни. Я томилась от жары, теплое море не охлаждало, в горы мне было ходить еще трудно, а бродить по холмам скучно, хотя на них очень красиво цвели каперсы, но они не заменяли мне подмосковных цветов и зелени, без которых я очень тосковала. Самым большим развлечением было отправляться с хозяйскими детьми на виноградники. Один был на Сююрю-кае, а другой на Кок-кае. Мы проводили там целые вечера, рвали виноград, играли в шалаше, а на обратном пути набирали в источнике воды, чтобы принести домой. В том же доме вторую половину лета жили недавно вернувшиеся из эмиграции Билибин с женой. Обедать за одним столом с живым художником, знакомым по открыткам и иллюстрациям к сказкам, было, как сказали бы теперь мои внуки, просто круто. Каждый вечер, чуть ли не целый месяц, он отправлялся с мольбертом в Лягушиную бухту и потом показывал свой пейзаж — кусок скалы на фоне моря. Нам очень нравилось, и хотя мне и, по-моему, маме казалось, что картина давно закончена, он все ходил и продолжал наносить мельчайшие мазки. А меня еще страшно поразила крошечная расческа у его жены. «Это игрушечная?» — «Нет, чтобы причесывать брови, я привезла ее из Парижа». «Ну и ну!» — подумала я про себя, и не то чтобы сформулировала, но в голове явно вертелось нечто похожее на «мне бы ваши заботы, господин учитель».

В деревне было много ослов, и я все мечтала найти маленькую подкову. После войны осликов, так же как и их хозяев, не осталось. Перед отъездом мама купила мне у болгар белые тапочки-тырлики из тонкого войлока, а себе — плетеные шерстяные дорожки. Хозяева нагрузили нас целой корзиной винограда. И еще мы, конечно, везли в Москву камушки: халцедоны, сердолики, яшму, называемую коктебельцами «собаками», и фернампиксы (слово, придуманное Волошиным). Слыша еще дома от мамы про красивые камушки, я представляла себе берег пестрым и разноцветным и была страшно разочарована, увидев серый «пляж из голой гальки», который позднее так полюбила. По утром мы шли на море под разносящееся из репродукторов всех домов отдыха «Утро красит…», а вечерами с территории Литфонда, когда мы пересекали его, отправляясь к М.С.Волошиной, неслось «II pleut sur la route…». В 39-м году из-за начавшегося захвата Польши нам пришлось задержаться чуть ли не до начала октября. Поезда, как во всех подобных случаях, стали ходить нерегулярно, и достать билеты было невозможно. В конце концов нам удалось уехать в общем вагоне, мы с мамой кое-как пристроились на одной полке, а ведь тогда поезда из Крыма тащились двое суток.

На следующий год я должна была поступать в школу, но в конце лета (последнего предвоенного), которое мы опять проводили в Свистухе, я заболела. Знакомый врач, осмотрев меня, определил ангину, но на всякий случай велел послать мазок в Дмитров. Анализ ничего не показал, а мне становилось все хуже, я задыхалась, не могла глотать, и бедная мама только молилась. К этому времени все дачники разъехались. Надя жила у себя в деревне, так что мама была со мной совсем одна. Когда немного спала температура, не опускавшаяся до этого ниже сорока, она наняла телегу до станции. В Москве сразу же пришел доктор, лечивший меня с раннего детства, и только заглянув в горло, не дожидаясь анализа, немедленно отправил в Молча- новскую клинику на Девичьем поле. У меня оказался тяжелый, запущенный дифтерит, и мама не находила себе места от волнения еще и потому, что бабушка умерла от этой болезни. Всю первую ночь рядом со мной на соседней кроватке метался мальчик, он просил пить и звал маму, под утро его отнесли в изолятор, на следующий день я узнала от сестры, что он умер. Это была первая увиденная вблизи смерть. За проведенное в больнице время я перезнакомилась и подружилась со всеми, но ничьих имен — ни детей, ни врачей, ни сестер. — не могу припомнить. Имя этого мальчика, которого видела всего несколько часов, помню до сих пор — Юра. и его сухие горящие глаза — «Два смертных глаза» (Цветаева иногда бывает удивительно точна).

Мне сразу же начали вливать сыворотку, и через несколько дней стало намного легче, но я еще месяца два пробыла в больнице. Поначалу очень тосковала по маме и дому, но довольно скоро освоилась и подружилась со всеми ребятами в палате. Мы, хоть и были лежачие, умудрялись не только болтать, но играть и даже объясняться в любви. Врачи и сестры относились к нам на редкость внимательно, и вся обстановка была какая-то домашняя. В теплые дни, закутанных в одеяла, нас выносили в сад. Мама приходила каждый день справляться обо мне, передавала записки, цветы, фрукты, игрушки и подолгу стояла перед окном (мы были на первом этаже), показывая мне листы с крупными рисунками, изображавшими всевозможные приключения и проделки моего кота, молочного брата ежонка. Эти рисунки веселили не только меня, но и всю палату. После того, как меня выписали, мне еще долго нельзя было бегать и подниматься по лестнице из-за осложнения на сердце, так что в школу я пошла только со второго полугодия. Это был 41-й год, и с началом войны кончилось детство.

III. Картинки из жизни военных лет

Летом 41-го года мы опять жили по Савеловской железной дороге, в деревне Свистухе, в пяти километрах от станции Турист. Наша изба была крайняя, и с крылечка открывался изумительный вид на Яхромское водохранилище, на противоположный крутой берег и на поля и лес на нашей стороне. Мама всегда обожала ковыряться в земле — хотя своего клочка не было никогда — и чего только не было понатыкано в палисаднике: и садовые, и пересаженные лесные и полевые, — не удивительно, что все проходившие мимо на них заглядывались. Так и воскресным утром 22 июня мы отправились в поле выкапывать ромашки и мамины любимые гусаровы шпоры. Возвращаясь домой, мы услышали громкие голоса, плач, на деревенской улице толпился народ — была объявлена война.

Не помню точно впечатлений первых дней. Продолжала жить своей детской жизнью. Вспоминается какое-то собрание на поляне у дачного поселка, где объясняли, как нужно обращаться с противогазом и тушить зажигательные бомбы. Ярко запомнилась первая бомбежка Москвы, — мы находились от нее в шестидесяти километрах, но все равно отлично было видно огромное зарево и шарящие в небе желтовато- белые полосы прожекторов. Крестьяне и дачники собрались на краю деревни и долго не расходились, а вдоль канала и железной дороги — это были хорошие ориентиры — летели и летели немецкие бомбардировщики.

Дети постарше разговаривали о войне, а среди взрослых царили самые разные настроения и опасения, — мать моей подружки не знала куда бы спрятать свой партбилет.

Мхатовцы шептали на ухо друг другу: «Сталин-Ста- лин Сралин-Сралин, нету сытных обедов, нету теплых домов». Народных артистов, особенно на кремлевских приемах, кормили, конечно, сытно, а стране голодать было не привыкать. Да и выражено было уж очень грубо и примитивно, — на уровне анекдотов моих деревенских подружек.

Мама, как всегда быстро принимавшая решения, начала работать в колхозе. Об эвакуации и думать не хотела, а тем более чтобы отправлять меня куда-нибудь одну.

Как-то еще летом рядом с нашей деревней расположилась на ночь воинская часть. Ребята на перебой предлагали свою помощь. Приносили воду, угощали, чем могли, а одни наши друзья, уже немолодые муж и жена, — оба их сына были на фронте, — не отходили от солдат и старались хоть что-то для них сделать, думая наверное, что и их мальчикам вот так кто-нибудь помогает.